От неожиданной встречи с «контрреволюционной сворой» Северьянов в нерешительности остановился у порога. Гаевская, показалось ему, смотрела на него такими же глазами, как в первую их встречу у крыльца земства. Сейчас этот взгляд говорил: «Мне захотелось на вас посмотреть в их компании».
Садитесь, пожалуйста! сказала она и поставила стул между Орловым и Дьяконовым.
Северьянов снял папаху, поздоровался общим поклоном, стуча громко каблуками своих солдатских сапог, подошел к столу. Но не успел он сесть, как Орлов сделав кислую мину, встал:
Извините, Серафима Игнатьевна! Мне очень срочно в Литвиновку. И вас, господа, прошу извинить.
Я тоже с вами, в Литвиновку! подхватил Дьяконов. Мне, господа, необходимо там быть. Прошу прощения! Обратясь к Северьянову, мягко добавил:Весьма сожалею, что не могу разделить с вами компанию. И расшаркался, улыбаясь с наигранным сожалением и уважением. От порога опять любезно откланялся и помахал даже фуражкой. Нил и Володя молча наблюдали эту театральную мизансцену.
Разговор плохо клеился, как ни старался Нил расшевелить гостя. Гаевская молча, как и Володя, слушала. Когда Северьянов смотрел на нее, она не отвечала на его взгляды, а глядела на Нила, на Володю либо куда-нибудь в сторону. Когда же он обращался к ней, говорила, стараясь по-прежнему не глядеть на него, избегать встречи с его взглядом. Это злило Северьянова, он рассеянно и вяло отвечал на вопросы Нила и не всегда впопад. «Черт возьми, что мне делать с этими сапогами, тут в комнате они еще пуще пахнут дегтем!» Заметив Володину улыбку, с трудом сдержал желание взять этого поповича за воротник и вывести из комнаты. Не рассчитывая и не желая видеть здесь представителей, как он считал, колокольного дворянства, Северьянов очень обрадовался бы, избавившись от их присутствия.
Гаевская вся загорелась от стыда, замечая, что поповичи в душе потешаются над ним, сдержанно переглядываясь между собой после какого-либо неправильно произнесенного Северьяновым слова. Она уже раскаивалась, что устроила такую встречу, и была сейчас тоже не прочь остаться наедине с Северьяновым, поговорить с ним запросто, откровенно, ближе узнать его. Она говорила бы с ним тогда, хотя и не в полную меру, но гораздо откровеннее, чем с Нилом и Володей. И сам Северьянов, и его мысли были для нее новей, интересней; в его словах, как и в нем самом, не было лжи. Она в этом была уверена.
Гаевская сидела несколько мгновений неподвижно, потом взглянула на него открытым, ясным и виноватым взглядом, в котором чувствовалось и желание женской власти над ним, и укор.
Угощайтесь, Степан Дементьевич! указала с ласковой улыбкой радушной хозяйки на тарелку с орехами. Простите, что сразу не предложила. Полистала на своем столике тетрадь. Щеки ее покрылись легким румянцем. Это мне ученики наносили.
Благодарю. Не могу.
Почему? У вас такие прекрасные зубы.
Не хочу портить прекрасные зубы, улыбнулся простодушно Северьянов.
Вот вам колун, подал Нил Северьянову пресс-папье.
Пресс-папье тем более нельзя портить: вещь казенная. Я, Серафима Игнатьевна, в следующий раз на орехи со своим молотком приду.
«У него, подумал Нил, возмутительно красивые и выразительные глаза!»
Гаевская встала, подошла к стулу, взяла гармонь и подала ее Володе:
Сыграйте что-нибудь.
Музыкант послушно принял гармонь, накинул лениво на плечо ремень и начал звучным аккордом, полным удали и широкого русского размаха. Нил откинулся на спинку стула и, выждав момент, когда гармонист возвратился к началу мелодии, затянул приятным бархатным баритоном:
Вниз по Волге-реке,
С Нижня-Новгорода
Снаряжен стружок,
Как стрела летит.
«Черт возьми! У всех поповичей хорошие голоса», с завистью подумал Северьянов. С детства ему любы были грустные, протяжные русские песни. Он подхватил искренний широкий запев Нила своим задушевным тенорком, и словно с крутого берега ринулся в разбойный струг и поплыл над зыбучими просторами великой реки:
Как на том на стружке
На снаряженном
Удалых гребцов
Сорок два сидят.
С переливчатым звонким плеском набегает волна на волну. Над головой мечутся чайки: то взмывая с тревожным криком в беспокойное небо, то молча припадая к пенистым гребням волн. С крутого берега кланяются, готовые ринуться в объятия реки, кусты цветущей рябины.
Как один-то из их,
Добрых молодцев,
Пригорюнился,
Призадумался
Буйный ветер расчесывает кудри молодцу, ласкает свежим дыханием горячие плечи, не знающие устали; клонят думы на грудь хмельную головушку.
Лучше в Волге быть
Утопимому,
Чем на свете жить
Нелюбимому
Здорово получилось! после минутной паузы выговорил Нил. Сразу спелись, а?!
Потому что запели родную, русскую, отозвался с задушевной искренностью Северьянов.
Вот именно, подхватил Нил, русскую, родную! А скажите, товарищ Северьянов, если немцы придут к нам, а они, говорят, Оршу заняли и все прут, если они придут и начнут топтать нашу родную землю, насиловать наших девушек
Неправда. Немецкий народ, как и наш, русский, трудолюбив, суров и добр. Это буржуазия у всех народов сентиментальна, бесчеловечна и вероломна.
Вы думаете, что немецкий рабочий и крестьянин возьмут своего кайзера за горло?
Уверен.
Вашими устами да мед бы пить.
Северьянов мельком взглянул на Гаевскую. Она ответила ему долгим, мягким взглядом. Северьянов перевел взгляд на Володю: «Рожа умная, а все молчит, будто язык за порогом оставил».
То, что вы сказали о народе, продолжал Нил после небольшой паузы, трудно оспаривать. Но я не марксист и не могу принять ваших слов за аксиому. Мы с вами по-разному понимаем, что такое народ, и тут, Нил улыбнулся, видно, не споемся.
Северьянов все-таки заметил сейчас, что не только Гаевская, но и Нил и Володя стали смотреть на него как-то иначе, чем в первые минуты его появления здесь. У Гаевской уже не было раздражавшей его пугливой настороженности, а у поповичей он не замечал больше иронических переглядок и язвительных прищуров, когда они обращались к нему или смотрели на него.
«Черт возьми, говорил уже самому себе Нил, как эти вундеркинды быстро насобачились в политике и философии! Хотя и лепит словечки вроде: «покупил», «совремённый», а логика железная». И вслух:
Сыграй, Володя, нашу, студенческую! И, не ожидая музыки, затянул:
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни;
Что час, то короче
К могиле наш путь
Но оборвали песню. Гаевская подошла к столу.
Давайте отодвинем его в угол! сказала она Северьянову и, следуя за ним, когда он подхватил и понес стол, тихо спросила:
А вы разве не знаете этой песни?
Знаю.
Отчего же не поддержали?
Не подходит к моему сегодняшнему настроению.
А перваяподходила?
Даже очень, улыбнулся Северьянов.
Володя заиграл вальс «Осенний сон».
Что вы меня не приглашаете? сказала Гаевская Северьянову, когда они поставили стол в угол.
Северьянов выпрямился и, не зная, куда девать глаза и руки, невесело повел ладонью по своим густым черным, как смоль, волосам.
Не умудрил господь. Вальсы
Контрреволюционная музыка?.. предупредила Гаевская, смеясь ему в лицо.
Да, буржуазная. А над словом «контрреволюционная» зря подтруниваете: хорошее, большевистское слово. Эсерам, кадетам да меньшевикам оно не нравится, а в народе привилось.
Нил пригласил Гаевскую. Они плавно и красиво закружились по комнате. Северьянов смотрел завистливым и ревнивым взглядом с задумчиво небрежной иронией. «Что ж, когда-нибудь придет солнышко и к нашему окошку».
Танцевали недолго. Сима отвела руку Нила, лежавшую плотно на ее талии, отошла к своему столику и оперлась на него ладонями. Румянец стыда и какой-то досады на себя облил внезапным пламенем все лицо ее и шею.
Голова кружится! Ты извини меня, Нил! Встретившись с недружелюбным пылким взглядом Северьянова, вздрогнула: «Боже, как он ревнив! Такой и убить может».
Северьянов чувствовал себя возле стола в углу изгнанным из рая. Какая-то обида без адреса давила на его сердце, и он представлял себя то демоном, презирающим этот чуждый ему крохотный мир, овеянный теплым мещанским уютом; то добрым молодцем, который примчался на тройке лихих серых коней похитить красотку из высокого терема. Северьянов нередко ощущал в душе, как и сейчас, рядомдикий страстный разгул фантазии и властно требовавшие себе места трезвые мысли о жизни, о людях. Он так размечтался сейчас в своем уединенном углу, что не заметил даже, как подошли к столу все трое его соучастников в невинных и скромных развлечениях этого памятного для него вечера.
Идемте погуляем на воздухе! пригласила его-с виноватым участием к его «одиночеству» Гаевская. Она посмотрела пристально ему в лицо, потом окинула его взглядом.
Спасибо! Если разрешите, я останусь здесь.
Тогда я вашу шапку, на всякий случай, возьму с собой!
Гаевская надела папаху и такой красавицей-чаровницей стала она вдруг для Северьянова, что он потерял дар речи и не ответил на ее вопрос: к лицу ли ей папаха? В бархатных карих глазах Гаевской светилась необыкновенная радость женской власти над этим диковатым парнем с опущенными глазами, с собранной в жесткий кулак железной волей. «Что она кокетничает со мной? рассердился не на шутку Северьянов. Видит, что я балдею от одного ее взгляда, и играет со мной, как кошка с мышкой. А мне эти бабьи увертки надоели, мне души хочется Пойми ты, интеллигентка несчастная!»
Через несколько минут Северьянов услышал за окном веселый, звонкий смех Гаевской. «Вот и позабыла обо мне, либо дразнит, либо сплетничает про меня!» Он представил Гаевскую, озаренную первым вечерним светом луны, стройную, свежую, молодую, красивую. А она продолжала смеяться так беззаботно и весело, что Северьянов, наконец, возненавидел ее. Отчаянная грусть щемила его сердце: «Я для нее уже не существую!»
В комнату с зажженной лампой вошла сторожиха. Она чуть не уронила лампу, натолкнувшись в темноте на Северьянова, который встал, намереваясь взять гармонь со стула.
Что ж ты, красавец, не пошел с ними? кивнула сторожиха на окно, все голубое под ярким светом луны.
Не захотел, Петровна!
Северьянов прислушался опять к звонкому хохоту Гаевской, взял гармонь, сел у стола. Сторожиха поставила на стол лампу.
Правду говорят, что вы в волости постановили кончить войну?
Постановили, Петровна, повеселел вдруг Северьянов. Только подлая душа Керенский не хочет подчиняться постановлению нашему.
Березковцы почесь все собираются за вас голосовать! Сторожиха прибавила огня в лампе. Выберем вас в эту учредиловку. Тогда и в Петрограде постановите кончить войну и этот злодей Керенский не устоит против вас. Мой мужик с фронта пишет, что все солдаты не хотят воевать, разбегаются. Советует мне голосовать за большевиков. Скоро сам
Тоже разбежится? улыбнулся Северьянов.
Разбежится! с добродушной усмешкой повторила Петровна. А что ему, больше всех надо? Буржуев этих защищать! Вон как они нажились, растолстели! А мы день ото дня все ниже и ниже опускаемся. В нашей деревне все больше и больше нивы пустуют. В закромах одни мыши бегают да мышиный помет вместо зерен валяется. Сторожиха вздохнула. Вы уж простите, что я в ваше веселье свою тоску подсыпала! Сыграйте-ка лучше что-нибудь по-нашему, по-деревенскому, а я послушаю, пока самоварчик закипит. Петровна таинственно наклонилась к уху Северьянова:Серафима Игнатьевна приказала мне поставить. Это, слышь, для тебя, перешла она вдруг на «ты», для тебя, голубчик. Она давно тебя ждала и все про тебя говорила.
На радостях Северьянов рванул «Полосоньку». И через минуту услышал, как к звону переливчатых звуков полухромки сперва робко, как будто откуда-то издалека, потом смелее и смелее подплывал задушевный грудной женский голос:
Раз полосоньку я жала,
Золоты снопы вязала,
Молодая! Э-эх!!
Молода-а-ая!
Навстречу этому порыву женского простого сердца к веселью и счастью бросил Северьянов все самое красивое, смелое и сильное своей души. Ему чудилось, что все на свете сейчас слушало любимую простыми людьми песню, переполненную знойным запахом созревшей ржи, песню о мимолетной земной человеческой радости. И луна через окно бросала, как бесценный подарок свой, самые яркие голубые лучи в маленькую уютную комнату сельской учительницы.
Северьянов и не заметил, как вошла Гаевская, как она, стоя неподвижно у порога, вслушивалась в последние слова песни.
Петровна, встрепенулась, наконец, она, когда Северьянов, заметив ее, сорвал с колена гармонь, встал и поставил ее на прежнее место. Что же ты Володе ни разу не подпела эту песню?
Володя попович, объяснила сторожиха, а со Степаном Дементьевичем мы люди свои: он наш, деревенский.
«Она помолодела даже!»мелькнуло у Гаевской.
Чем жить да век плакать, молвила как бы в свое оправдание Петровна, лучше спеть да умереть.
Зачем же умирать? засмеялась Гаевская, проходя к настенному шкафчику, заменявшему буфет. Старики умирают, а вы еще совсем молодая, Петровна, особенно сегодня!
Умирает не старый, а спелый, поправила Петровна.
Гаевская быстро обернулась с пачкой чая в руке и, будто не узнавая ее, вгляделась в сторожиху: «Что это она при нем вдруг стала такая речистая?»И вслух, передавая пачку сторожихе:
Завари, пожалуйста, покрепче. Вы любите крепкий чай? спросила она у Северьянова.
Сойдет.
То есть, как это сойдет? засмеялась Гаевская.
Я в чаях не разбираюсь. Чай по-солдатски всегда с хлебом, а хлеб, особенно круто посоленный, перебивает вкус чая.
Перенесите, пожалуйста, стол на место! попросила Гаевская и взялась было за край стольницы.
Посторонитесь, Серафима Игнатьевна! Северьянов осторожно поставил стол на то место, где он стоял раньше. В комнате сразу стало уютней. Гаевская налила крепкого чаю в стакан в серебряном подстаканнике. Северьянов привык пить солдатский чай из железной кружки и на голых досках нар или просто на траве или на снегу. И у себя в школьной каморке он пил чай из той же жестяной кружки на голом столе. А тут перед нимбелоснежная скатерть и серебро. Попробовал взять за ручку подстаканник; неуверенный, что он не прольет чай на скатерть, поставил стакан ближе к себе, поглядел на Гаевскую: она пила из синей фарфоровой чашки и смотрела на него с игривой улыбкой.
Отчего вы не пьете? Чай остынет, прищурила длинные темные ресницы Гаевская. Берите сахар! пододвинула к нему хрустальную с металлической крышкой сахарницу. Доставая сахар ложкой, Северьянов стрельнул куском в потолок. К счастью, кусок сахара упал на скатерть. Гаевская рассмеялась и положила рукой в его стакан два куска сахару. Северьянов почувствовал себя так, будто он свалился на полном скаку с подстреленной лошади. Все кругом как-то не стояло на месте, плечи, шея и лицо горели. Потом жар сменился холодом.
Берите печенье. Гаевская поставила ближе тарелку, плетенную из тонкой проволоки. На ворохе желтых пахучих звездочек, сердечек, полумесяцев и кружков с дырочками и без дырочек лежали блестящие пружинные щипцы. Северьянов с напряжением, которого хватило бы для того, чтобы поднять обернувшийся воз сена, взял щипцы и тиснул ими первую попавшуюся звездочку. Звездочка брызнула на скатерть мелкими кусочками.
Гаевская опять рассмеялась. «Смейся сколько хочешь, а я ни черта не понимаю в этих мещанских манерах». И сунул щипцами в рот кружок, первый попавшийся ему на тарелке, и заглотнул его полстаканом чаю.
Когда кончилось, наконец, для него мучительное чаепитие и Гаевская убрала со стола посуду, а Петровна унесла самовар на кухню, Северьянов вздохнул свободно.
Ну, а те? Что же? спросил он у Гаевской, подразумевая под «теми» Нила и Володю.
Не захотели, усмехнулась Гаевская, и Северьянов понял, что она их сама выпроводила.
Ну, а молчун зачем гармошку оставил?
Он ее берет, когда в Литвиновку ездит, а на обратном пути опять у меня оставляет.
Значит, весело живете!
Гаевская поняла, что он ревнует ее, опустила с тихой усмешкой глаза.
Должен чистосердечно признаться, Серафима Игнатьевна, сказал Северьянов, когда Гаевская села возле столика, на котором она проверяла тетради. Я первый, раз в жизни пью чай вот так, в культурной обстановке. Поэтому прошу простить меня, что я, ну, словом, смешил вас.
Гаевская долго не спускала глаз с Северьянова.
Ваше поведение было естественно, а значит, ничего плохого в нем не было.
Но Северьянов не поверил ей. «Опять говорит вообще. Ты мне конкретно, по-простому скажи: вот это ты, мол, сделал не так, а надо делать вот так Ну, одним словом, просто, по-товарищески».
Напрасно с нами не пошли гулять! заговорила первой Гаевская. Чудная погода! Воздухпрелесть!