Это ваша мать?
Теща.
Профессор внимательно посмотрел на Анну.
Право, сказал он ей, мне хочется просить у вас прощенья Больная не испытывает боли, ибо сознание ее погашено. Но чтобы привести ее в чувство, нужно время, которого у нее нет.
Сколько же времени нужно?
Много больше суток.
Затем он встал и пошел мыть руки.
Софья Борисовна бредила. Она непрерывно что-то говорила. Губы ее шевелились, в горле булькало.
Георгий не отходил от нее ни на шаг, как будто надеялся и ждал, что она очнется. Анна сидела поодаль. Сережу увела к себе тетя Клава.
Анна думала о том, что в молодости Софья Борисовна любила лихую езду. Случалось ей езживать на барских рысаках со звонкими копытами, в легких санках и высоких колясках с голубыми рессорами, с кучером в поддевке, набитой ватой, со сборками под кушаком и золотыми пуговицами по швам из-под мышек. Случалось кататься на купецких тройках, в розвальнях, под тулупом или медвежьей шкурой, с дикарскими лентами и бубенцами на посеребренной дуге и с ямщицким свистом. Случалось ей самой стоять у облучка, в снежном вихре, держать вожжи в руках и править бешеными конями на узкой лесной дороге в Сокольниках. Любила Софья Борисовна откушать в шумном обществе, с шампанским, с гусарскими тостами и с цыганами. Умела спеть под настроение чувствительный романс.
В поклонниках у нее числился модный дамский доктор Постников. Он имел шикарный выезд, любил кутнуть, подурачить приятелей за спиритическим столом. Досужие языки болтали, что он стрелялся из-за Софьи Борисовны. Услышав об этом, второй муж увез ее в Тулу, а отец уехал с Анной в Сибирь, в Омск.
Как было холодно и ветрено в сибирском степном городе, похожем на большую станицу И как скучал там отец по Московскому университету, по Румянцевской библиотеке! В Омске он написал маленькую брошюрку с тусклым названьем, которое начиналось словами «К вопросу». Эта брошюрка произвела фурор в Петербурге, в Математическом обществе. Отец купил тогда фунт икры, бутылку ликеру. Читал свою брошюру вслух.
Анна думала об этом без горечи, вяло и безучастно, как будто не о пережитом, а о вычитанном из старой, утомительно знакомой неинтересной книги.
Ночью, когда Сережа уже спал, Софья Борисовна открыла глаза. Георгий зажег верхний свет.
Глаза Софьи Борисовны были прозрачны. В них было величие. Видела ли она Георгия? Видела ли Анну? Кто знает Но казалось им, что она выговорила краем рта два слова. И казалось, что это были такие слова:
Пр-щаешь м-ня?
Да! сказал Георгий громко. Да! Успокойтесь, мама! Лежите тихонечко!
«Мама» так он ей сказал.
И Софья Борисовна успокоилась. Закрыла глаза и утихла. Последний ее всхлип был неслышен.
Хоронили Софью Борисовну на Ваганьковском кладбище. Отпевали в кладбищенской церкви. Служба была неторопливая минут на сорок. Собралось порядочно народу старые женщины с Пресни и кладбищенские нищенки. Поп с дьячком встречали покойницу у врат кладбища и провожали до могилы чин по чину, справили христианский обряд, не комкая, не скороговоря, прилично. И как дружно и благостно они пропели: «Со святыми упокой, Христе, душу рабы твоея!» До слез и дрожи пробрали. Старухи некоторые голосили. И Софья Борисовна, нет сомненья, была довольна. Ей было славно, ей было хорошо слышать молитву, пенье и слезный вой. Ей творили и прочили вечную память, провожая туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыханий, но жизнь бесконечная.
Георгий проводил Софью Борисовну до того места, где ее встретил поп. Потом ушел и увел с собой Сережу. За час они обошли всю Красную Пресню, места, где были баррикады. Видели кино под названием «Баррикады». Потом вернулись на кладбище за Анной и тетей Клавой.
В трамвае было нелюдно. И Сережа удивил кондуктора тем, что прочел номер на своем билете.
Анна запомнила этот номер: 13789. Она помнила, какой был цвет волос у матери в гробу дымчатый, будто их присыпали пеплом. Помнила, какой был узор на старой ризе попа, и еще множество мелочей запало в память Анне. Но она совсем не помнила Георгия с того момента, когда мать закричала ему «спаси!», хотя с этого момента Анна ничего не делала и ей не нужно было ничего делать, потому что все делал Георгий.
Анна не понимала и не могла понять, что в те медленные часы, когда Георгий добывал врачей, а потом договаривался с цветочницами, могильщиками и попами, убирал гроб и водил Сережу по местам баррикадных боев, жил он только ею, только ею одной, и прощался с ней.
Он прощался с ней, а она этого не понимала.
На другой день пришла другая тяжкая беда. Упал и разбился большой многомоторный самолет. Погиб весь экипаж и все пассажиры.
Анна поехала с Георгием на загородное кладбище на горькие похороны, которые были для них тоже семейными.
Хоронили и летчиков и пассажиров в закрытых гробах, и страшно было видеть, как много гробов и до чего они все одинаковы. Пока их не обложили венками, казалось, что разные люди попеременно стаскивают с грузовиков, поднимают на плечи и несут один и тот же гроб. И думалось: а не пустые ли гробы? Несут одни деревянные робы А трупы, разъятые, обгорелые, неопознанные, в братской могиле.
Гробы привезли прямо с места катастрофы, и, хотя знали о ней немногие, на кладбище было людно. Кроме родственников погибших, приехали рабочие и инженеры завода Георгия и с ними их главный; «родичи» упавшего самолета Его строил серийный завод, не то в Харькове, не то в Горьком, но Анна понимала: за этот класс самолетов в ответе завод Георгия.
На знакомом фордике приехал Чаплыгин, седой косматый старик, лицо которого скульптор назвал божественным, так оно было бугристо-морщинисто и так значительно. В лацкане его черного длиннополого старомодного пиджака блестел орден Красного Знамени, надетый в первый раз за одиннадцать лет после награждения. Он подошел к главному и стал с ним рядом.
И может быть, потому, что здесь много было «своих», во время панихиды подспудно странные шли разговоры: неправда, что молния не бьет дважды в одно место
Два года назад, первого мая Москва увидела в небе очень большой длиннокрылый самолет. Он был назван именем человека единственный раз в истории нашей авиации; до того и после того больше так не делалось. Этого человека при жизни называли великим, впервые после Владимира Ильича.
Самолет пролетел над Красной площадью под конец первомайского парада. Его эскортировали два истребителя для почета и для того, чтобы видней было, как он огромен. И газеты, у нас и за рубежом, облетела незабываемая фотография: характерный крест самолета в чистом небе, а по бокам два маленьких крестика истребителей, как бы удлиняющие его исполинские крылья.
Восемнадцать дней после этого летал самолет.
Тысячи и тысячи людей приезжали на аэродром, входили в громадную пассажирскую кабину, шире автобуса, длиннее вагона, садились в удобные кресла. Самолет поднимался в воздух, делал несколько кругов над Москвой и опускался, оглушительно грохоча сверхмощными моторами их было восемь, по три на крыльях и еще пара тендемом над фюзеляжем. Люди уходили с аэродрома счастливые. Дети записывали в дневники, как это было Взрослые вспоминали, что некогда мы именовали «максимкой» теплушку, красный товарный вагон с печкой-буржуйкой, а нынче величайший самолет, которому нигде нет равных, построенный целиком из советских материалов. Сочиняли о нем стихи.
Восемнадцатого мая, как помнилось Анне, в субботу, Георгий повез ее и Сережу на аэродром, тогда единственный в Москве, на месте печально знаменитой Ходынки. Карачаев-младший рассказывал дядям и тетям в трамвае, куда едет, показывал красивые билеты, и дяди и тети ему завидовали.
На аэродроме стояла длиннющая очередь на посадку. Георгий хотел провести жену и сына и еще двоих знакомых без очереди. Анна удержала его: куда спешить? Пусть Сережа осмотрится и вдосталь насладится. И неудобно, тут все гости почетные, знатные люди столицы
Сережа принялся считать, сколько человек входит в кабину, и сбился. И другие, взрослые, считали и тоже сбились. Сто? Все говорили, что сто Анна узнала Надюшку Салмину, из инструментального цеха.
Самолет поднялся и улетел. Он должен был вернуться через пятнадцать двадцать минут. Ждали его полчаса час полтора В небе было пусто и тихо. Трава на летном поле нежно зеленела.
Вышел человек с каменным лицом и белесыми безумными глазами и сказал, что полетов сегодня не будет, можно расходиться. Георгий молча пошел за ним, ладонью утирая со лба пот.
С одной женщиной сделалась истерика. Люди немо, недвижно смотрели на нее, как смотрят на угли в костре. Потом потянулись к аэродромным воротам. Сережа ни о чем не спрашивал. Анна повезла его домой. И на Ленинградском шоссе, чуть ли не в самый час беды, Анна услышала о ней байки Сыскались очевидцы; один будто бы видел, как падал с неба портфель.
Двадцатого мая «Правда» оповестила: погиб «Максим Горький». И много дней затем в ушах Анны потрескивала, попискивала, подобно расстроенному приемнику, цифра, которую она слышала на аэродроме: сто, сто, сто. Георгий стискивал зубы и стонал каждый раз, когда вспоминалась та суббота. Анна брала Сережу на руки, долго не отпускала.
Такой катастрофы мы не знавали до тех пор. На заводе, и в Москве, и во всей стране был необъявленный траур. На Ново-Девичьем кладбище появилась стена с урнами погибших восемнадцатого мая.
И вот теперь, через два года, у закрытых одинаковых гробов, на негромкой панихиде, словно открылась та незаживающая рана.
Выступил главный, сказал несколько слов своим высоким, юношеским голосом и ссутулился, показывая узенькую лысинку на темени, закрыл лицо ладонью. Анна не ожидала, что этот знаменитый человек может давиться слезами, как простой смертный. Женщины, глядя на него, перестали плакать.
Все, кто любил авиацию, и те, кто в ней понимал, и те, кто не понимал, запомнили, что самолет, названный именем человека, в серию не пошел. Но ведь жизнь идет; сегодня на заводских стапелях новая птица, и Георгий верит в нее. Этой птице суждено
А что ей суждено? подумала вдруг Анна. Кто может это сказать? Только один главный. А он стоит и утирает глаза Карачаев всего-навсего начальник сборки, повивальная бабка: его дело трудные роды, легкие роды.
Панихида кончилась. Многие поехали с кладбища в грузовиках. Анна и Георгий пошли на электричку.
Почему ты не поехал со всеми? спросила Анна. Неужели не хотелось выпить с Федором или он больше не Федя-друг?
Он мне уже поднес неделю назад, на партактиве.
Значит, партактив был?
Был. Со времени чисток партии не помню такого
Послушай, сказала она, ведь этот упавший самолет хорошей испытанной серии Несчастный случай! И на железной дороге бывает.
Один случай случай, два преступление.
Но был-то один, другого не было. И вообще, кто это так считает, ты?
Георгий угрюмо покосился на кладбище.
Есть у нас мудрые товарищи, счетоводы наших несчастий.
Ты хочешь сказать: трусы!
Видишь ли, не то худо, что они на себя ничего не берут, а то, что не дают этого тебе, хотя твоя профессия смелость, риск. Ты думаешь, отчего главный там, на панихиде Думаешь, рассиропился от горя? Конечно страшное дело! Но такие люди от горя не плачут. Он и не плакал. Он ученик Николая Егоровича, его студент. А тот железный был старец, хотя ходил с носовым платком в руках, как женщина. Тот учил сомневаться во всех богах и боженятах. «Я пробовал решать эту задачку. Я не решил. Попробуйте вы, может, вы решите» Вот как учил Жуковский, это его слова, его эталон, а он, учти, пошел за Советами с первого часа, как Тимирязев. В декабре тысяча девятьсот восемнадцатого года, это значит семидесяти одного года от роду, за три года до своей смерти, отправился старик вдвоем с нашим нынешним главным на Мясницкую, в бывшую консисторию, к Горбунову, конечно, пешком, в мороз решать судьбу российского воздухоплавания. Горбунов с трудом нашел для него стул Для Жуковского! Ну, доложил потом все Владимиру Ильичу Ленин Жуковскому не отказал. И уже в Наркомфин за ассигновкой побежал на радостях один главный. Ты знаешь, где он сыскал человека, который подписал ему денежный документ? На кухне, у плиты. Единственное место, где не замерзали чернила
Георгии закурил, крепко затянулся.
Понятно, было и другое: через несколько лет Серго Орджоникидзе давал главному ни много ни мало двести пятьдесят миллионов рублей строить завод; сколько спросишь, столько и давал! А главный отказывался, поскольку он ч и с т ы й конструктор и в строительстве заводов не Графтио и не Бардин. Не брал, веришь? Робел перед этакими капиталами. Какой у него был опыт? Двадцати трех лет от роду его послали на Черноморье, по курортной линии, заведующим техчастью восстанавливать санатории Вот с чего начинал наш гений. В это время еще Врангель сидел в Крыму, а Серго был в армии! Воевали мы лучше всех, а строить только учились. И Серго это понимал. Сам всяких там Куперов, больших и малых, нанимал за золото учить. Но он упрям, если облюбует человека. «Я, говорит, тоже чистый революционер, чище, чем ты конструктор, а вот нарком промышленности! Словом бери деньги будь мужчиной!» Это уж школа Серго. Тогда наш главный попросился на какую-либо новостройку хотя бы понять и прикинуть, что значит двести пятьдесят миллионов. «Очень хорошо, выписывай командировку. Езжай» Поехал главный, смотрит завод громадина, пешком не обойдешь, своя железная дорога, своя электростанция, свой Дом культуры А был пустырь. Вернулся и докладывает: «Сергей Константинович Больше одной сотни мне не давайте» Сотня это сто миллионов рубликов! До сих пор вспоминает, как Серго смеялся.
К чему ты это? тихо спросила Анна, думая о том, что Серго Орджоникидзе скоропостижно умер нынешней зимой.
Георгий ответил не сразу.
Упорно все говорят, что главный был у самого, кажется, в Барвихе в гостях недавно
Лицо у Анны напряглось. Она ждала, не зная, следует ли ей расспрашивать об этом.
Молчит, сказал Георгий. Никому ничего не рассказывает. Как будто он и не был у Иосифа Виссарионовича. Всегда рассказывал, а теперь молчит. Расплакался Что это значит?
Егорка Егорка проговорила она, дергая его за рукав.
Маленькая ты моя, сказал он минуту спустя.
В электричке они не разговаривали. Лишь посматривали друг на друга, насильно улыбаясь. И, со стороны глядя, можно было подумать, что они в ссоре.
5
С субботы на воскресенье в последний раз ночевали в Ухтомке. Утром пошли в лес.
На садовой тропинке Сережа отстал. Анна обернулась и увидела, что Сережа сидит на корточках, прижав кулачки к груди, и рассматривает перед собой пустое место.
Она позвала его, но он сидел не двигаясь. Они вернулись к нему и увидели, что на тропе шевелится что-то серенькое, едва приметное. По-видимому мотылек, крупный, сильно запыленный, потерявший свой бархатисто-золотой цвет.
Мотылек непрерывно кувыркался, точно обожженный, показывая продолговатое жирное тельце, вибрируя треугольными слоистыми крыльцами, тщетно пытаясь взлететь. Потом он перестал кувыркаться и затих, лежа на одном смятом крыле. И тогда Анна разглядела, что на мотыльке сидит оса, тоже запыленная, но с отчетливыми полосками на брюшке. Как только мотылек перестал кувыркаться, оса принялась его часто жалить, изгибаясь серпом. Жалила она без разбора, куда попало. Затем она взлетела, густо жужжа, и, мелькнув у Сережиного уха, исчезла. Мотылек тяжело пополз, расправляя запыленные помятые крылья.
Бред, пробормотала Анна, вздрагивая от сострадания и отвращения.
Георгий хотел поднять Сережу, но тот закричал, вырвался и снова сел над мотыльком.
Анна и Георгий переглянулись и пошли одни.
С полчаса, вряд ли дольше, они пробыли без Сережи. Но все это время Анна не могла освободиться от чувства гадливости и боли. Георгию тоже было не по себе. Они пошли назад, незаметно ускоряя шаг.
Сережу они не нашли ни на даче, ни в саду. Сережа пропал. На кухне обнаружилась еще одна пропажа: исчезли спички. У плиты, на табуретке, лежал кленовый лист и на нем мертвый мотылек.
Из сада донесся крик. Кричала соседка из-за штакетной ограды:
Карачаевы! Горите! Пожар!
Георгий соскочил с террасы, глянул вверх и отшатнулся.
Черт
Из чердачного окна дачи сочился дым.
Взобравшись на тесный чердак с ведром воды, Георгий увидел короткие язычки огня на стропиле. Тлела и вспыхивала плотная промасленная бумага из-под селедки. Большой ее ком, вместе с щепками, был привязан к балке бечевкой.