Что там у вас?
Разломите, увидите.
Северьянов разломил по надрезу буханку: из мякоти вывалился обмотанный в чистую холщовую тряпку офицерский наган.
Это вам от меня фронтовой подарок, Степан Дементьевич! В знак будущей нашей дружбы. Видите: я не вор, а под полой, случается, унесу.
Северьянов достал из кармана свой браунинг и положил его перед Ромасем:
Взаимно.
Усачев молча поднес к лицу северьяновский пистолет:
Красивая штучка, заграничная! и осторожно положил браунинг перед собой.
Северьянов нарезал ломтики хлеба.
Запечь наган в буханку, это здорово!
Эка важностьвошь в пироге, хорошая стряпуха и две запечет.
Наш Ромась, вскочил Василь, и из-под пятки на ходу каблук вырветне услышишь.
Когда это было? Ромась полоснул Василя темно-карими зрачками с металлическим блеском. Даже мой старший брат, царствие ему небесное, такими пустяками не занимался.
Никакого у него старшего брата не было, Степан Дементьевич, добавил, потупив глаза, Василь.
Подняли разом, чокнулись. Ромась обвел всех глазами с поволокой:
Под столом встретимся За дружбу!
До гроба! добавил суетливо Василь. Ешьте, братцы, подсовывал он нарезанные ломти ветчины, пейте, а там Была бы пыль да люди сторонились! и принялся сам энергичнее всех уминать хлеб с ветчиной.
Слепогин Николай как-то стеснительно поглядывал на учителя, посыпая густо свой ломоть хлеба крупнозернистой солью, которую он щепотью таскал из своего кармана. Ромась нюхал корку хлеба. Северьянов, выпив свой стакан, ни до чего не дотронулся, только, морщился и икал.
По-моему, хороша! заметил Ромась. Кузьма плохую сам пьет.
Я в этом ничего не смыслю, признался Северьянов.
Закусывай, Степан Дементьевич! потчевал Василь. Свинка пудов на шесть была, окорочки молоденькие, ветчинка нежная: сама во рту тает.
Скрипнула дверьвсе увидели Просю с мокрой тряпкой в руке. Глаза у нее были влажные, сердитые, но, казалось, каждую минуту готовые к безудержному смеху. Ромась встал и с какой-то отчаянной тоской подался к ней:
Не гони нас, Прося! Мы к учителю, видишь, с хлебом-солью пришли.
А оружие на столе зачем?
Войну, Прося, кончаем! Вот и сгрудили за ненадобностью. Ромась рванулся, чтоб обнять Просю. А она прыгнула назад через порог:
Тронь только! Всю тряпку так и влеплю тебе в бельмы!
Не влепишь! Пожалеешь.
Пожалею?!
Тряпку пожалеешь, ведь ты ой какая расчетливая, хозяйственная девка! А вот сердца у тебя нет, Прося.
Прося закатилась звонким хохотком, потом внезапно опять нахмурилась:
У меня есть сердце, да закрыты дверцы, а ты все шуточками-прибауточками зубы заговариваешь.
Такой я зародился, Прося: живу шутя, помру вправду.
Нашла время с парнем играть, вступила на порог Наташа, уходи, Ромась! И вы, сказала тише, учитель, уходите. Мы в баню опаздываем!
Сегодня бабы раньше мужиков моются, подтвердила Прося.
Ромась выпроводил Василя и Слепогина. Прощаясь в прихожей с Северьяновым, сказал ему без малейшей тени шутовства:
Дружба, Степан Дементьевич, будет у нас с тобой железная. Мне рассказывали про тебя, потому и пришел в тот же день, как появился в своей Копани.
Северьянов расчувствовался:
Зови меня, Ромась, просто Степой.
Э-э, нет! Ты у нас учитель. Разве когда с глазу на глаз, вот так. А при людях ты Степан Дементьевич, и ни шагу в сторону Учительсвятое дело.
Красавица у тебя сестра, Ромась! вырвалось неожиданно у Северьянова.
Лицо Романа стало прежним, лукавым, блеск глаз исчез под поволокой. Северьянов почувствовал у себя над ухом жаркое дыхание:
Ты тоже по сердцу ей пришелся. Ромась тряхнул охмелевшего Северьянова за плечи:Что с тобой, Степа, чего разрумянился, как красная девка? С сегодняшнего дня ты мне брата родного дороже! Ромась опустил голову. Наташку жалко, бабой ее рано сделали. Девчонку семнадцати лет выдали за грака, а прощев батрачки отдали. Наморщил лоб, откинул голову, встряхнулся, будто сбрасывая хмель, и повел злым взглядом по темным стенам прихожей:Аришка тебе, наверное, уже болтала, что я был другом Маркела. Ерунда все это! До войны вместе девок на сеновал таскали, к молодухам по клетям лазали. Что было, то прошло, а теперь я ему за Наташку язык ниже пяток пришью! Он тебе враг, а мневдвойне! Крепко поцеловались и разошлись.
Только после бани, часу в десятом, Северьянов засел за тетради. В верхнюю половину единственного окна его тесной каморки через холстинковую занавеску смотрела серая осенняя ночь. В стеклянной чернотезловещая затаенность. Из какой-то хаты в самой середине деревни доносились тоскливые звуки посиделочной песни. Мелодия еле прорывалась сквозь тяжелую преграду, а иногда вдруг пробивала плотную ночную мглу и звучала совсем-совсем близко. Казалось иногда, какой-то волной подносило песню почти к самым стенам школы:
Ах ты, приемщик, толстый, гладкий,
Не оставь меня солдаткой.
Потом слышалось хлопанье двери, звяканье клямки, и песня снова как бы отдалялась и звучала приглушенно и тихо.
Далеко в противоположной стороне деревни заржала лошадь. Должно быть, кто-то запоздавший въезжал в околицу из лесу с крадеными бревнами на новую хату.
Северьянов старался и не мог отогнать слова, сказанные ему на прощанье Романом о Наташе. «Напрасно я ему ни с того ни с сего брякнул о красоте Наташи. Он мог подумать А впрочем сколько их теперь, одиноких солдаток, тоскует по утраченным радостям!»
Северьянов с трудом заставил себя сесть за проверку тетрадей. Вот Слепогин Сеня, брат Николая, рассказывает, как он в ночном по звону медного ботала отыскивал своего жеребенка-стригунка. Сеня по-местному называет это ботало «болобоном» (в лесных деревнях пасущимся лошадям подвешивают на шеи медные или железные ботала). Андрейка Марков весь в созерцании замечательной живописи ярких рожков иван-да-марьи, его чарует свежая, пахучая зелень лесных трав.
Увлекшись содержанием детского словотворчества, Северьянов не заметил, как тихо открылась дверь и в его каморку вошла Наташа. Она так же тихо закрыла за собой дверь, молча подошла к лежанке, положила на нее сверток со стираным и тщательно выглаженным бельем Северьянова. Хотела так же незаметно уйти, но ей странным показалось, что учитель не замечает ее; со скрытой грустной гордостью она выпрямилась и устремила пытливый взор на Северьянова.
В Пустой Копани все, и Наташа также, относились к Северьянову как к своему простому деревенскому парню, который хоть и стал образованным, а не дичится своих, не задирает нос, как Анатолий Орлов, к которому еще до его золотых погон подступу не было. А как навесили погоны да оторвали руку на фронте, Анатолий так потянулся вверх, будто сам себя перерасти хочет.
Наташа?! не встал, а вскочил Северьянов: он только что заметил ее.
Я вам чистое белье принесла, Степан Дементьевич, простите, что запозднилась, только что из бани.
Садись, Наташа! Северьянов схватил табуретку, поставил перед ней, но Наташа продолжала стоять.
Наташа, я очень не люблю, когда передо мной стоят, особенно женщины.
Ничего, я не из благородных.
Если не сядешь, Наташа, рассержусь.
Наташа села. Северьянов сложил тетради в стопку.
У него на душе стало неожиданно просторно и легко. Все тяжелые мысли выкатились из головы как-то сами собой. Он не мог оторвать взгляд свой от смуглых, раскрасневшихся после бани щек Наташи, от освещенного каким-то хорошим добрым сочувствием ему лица с острыми выразительными чертами. Глаза Наташи были чуть-чуть прищурены, как у Ромася. Во всем чистом и новом, и сама вся чистая и какая-то новая в эту минуту, она покоряла Северьянова этой чистотой. Ни к одной женщине, с которыми он случайно встречался в годы своей солдатской жизни, не влекло его так, как сейчас потянуло к Наташе.
Степан Дементьевич, Прося стесняется передать вам, что попова батрачка, ее подруга, рассказала ей про вас
Про меня? Попова батрачка?
На учительском собрании в Красноборье, у попа, наш однорукий Орлов предлагал лишить вас должности. Целый час, говорит, распинался, чтоб все учителя за это подняли руки.
Ну и что ж? с злорадной усмешкой выговорил Северьянов.
Сын максимковского попа предложил, чтоб все учителя отвергли ваш захват куракинского сена, а вас предать военному суду.
Северьянов встал, прошелся по комнате: «Интересно, «за» или «против» голосовала Гаевская?..»
Ну, а еще что рассказывала Прося о собрании учителей у попа? спросил, а про себя подумал: «Зря я отказался зайти к попу!»
Больше ничего не говорила. А вот слухи ходят, сказала Наташа после небольшой паузы, что стрелял в вас с чердака ктиторовой хаты дезертир, подкупленный Маркелом.
Кто вам об этом сказал?
Наташа не ответила и молча встала.
Очень серьезные новости сообщили вы мне, Наташа. Такие серьезные, что не знаю, чем вас с Просей отблагодарить.
Никакой благодарности нам не нужно, Наташа сделала движение с намерением покинуть каморку. Северьянов снова усадил ее с просьбой, чтоб она еще хоть одну минутку посидела у него. После неловкой паузы Северьянов спросил:
Вы получаете письма от мужа?
Он без вести пропал. Наташа задумалась и неожиданно заключила:А может быть, в плен сдался.
Любили вы своего мужа?
Жалко мне его было, уклончиво ответила Наташа, он из всех братьев в семье самый тихий.
Вы с Просей и Аришой, говорят, ровесницы?
А что? Очень меня повойник старит?
Что вы, Наташа, вы и в повойнике моложе Ариши, только очень, должно быть, скрытная.
Наташа повела заблестевшими глазами:
Скрытная! Целый час болтаю с вами. И опять встала.
Северьянов подошел к ней, взял за локти. Она попыталась освободиться. За окном послышался дребезжащий старческий голос:
Наташка у вас, учитель?
Свекровь Не верит прошептала Наташа. Помнит, карга, свою молодость.
* * *
Семен Матвеевич сидел за столом в каморке учителя и неуверенно водил скрюченным ногтем по страницам. Читал про себя и глухо сопел, потягивая из своей трубки. В трубке иногда поднимался такой треск, будто рядом, в печке, загоралась большая охапка сырого хворосту.
Перед стариком за столом на табуретах сидели Ромась Усачев и Корней Аверин, лесник князя Куракина Ромась, поглаживая курчавые русые волосы, с насмешливой ухмылкой следил за пальцами чтеца. Лесник сидел, как на горячих угодьях, и то и дело поправлял свою овчинную ушанку, посматривая на дверь и собираясь, видно, улизнуть.
В классе слышалось треньканье балалайки, тиликанье скрипки и пронзительный звон трензелей. Веселилась молодежь. Музыканты, стараясь, видимо, заглушить шум и смех танцующих, отчаянно наигрывали какую-то польку. Игрище было в полном разгаре.
Вот послушайте, что тут граф Толстой проповедует! вынул трубку изо рта Семен Матвеевич и начал по складам читать вслух:«Живи так, как будто ты сейчас должен проститься с жизнью, как будто время, оставленное тебе, есть неожиданный подарок»Ткнув Корнея ногтем в плечо, от себя добавил:А граф Толстой не чета твоему князю Куракину, который с клоком мужицкого сена расстаться не хотел. Деревенский философ погладил усы и всклоченную черную, как сажа, бороду.
Лесник выразил робкое нетерпение подергиванием плеч и трусливо взглянул на дверь. Сегодня он был трезв.
Удирать собираешься?
Дело серьезное меня в Сороколетове ждет.
Врешь, боишься, что князь узнает про твои шашни с нами и даст тебе пинка.
Лесник как-то обреченно дернул головой.
Что к чему обычно: носк табаку, шеяк кулаку.
Когда ты, Корней, перестанешь мутить чистую воду, как водяной под мельницей?
Мое дело сторона!
Говорят, перебил спор приятелей Ромась, в учителя стрелял с чердака ктиторовой хаты сороколетовский Шингла.
Семен Матвеевич поперхнулся дымом трубки.
Шингла способен, он в любой час с собственной жизнью готов проститься, а поставь ему осьмуху, не моргнув, отправит любого на тот свет.
Когда его мать рожала, три года дрожала! пробормотал скороговоркой лесник. В прихожей кто-то черпал воду в баке и громко хохотал.
Слепогин Николка регочет, заметил Семен Матвеевич.
С Василем хлестанули у Кузьмы, пояснил Ромась, теперь водой в кишках пожар тушат. Семен Матвеевич, говорят, у тебя с ним скоро засвадьбится?
Я не против, да без Аленки мне только и ходу, что из ворот да в воду. Поковыряв в трубке, старик добавил:Бабу привезти во двор мне край надо. Монашка моя пока еще не дает мне твердого слова. Живет со мной, мокрохвостка, а в семью не хочет идти. Сколько ей, ведьме, подарков передарил! Надысь всю выручку за воз оглобель на подарки извел. Половину подарков приняла, остальные, говорит, Аленке своей свези. А в Копань со мной не поехала. Грехи, говорит, надо отмаливать родительские, ну и свои. А то потом, говорит, и за свои некогда будет лоб перекрестить, как впрягусь с тобой в хомут.
Наверное, городского хахаля завела, сощурил глаза Ромась.
Семен Матвеевич метнул на него агатовые зрачки. В проминке высокого шишковатого лба появилась морщина. Ничего не сказав, он стал просматривать наобум открытую страницу толстовского «круга чтения», оставленного Северьяновым на столе. Сопя и потягивая из трубки едкий дым самосада, про себя читал: «Трусость в том, когда знаешь, что должно, а не делаешь», и неожиданно возразил Роману:
Никакого хахаля у ней нет.
Откуда ты знаешь?
По взгляду, каким меня встречает и провожает. Она с телом и душу мне доверила. А коли с душой, тут, брат, никаких хахалей, особенно у богобоязненной бабы.
А ты, Семен Матвеевич, оказывается, мудрец по женской части.
У меня на всякое дело разума много, а вот денег нет.
Старый волк в овечьем мясе знает толк! буркнул лесник.
Семен Матвеевич распахнул свойлапик на лапикеовчинный жупан. Долго листал книгу и, отыскав отмеченную им страницу, стал читать вслух, медленно водя пальцем по строчкам:
«Чтобы исправить людей, творящих зло, нужно говорить им не об их недостатках, и без того сильно запечатленных в их душах, но о таящихся в них добродетелях»
Вот эту заповедь я признаю, подхватил Ромась. Только невдомек мне, дядя Семен, зачем ты Маркела Орлова ругаешь? Давай-ка его по-толстовски переплетем на свой копыл, а?
Пустокопаньский философ как-то нетерпеливо стал гладить лицо ладонью, потом взял книгу и хотел швырнуть на лежанку, но, подумав, отодвинул только от себя.
Не подбивай клин под свежий блин: поджарится, сам отвалится! и нетерпеливо постучал трубкой по столу, выбивая пепел. Вот Корней говорит: Маркел грозился карательным отрядом сено у нас отобрать, учителя в тюрьму засадить, а нас под лозовые прутья. За князя в городе хлопочет однокрылый. Неожиданно освирепев, крикнул леснику:Да что шапки не снимаешь? Все равно не уйдешь без моего разрешения.
А коли иконы нет?
Снимай сейчас же! Семен Матвеевич сорвал с головы приятеля овчинный треух.
Роман взял книжку и, перелистывая ее, спросил:
Учитель эту ерунду читает?
Не знаю. Уходил, положил на стол, сказал: побалуйся, пока я схожу к Кузьме.
А зачем он к Кузьме пошел?
Раньше к старосте учителя ходили, а теперь Кузьма заместо старостыдепутат. Вот бы тебя, Ромась, депутатом в Совет выбрать.
И выберем, Семен Матвеевич, дай срок! весело подхватил Северьянов, входя в каморку и оставляя дверь открытой. Когда он здоровался с Ромасем, у открытых дверей сгрудились парни, девушки и молодки.
Закройте двери! крикнул на них сердито Семен Матвеевич. Чего глазеете? Два вечера смотрины устраивали, не насмотрелись?
Глядите, глядите, девки и молодухи, открыл Ромась шире двери, учитель глазу не боится.
Повернись к нам, учитель! смело крикнула бойкая молодка в синем с бисером повойнике и, сама, казалось, испугавшись своей смелости, поскорей отступила в толпу.
Кто-то пригрозил ей:
Ох, Ульяна, узнает твой Назарв гроб заколотит.
Из класса выскочила веселая, горячая, как огонь, Прося:
Учитель, потанцуй с нами!
Я плохой танцор.
Ничего, мы поучим.
Музыканты настраивали свои инструменты и готовились резануть «Лявониху».
Иди, иди, Степан Дементьевич, посоветовал дружески Ромась, покажись девчатам. Тут ведь у двери самые смелые, а самые красивые там, в классе.