Георгий плеснул из ведра. Пламя зашипело, замигало. Анна подала ему в чердачное окно второе ведро, полное до краев. Дым повалил гуще, вонючий, едкий. Георгий сорвал обгорелый ком со стропила, растоптал его. Вылил на бумагу и на стропило еще ведро воды Огонь погас.
Когда дым слегка рассеялся, Георгий и Анна увидели в темном углу чердака Сережу. Он сидел скорчившись, стуча зубами. Он не давался в руки.
Георгий силой вытащил его из угла, немого, извивающегося, как кошка. У чердачного окна Анна отобрала у Георгия сына, но еще долго он бился в ее руках, пряча лицо. Анна дала его гордыне успокоиться. Свела его на землю. Умыла, переодела с ног до головы и уложила в постель. Он уснул, даже не всхлипнув.
Анна и Георгий, обескураженные, гадали, что же с ним стряслось. Почему он поджег стены, в которые любил вколачивать гвозди, крышу, которую красил с отцом? На чердаке Сереже была обещана голубятня
Георгий посматривал на сына свирепо. Сережа дышал спокойно, ровно, чисто. Но Анна и Георгий чувствовали, что он не скажет, почему так поступил. И опасались того, что он скажет.
Внезапно Георгий сорвался с места и бросился бегом в сад.
Анна вышла на террасу. Георгия там не было. Но с крыши, из чердачного окна доносилось его яростное, ликующее чертыханье.
Поди сюда! Лезь скорей, скорей!
Анна влезла на чердак. На стропильной балке, у самого гребешка крыши Георгий показал ей небольшой серый мешочек, размером в два кулака, его непросто было рассмотреть в чердачной темноте.
Вот почему в прошлом году было столько ос Помнишь, как они шастали к нам на стол как они обожали вареную любительскую Выбирали из нее лапками сальце!
Под крышей висело осиное гнездо.
С-сво-лочь! смачно выговорила Анна впервые за десять лет их жизни. И стала искать, чем бы расшибить гнездо.
Он взял ее за руку.
Оно уже пустое. Пустое Пойдем. Выпьем один раз.
Спустились с крыши.
Им хотелось растолкать Сережу и потискать его, теплого, разморенного; они лишь подтянули сползшее с его ног одеяло. Пусть спит герой и мститель. Так еще лучше. Чокнулись чашками рюмок на даче не было. Георгий закусывал колбасой, любимой осами, и смеялся.
А и ты хороша голыми руками на гнездо!
Потом все смешалось. Георгий много пил, выпил всю водку, которая была на даче, и не хмелел. Но лицо его темнело и темнело, и в голосе его уже не было веселой злости, был холодок, от которого у Анны загоралось лицо.
Сережа, проснувшись, задумался. Он усиленно соображал, во сне или наяву было то, что было Георгий беззвучно смеялся.
Никогда прежде Анна не видела мужа таким смешливым. Никогда прежде ей не было так страшно.
Посмеиваясь, он говорил, что на парусники, в дальнее плавание, женщин не брали, чтобы плавание было благополучным. И целовал Анне руки. Ей это было неприятно. Он говорил, что на парусниках плавали морские волки. И щелкал пальцами перед лицом Сережи так, что тот пугался.
Закончив про парусники, Георгий сказал, что теперешний главный впервые в жизни летал на планере, построенном кружком Жуковского, когда еще никто не знал, как на таких сооружениях из льняного полотна и столярного клея летают. В Лефортовском парке, по ту сторону Яузы, втащили планер на горушку. Ухватился студент за два бруска в «кабине», а другие потащили планер на веревке. Взлетел дьявольский сосуд метров на пять над уровнем мирового океана и шлепнулся брюхом вместе с «летчиком». Больше всего радовались тогда, что цел планер Кстати сказать: один государственный муж, депутат царской думы Марков 2-й, примерно в те же годы, внес законопроект: прежде, чем летать обывателям, обучить летать полицию!
Георгий глотнул из чашки, кашлянул и сказал, что в 1925 году на первомайскую демонстрацию от завода пошло двадцать человек А в институте, который основал Николай Егорович и при котором завод, в двадцать пятом году было восемь коммунистов: директор и семь стажеров; четверо из МВТУ и трое из Военно-воздушной академии по личной командировке Баранова, начальника ВВС.
Сейчас смешно вспомнить, но ученая коллегия института держалась тогда наподобие индусской касты и «париев» к себе не допускала. Партия посылала коммунистов, коллегия их отводила. Для партийцев учредили должность хозяйственный ассистент, по ней опознавали «комиссаров», держали их на черновой работе. Даже зал заседаний был для всех святая святых. Сам директор не мог собрать в этом зале коммунистов побеседовать о партийных делах. Туда были вхожи лишь брамины Если на коллегию вызывался хозяйственный ассистент, его заслушивали и отпускали. Он гласа богов не слышал. И партия это терпела, посылала нашего брата на рабфаки.
И вот теперь, сказал Георгий, на двадцатом году революции, когда заводская демонстрация заливает целую улицу из конца в конец, идет новый рабочий класс, идет новая инженерия и наша новая профессура, некто Антоннов учит нас не ломать стен! Учит дуть на воду
Затем без всякой связи с предыдущим Георгий сказал, что Ян Небыл вернется. Непременно он вернется, и не простым человеком героем, ибо делает дело, от которого зависит революция, война и мир, и моя, и твоя, и Сережкина судьба.
И другие тоже вернутся, хотя, может быть, не все, потому что в Испании война, и в Китае война, а в войну убивают чаще, чем в иное время, но это война за мою жену и за моего сына, за волю и лучшую долю.
Георгий сказал, что есть на свете рыцари в чистом смысле этого старого слова, сыновья всех наций, наши братья, такие, как Листер, Модесто, Лукач или военлеты Красной Армии Серов, Смушкевич, Пумпур, получившие за Испанию звезды Героя.
Каждый из них Дон-Кихот. Знаешь, кто такой генерал Лукач, командир Двенадцатой интербригады? Ты с ним знакома. Вот здесь, на этой терраске, он читал тебе свой первый рассказ «Голая женщина». Специально приезжал с тобой познакомиться.
Матвей Михайлович прошептала Анна. Это он?
Помнишь, как он читал? Страницы наизусть, как стихи. Все время в шляпе набекрень, чтобы не бросалось в глаза, что лысеет Он убит в июне месяце под Уэской.
Анна закрыла глаза, чтобы не видеть пустого соломенного кресла в углу террасы. В нем и верхом на нем сиживал Матэ Залка, изображая себя на коне под Перекопом, рассказывая уморительные анекдоты, весельчак с вечно искрящимися глазами, любивший целовать женщинам ручки.
Одиннадцатого июня, снаряд Прямое попадание.
Какой это был день? спросила Анна, чтобы запомнить его навсегда.
Пятница, ответил Георгий, не задумываясь, как будто ожидал ее вопроса, и налил себе водки. Говорят, в Испании Эрнест Хемингуэй, в бригаде имени Линкольна. Наш Кольцов, Илья Эренбург В общем, все писатели
Анна не могла понять, к чему Георгий ведет. Но теперь она отчетливо чувствовала: близится то неотвратимое, что мерещилось ей в Студенке, когда Георгий ездил в город по делу, а она осталась одна. Быть ей одной, быть.
Они вернулись из Ухтомки в Москву с последним поездом. И тут Карачаев сказал жене, что вскоре уедет.
Куда? Надолго ли? Зачем? Возможно, на Восток. Надо думать, на полгода, не менее того. За тем же, зачем люди ездят, хорошие люди.
В двадцатые годы, напомнил он, на Востоке, в Китае, был Василий Константинович Блюхер, кавалер первого ордена Красного Знамени, и еще многие наши более трех лет. Там были и женщины В Китае и сейчас наши добровольцы, летчики, самолеты В двадцатые годы Чан Кай-ши предал революцию, но ничто не пропало даром ни одна капля пота, ни одна капля крови, хотя китайская коммуния схвачена за горло военной клешней, как испанская.
После этого Георгий сказал:
Дело может затянуться. Это не исключено И ты прости меня, я скажу глупость, пошлость: может сложиться впечатление, ну что мы с тобой разошлись, разъехались что я тебя бросил
Она вскрикнула:
С ума ты сошел! Ты бредишь!
Конечно Но я думаю, не надо сопротивляться этой версии, если она возникнет, вдруг возникнет. Встань выше нее. Наступи ей на горло.
Анна выговорила, кусая губы:
Это чтобы мне легче было жить?
Чтобы тебе не нужно было отвечать на вопрос: где я?
Где ты? повторила она.
Ты очень скоро поймешь, какой это трудный вопрос. И как странно и подозрительно не знать, куда я уехал, если я тебе муж А это уже нехорошо не только для нас с тобой, для дела.
Егорка не понимаю не пойму
Это просто. У нас с тобой все должно быть в полном ажуре. Все насквозь каждому понятно. Чтобы та же наша тетя Клава ухом не повела, чтобы обо мне ходили пусть даже сплетни, но не слухи. И чтобы мне там не думать о своих тылах, чтобы у меня не было тылов! Извини мне этот жаргон
Она побелела. Он взял ее за руки.
Хорошо. Пожалуйста. Я в служебной командировке. Всё.
Ты думаешь, проще говорить, что ты что мы в разводе?
Забудь об этом. Выбрось из головы. Точка. Мне важно, что ты уже не заболеешь. Считай, что я тебе сделал прививку, да, да, от безумия я же тебя знаю
Он написал на листке из блокнота шесть цифр.
Вот тебе телефон. К 6 и так далее. Запомни номер, бумажку порви. Спросишь Николаенко. Назовешь себя. Но только в одном-единственном случае: когда не позвонить не сможешь. В других случаях воздержись. Жаловаться не будешь! Обещаешь?
Она молчала.
Он кивнул почти небрежно.
Тогда спрашивай, чего хочешь.
Анна поправила волосы на затылке и сызнова задала ему все вопросы, на которые он уже ответил. Он повторил свои ответы.
Слушай, проговорила она ужасно спокойно, гордо и беспомощно. Это так обязательно? Тебе ехать?
Иначе я не могу. Это из политграмоты. Но, понятно, если ты меня отпускаешь. Решай.
А птица? спросила Анна с первым своим сомнением, с последней надеждой.
Ох не касайся больного места. Сердце болит.
Как же ты можешь уехать, если оно болит если Антоннов?.. Неужели главный тебя отпустит? Неужели отдаст? И зачем ты, собственно, нужен там в Китае? Гладить китаянок? Ты, инженер, такой инженер!
Ого, ого, проговорил Карачаев, дергая себя за мочку уха. Остановись, бога ради. Я еще не рыцарь, маленькая моя но солдат. Ты забыла, что я военный инженер, кончал академию ВВС и строю ТБ, то есть самолет для войны.
Ну и что же? И что же?
Послушай меня спокойно. Нынешняя война это новые люди, новая техника. Сегодня нельзя воевать без инженера! А стало быть, инженеру, такому инженеру, нельзя не знать, как нынче воюют. А воевать учатся, воюя Ты можешь себе представить, зачем я нужен на летных испытаниях?
Господи! Это азбука, дважды два, «не убий» и прочие абсолюты скороговоркой выговорила она.
Да?.. А разве война не самое абсолютное испытание для самолета, а для меня редкая удача, если не считать накладок, как с Матэ Залка?
Голос Анны упал.
Как ты страшно говоришь
Я скажу еще страшней. Громова спросили: что самое трудное в рекордном полете? Он ответил: получить разрешение на полет. Поняла? Вот и я добивался разрешения. Так что отдаст или не отдаст меня главный все это уже позади.
Но я еще не отдала Я!
Он тихо пожал ее руки.
Ты бы поехала, если б тебя послали?
Не знаю! Я пустое место! Я никто!
Надо принимать бой, коли нам его навязывают. Об этом подумай, сказал Карачаев.
Анна сама не знала, что с ней сделалось. Вдруг она вырвала из его рук свои руки и вымолвила, глядя ему в глаза с ненавистью:
Хочу Аленку.
Подожди, сказал он так просто, как старики говорят перед своей смертью, что помирают.
Чем жить без тебя, скажи?
Арифметикой, сказал он.
И опять он пил и не хмелел в ту ночь, как и днем. Он был трезв.
ГЛАВА ТРЕТЬЯИдем на Северный полюс. Вовка и Виляй Хвост. Драться нужно
6
Семь лет Сережа был папиным сыном, один год маминым, но случалось, что он на время становился ничейным сыном, и это было еще лучше.
Если пойти по Сретенке налево, до конца, выйдешь к Сухаревой башне. Она красная, кирпичная, выше всех домов, шире соседних улиц. На ней белые часы башенные. На другом конце Сретенки были Сретенские ворота; то есть их не было, но когда-то они были. Обычно отец становился на ступеньки кино «Фантомас» у Сретенских ворот, сажал Сережу на плечо, и Сережа говорил, сколько времени на часах Сухаревой башни, а отец говорил маме:
Самодельный у нас бинокль
И вдруг Сережа узнал, что башню снесли. Сняли, как чайник со стола. Можно ли в это поверить? Такие дела человек должен видеть своими глазами. Мама с утра до вечера пропадала в школе. Сережа задумал идти к башне без мамы, храня военную тайну.
В тот день он встал пораньше, проводил маму до лестницы, стараясь не смотреть ей в глаза, и стал собираться, продуманно, как челюскинцы. Сменил сандалии на зимние башмаки, зашнуровал их туго-натуго, застегнул ковбойку на все пуговицы и натянул суконную кепку до бровей. На бечевке подвесил через плечо неприкосновенный запас на случай гибели корабля во льдах: два ломтя хлеба с повидлом, завернутые в несколько газет; хлеб черствый, зато припасенный по плану, задолго, со вчерашнего вечера. В единственный карман коротких полярных штанов положил соль, отцовскую лупу в замшевом чехле, его же запонку с надколотым малахитовым камешком, игрушечный компас и драгоценные запретные спички. И надел на руку браслетку с Серебряной Горы.
С щемящим сердцем Сережа переступил порог родного дома и захлопнул за собой дверь. Приложил к уху запонку и удивился: в камешке звенело. Значит, будет буря От дома до Сретенки Сережа летел по воздуху, не касаясь ногами земли. И тут забыл в какой стороне Сухарева башня? Спросить было опасно. Взрослые непостижимо, предательски догадливы. С ними рта не разевай. Сережа решил для пробы пойти налево. Дал прощальный гудок и пошел.
Миновал один переулок, другой, третий. С угла на угол переходил спокойно, как учил когда-то отец. На каждом углу вытаскивал из чехла лупу и зорко смотрел сквозь нее вдаль. Прикладывал к уху и запонку, и в камешке больше не звенело путь открыт.
Улицу Сережа не разглядывал. Ему было не до того. С поворота Сретенки, от кино «Уран» должна была показаться красная башня с белыми часами. И не показывалась.
Невольно замедляя шаг, Сережа подошел к концу улицы Башня исчезла. На ее месте простиралась необозримая гладкая пустая площадь, ветер нес по ней завитки пыли, а у Сережи кружилась голова. Так в арабских сказках джины уносят на крыльях дворцы. Башню унесли люди. Сережа сам это открыл.
Его тянуло сойти с тротуара. Какой-то дядька взял Сережу за руку и повел на другую сторону площади! Сережа и тут не испугался, не вырвал руки. На тротуаре дядька спросил:
Куда тебе, мальчик? и, замычав, опрометью побежал к трамвайной остановке.
Сережа рассмеялся, по-заячьи ощерив передние зубы, наползающие друг на друга. Глупый дядька, хотя и взрослый. Он не понимал, что натворил. Площадь осталась позади. Перед Сережей открывалась загадочная Первая Мещанская, прежде скрытая Сухаревой башней, Сережа был там, где еще не ступала нога человека. Он подтянул штаны и ответил тому суматошному дядьке словами отца:
Куда? Ге-ге Туда, где гуляет лишь ветер да я И пошел по Мещанской.
Он шел, не сворачивая, на Северный полюс, но часто оглядывался, чтобы запомнить дорогу обратно. Заманчиво было заглянуть в переулки так ли там, как в Пушкаревом? Некогда. Туда Сережа мысленно посылал особые, маленькие экспедиции, по два, по три человека, и приказывал им:
Слушай мою команду! Держать по курсу, не сходя с тротуара
Дома, трамваи, люди на Мещанской были те же, что и на Сретенке. Тут-то так, а что откроется, может быть, через сто шагов? Вдруг океан? Или северное сияние?
В одном месте булыжная мостовая была разрыта, у тротуара сидели на корточках каменщики с железными молотками. Сережа осмотрел их и догадался, кто эти каменщики на самом деле. Тут готовили подходящую льдину под аэродром.
Сережа, как Кренкель, послал радиограмму на Большую землю, что все в порядке, и пошел дальше.
Он шагал размеренно, чуть приседая, как опытный взрослый путешественник. И все же около Ботанического сада почувствовал, что устал. Сильно хотелось пить. А больше всего хотелось лечь прямо на тротуар и немного поспать. Подумав, Сережа понял у него цинга.
Главное при любой угрозе не опускать рук, не пасть духом. Сережа согнул руки в локтях и бодро вздохнул. Вошел в тень подъезда ближайшего дома, сел на приятно холодные ступеньки, решительно вскрыл свое «НЗ» и съел оба ломтя хлеба с повидлом до крошки, до капельки.