Неподалеку толстая растрепанная сердитая тетя продавала мороженое и воду. Сережа поправил на руке браслетку, подошел вплотную к тележке, влажной, забрызганной, сверкавшей на солнце, и твердо, бесстрашно сказал:
Пожалуйста, дайте газированной воды без сиропа не за деньги А я вас выручу в беде, когда вы будете на необитаемом острове.
Тетя подозрительно посмотрела на Сережу и налила полный стакан до краев.
Спасибо, тетечка пролепетал Сережа, окуная нос в шипящую пузырчатую газировку.
Цинга прошла, но стряслась другая беда. Сережа в тревоге стал оглядываться: с какой стороны он пришел? Посмотришь налево кажется, слева, посмотришь направо кажется, справа. Сережа поскорей вынул из кармана компас, посмотрел на циферблат. Стрелка исправно дрожала и вертелась на игле, но не показывала, как в Пушкаревом переулке, куда идти. Странно. Сережа долго щелкал по стеклышку компаса, пока не смекнул: тут вредительство! Вот, стало быть, оно какое Ничей сын испугался и захотел домой.
Он пошел наугад, ускоряя шаг, помня одно с улицы не надо сворачивать. Больше он не смотрел в лупу, не слушал запонку. То и дело ему казалось, что вот-вот покажется площадь, с которой снесли Сухареву башню. Но улица не кончалась, жаркая, шумная, чужая, длинная длинней, чем была. А что, если она заколдована? На всякий случай он трижды шепнул про себя заговор, тут же сочиненный: «бумба-рамба-тамба»
Уже за полдень, потный с головы до пят, он доплелся до желанного угла Первой Мещанской и попятился, не веря своим глазам. Впереди, над домами, в знойном сиянии неба, возвышалась исчезнувшая Сухарева башня, только расплывшаяся на два красно-кирпичных столба и без башенных часов.
Холодные мурашки поползли по мокрой спине. Заблудишься погибнешь! Сереже не хотелось погибать.
Потом он вспомнил: так случается с путешественниками в сильную жару, и называется это мираж
Но куда же все-таки идти? Спросить было невозможно. В полярных льдах спрашивать некого. Норвежский полярник Амундсен пропал без вести в этих самых местах На тысячи километров кругом безлюдье, нет жилья.
Сережа слизнул с губы соленую каплю пота, еще раз придирчиво всмотрелся в Виндавские водонапорные башни и вздохнул с сожаленьем. Нет, не похожи они на Сухареву. Они настоящие, другие. И ему даже досадно стало, что это не мираж. Обыкновенные башни что за диво!
Сережа нащупал в кармане злополучный компас, с презрением поднес его к глазам. Вот это да! Никакого вредительства Черная стрелка показывала в сторону башен. Конечно, там Северный полюс. А позади земля и столица нашей Родины Пушкарев переулок. Кажется, ясное дело?
У Сережи сильно похолодел нос. Страшно было представить себе, как далеко от дома он зашел.
Но за башнями открывалась новая огромная незнакомая площадь. По ту сторону площади круто уходил в небо мост, он заслонял собой горизонт. Сердце подсказывало Сереже, что за этим мостом начинался океан. И уж во всяком случае что-нибудь замечательное, вроде станции Ухтомка. Сережа осторожно перешел площадь и ступил на заветный мост, крепко держась за фигурную чугунную решетку перил.
За мостом не оказалось океана, зато и под мостом была не река, а железная дорога, и, пока Сережа стоял на мосту, под его ногами с гулом пронесся длинный сине-зеленый поезд, лучший на свете дачный.
Сережа прижался лицом к перилам, с горечью глядя на слепящие нити рельсов, ребристые крыши вагонов, черные живые бока паровозов. На этом мосту Сережа мог бы простоять без устали полжизни. Пора домой, а дом далеко, неведомо где. Что будет, если он не поспеет дойти до ночи?
Понурив голову, Сережа потащился назад. Он очень устал, но не насытился. Всегда так в жизни: только войдешь во вкус и надо уходить. Вот так и с отцом. Не успел Сережа побывать с ним на рыбалке, как он бросил маму и уехал. А кто его просил бросать и уезжать?
Идти стало еще тяжелей. Суконная кепка сдавила лоб, ноги в туго зашнурованных ботинках горели, ныли; Сережа шаркал подметками по асфальту, но шагал без передышки.
От домов во всю ширь мостовой легли тени, улица казалась незнакомой. Виндавские башни необъяснимо долго не исчезали из виду, а когда скрылись за домами, стало и вовсе непонятно, что в какой стороне. И так длилось много-много дней пути
Смеркалось, когда Сережа, измученный, добрел наконец до Сухаревой площади. Сперва он умилился: родная любимая Сретенка! Но как далеко еще до дивана в маминой комнате
Около кино «Уран» случилась большая неприятность. В сутолоке двое незнакомых мальчишек загородили дорогу Сереже, один сорвал кепку с его головы и пустился бежать, другой сдернул браслетку, подставил Сереже подножку и пихнул в спину. Сережа упал, ссадил локоть до крови, с трудом поднялся. Не было сил ни погнаться за мальчишками, ни крикнуть.
Сережа вспомнил, как отец обошелся с ворами, и горько жалостно всхлипнул. Так ему никогда не суметь. Кепка была с кнопкой на козырьке, сшита из клиньев Но главное браслетка. Все, все погибло. Прощай, Серебряная Гора!
Пушкарев переулок встретил его вечерней тишиной.
К счастью, мама еще не вернулась домой Сережа, встав на цыпочки, отпер английским ключом дверь и первым долгом припрятал за обои спички. Потом на одну минуточку присел на диван, держа в руках компас, лупу, запонку и соль. Что было дальше, Сережа не помнил.
Проснулся он на следующее утро, разутый, раздетый, в своей кровати. Расшибленный локоть был густо смазан йодом и не болел. Ноги тоже не болели, зато сильно хотелось хлеба с повидлом и чаю.
Был выходной, и мама не пошла в школу, но чаю не дала, а прежде всего вымыла Сережу горячей водой с мылом в большом тазу.
Мама ни о чем не расспрашивала, будто ничего не случилось, и Сережа обиженно заерзал на стуле.
Уже допили чай, а она все молчала. Сережа не выдержал и сказал, что те мальчишки около кино «Уран» недостойны звания пиратов, они просто шакалы.
Тогда мама сказала, что папка всегда говорил ей, когда и куда уезжает в командировку. Он любил ей это говорить.
Сережа спросил с хитрецой:
А что ж он тебе теперь не сказал?
Он? Сказал ответила мама неуверенно.
И Сережа это запомнил. И сказал себе, что тоже уедет неизвестно куда, как уехал отец. И тоже пропадет вдруг и навсегда.
7
Долго Сережа ничего не знал о Володе, своем сверстнике, хотя жили они оба в Пушкаревом переулке, между Сретенкой и Трубной, и Володю в том переулке знали все от мала до велика
По Сретенке с лязгом, звоном ходили трамваи, на поворотах они пронзительно, заунывно выли, так терлись колеса о рельсы; в доме Сережи дребезжали стекла. На Сретенке происходило больше несчастных случаев, чем где-либо еще в Москве. Сереже нестерпимо хотелось посмотреть, как они происходили, но, сколько он ни смотрел, ни разу никто ни на кого не наехал.
По Трубной катили одни ломовики, и все же Володе в том конце переулка жилось лучше. К Трубной Пушкарев спускался крутым горбом, весной здесь во всю ширь мостовой текли, затейливо свиваясь, ручьи, а зимой можно было катиться вниз, не подталкиваясь, на салазках или коньках и просто на ногах, если валенки подшиты кожей. Дом Володи стоял на самом счастливом месте в начале ската.
Володя жил в подвале, и это было удобно: он становился на сундук, на спинку кровати, на подоконник и выскакивал на тротуар. Со временем Володя открыл особо ценное свойство окна: если «довести» долговязого Мишку и он не стерпит и за тобой погонится, нужно только поспеть добежать до стены, встать в оконный проем, и Мишка будет рядом, но не посмеет тебя пальцем тронуть. Впрочем, догнать он мог, поймать не умел, запутывался в собственных руках и ногах.
А «доводить» Володя любил больше всего на свете. Не счесть, сколько раз он был за это бит. Его же «довести» никому не удавалось, он всегда оказывался язвительней и горластей.
Сизый дог, которого Сережа гладил рукой, близ Володиного окна начинал рваться с поводка, потому что всякий раз, даже зимой, из форточки, пса встречал вопль:
Бог Бог убёг! Богубёг!..
Понятно, как эта кличка была обидна для сизого дога. Его хозяин, важный, гордый старик в длинной шубе на енотовом меху, пробовал подкупить Володю сладостями. Не вышло. Тогда старик обещал Володиному отцу спустить пса на дрянного мальчишку. И опять прогадал! Его самого стали звать Богубёгом, и пришлось ему ходить с собакой проходным двором в соседний переулок.
Свою младшую сестренку Машу Володя окрестил не больно веселым прозвищем Виляй Хвост.
Уж с чем, с чем, а с сестрой Володе не повезло в жизни. Маленькая, курносая, визгливая и быстроногая, любопытная, как щенок, Машка не отставала от него ни на шаг. Никакими подзатыльниками не отгонишь. От Володиных пинков Машка отскакивала, как мячик, и весело пищала, подпрыгивая:
Сам Барбос!
Зато если Володе удавалось на минуту скрыться от нее, она поднимала рев на весь переулок и могла прореветь без передышки хоть час, хоть день. Бегала, искала Вовку по дворам и подъездам, ревела до хрипоты, а найдя его, принималась прыгать и визжать как ни в чем не бывало.
Обыкновенно она держалась за спиной Володи, точно привязанная. Сказано Виляй Хвост! Володя провожал взглядом голубей в небе и она задирала голову. Он, пригнувшись, кидал медяк о стену и она из-под его локтя, сопя, следила, накроет ли медяк другую монету. Вовка, играя в лапту, бежал со всех ног «гореть» и она летела за ним с упоенным визгом.
Ни одного более или менее серьезного дела нельзя было сделать из-за нее. Всякое настроение пропадало. Пойдешь, к примеру, в казаки-разбойники, спрячешься намертво, навечно, а Виляй Хвост хихикает, пляшет за твоей спиной, словно чертик на резинке, и ловят удалого разбойника, ведут на казнь. Или того хуже: в кои веки стал ты Чапаем, подводят тебе коня, только ты собираешься вскочить в седло, выхватить из ножен боевую деревянную саблю, а Машка сбоку уже скачет, кричит на смех врагу:
Уря, за мной
Машке все сходило с рук. Колотил ее только брат. Ребятам было скучно, если на улицу вслед за Вовкой не выходил писклявый, вертлявый, неутомимый Виляй Хвост.
У Шумакова два сына, поговаривали взрослые. Зовут Манькой, а бежит Ванька!
Вовку никто никогда не хвалил, на него глядели исподлобья, встречали и провожали одинаково: «Тьфу, господи»
Но особенно прославился Володя, когда проворовался их сосед по подвалу, продавец овощного ларька. Соседа судили и увезли на «черном вороне» в Бутырки. Нажился и попался он не на чем-нибудь, а на капусте. Володя придумал хитроумную частушку:
Было пусто, стало густо.
А потом обратно пусто
Не воруй, дурак, капусту!
И тут все смеялись! И вместо «здравствуй-прощай» советовали друг другу: «Не воруй, дурак, капусту».
Еще по переулку ходила, правда, исподтишка, втихомолку, поговорочка про Володиного отца: «Пей, жену бей, а мамку не смей». Но никто, кроме Машки, не знал, что это тоже сочинил Володя.
Отец у них был молодой, хотя работал слесарем-лекальщиком по восьмому разряду. Девятого разряда не бывает. Одна мамка звала отца Федей, а все во дворе Федором Федоровичем. Сосед-продавец, пока его не увезли в Бутырки, всегда снимал кепку, здороваясь с отцом; отец был партийный, а продавец до смерти боялся партийных. Когда в Кремле собрался первый слет стахановцев, отец Володи там был и здоровался за руку с вождями партии.
После слета отцу давали новую квартиру, двухкомнатную, с балконом, ванной и газом, но он, чудак человек, не взял, потому что подвал у них сухой, комната большая, как лабаз, а многие его товарищи по цеху жили в тесовых бараках полустолетней давности. Володе жалко было балкона, вот бы с него запустить монаха на тонкой бечеве! И плевать на прохожих удобней, чем с забора.
Мамка две недели не могла успокоиться, ругала отца. Как увидит его, так начинает, и до смены, и после, и днем, и ночью. Уж если она заведется, ее не остановишь. Володька был в нее, это точно. Отец, наоборот, точно каменный. Сидит на своей табуретке, положив на стол черные, посеченные железом кулачищи, и улыбается. Скучно так улыбается, вроде жалостно. Сам крупный, лобастый, носатый, кругом зарос диким волосом, а улыбается, как Машка. Посидит, посидит и скажет:
Кулацкая ты душа, Зинаида. Турнуть бы тебя туда же, куда крестного твоего, проветрить мозги. Там по тебе тоскуют Или так: Хороша будешь и тут, не барыня. Отсюда на Неглинную бегать ближе. И Володя знал, почему отец так говорит.
Мамка была веселая, отец добрый. Это тоже все знали. Мамка умела песни играть любые, и про злато, и про любовь, и про войну, и даже блатные. Знала она их несчетно, и, когда пела под отцову гармонь, слышно было и на улице и во дворе. Нигде так весело не гуляли, как в подвале у Шумаковых. Мамка любила наряжаться, страсть как любила, и отец для нее ничего не жалел. Стульев и шкафов он не покупал, а мамке то платье, то платок, то полуботинки, то сережки, то кольцо. К двум вещам мамка при себе не позволяла близко подойти к зеркалу и к сундуку.
Люди твердили, что отец ее разбалует. Он отвечал:
Это мое, для себя стараюсь. Захочу съем с потрошками и с тряпками. Такой у меня интерес.
Но отец не съел мамку, а в один прекрасный день стал скупой, на себя не похожий, совсем чудной. И мамка стала чудная, тихая, то и дело в слезы, будто ее подменили.
Володя удивлялся этому, пока не прознал про Неглинную.
Отец стал выпивать без мамки, без гармошки, без песни. Принесет белую головку, поставит перед собой и сосет ее один до донышка, ничем не закусывая. Мамка положит в миску квашеной капустки из бочки, достанет соленого огурчика из стеклянной банки, грибочка из глиняного горшка, нарежет колбаски и стоит с миской перед отцом, боится поставить на стол. Долго стоит, утирает глаза. Володя прямо слюной исходит, глядя на миску, а отец и не посмотрит на нее.
Прежде он не пьянел, сколько ни выпьет, только улыбался, глядя на мамку, будто впервой ее увидел. Теперь он напивался всякий раз и засыпал, уткнувшись носом в стол.
Иногда отца словно прорывало, и он начинал говорить точно с самим собой:
Нешто ты поймешь, нешто тебя хватит понять, какие бывают люди? У тебя ежли есть у кого сундук, тот человек! А нет сундука и не об чем толковать. Ваша порода она древняя, кондовая: за копейку в ноги поклонитесь, за рубль горло перервете. С тем вас и бери хоть в рай, хоть в коммунизм, все едино! Было б с сундуком.
Феденька, говорила мамка нараспев, и доколе ж ты будешь меня мучить, казнить живую? Доколе твоего терпенья хватит? Иссохла на твоих глазах Говорила и всхлипывала, будто плачет, а самой в слезы неохота, и была она статная, кровь с молоком. И все из-за того идола упрямого! Дался тебе проклятущий Карачаев!.. Горюшко мое
Ты его имени не смей называть! обрывал отец и скрипел зубами. Этот человек голову отдаст, себя не пожалеет Да нешто тебе вдолбишь! Ты скажи спрашивал отец Вовку. Чья в тебе кровь переборет моя или кулацкая?
Я пить буду в лежку, отвечал Володя.
А я капустку подавать, добавляла Маша, подпрыгивая.
Отец хватал со стола недопитую бутылку и, качаясь, нес ее из дома разбивать о каменный приступок подвала. Мать бежала за ним спасать бутылку.
Как-то он напился и не заснул кинулся к мамкиному сундуку, выхватил из него шелковую косынку и разорвал пополам. Мамка завизжала, как Виляй Хвост, встала между ним и сундуком, вцепилась в обрывки косынки. И тогда отец поднял над мамкой свои кулачищи. Что бы было, если б он ее шибанул! Володя не помнил, как вскочил на сундук и прыгнул отцу на грудь, сам не свой; отец не удержался на ногах и повалился на пол, табуретка с грохотом отлетела к двери.
Отец поднялся, кряхтя, точно старик, и велел Володе подойти. Володя подошел, готовый на все. Но отец повернул его к себе спиной, ткнулся ему губами в затылок и стал сопеть, трястись и утирать нос об Володькины вихры. Пьяные они мало что соображают. Один дяденька валялся на тротуаре, как мертвый. Володя засунул ему в ноздрю большую живую муху и хоть бы что!
А про Неглинную Володя дознался сам. Отец был в вечерней смене. Мамка уложила спать Машку, последила, как лег Володя, и села штопать чулки. Вдруг ни с того ни с сего собралась и неслышно вышла из дому. Машка видела, наверно, уже второй сон. В один миг Володя натянул майку, сунул ноги в тапочки и побежал за мамкой.
На улице было туманно, моросил дождь, но Володя догнал мамку; она шла вниз, к Трубной и завернула за угол налево. Невидимкой, как сыщик Ник Картер, Володя крался за ней через Трубную площадь и по Неглинной. Далеко от дома, около огромных, в целый этаж, окон Пассажа, мамку встретил красивый летчик в хромовых сапогах, с серебряной птицей на синей гимнастерке, он взял мамку под ручку и стал совать ей за отворот пальто сверток в белой-пребелой бумаге, в такую селедку не заворачивают. Мамка ни за что не хотела брать, разозлилась, схватила сверток и бряк его в лужу! Руку свою вырвала и давай шипеть, как, бывало, на отца. Он сразу скис, хотя и летчик, стал оглядываться. Володя испугался, что и мамка обернется, юркнул в подъезд, затаился.