Василиса пожала плечами.
Когда-то давно она, пожалуй, и вправду огорчалась, порой до слез, особенно, когда посыльный приходил с подарками, скажем, к Рождеству. И подарки были для всех, верно Марья сказала, даже конюшим мальчишкам бабушка присылала лакричные леденцы. А вот Василисе
Марья делилась.
И Настасья. И даже Сашка, который мало что понимал, все одно спешил сунуть в руку конфету, утешая. Но обиду конфетой не изживешь.
А потом все прошло.
- Мне следовало быть настойчивее, - Марья подняла руку от огня.Может, тогда я бы что-то да узнала
- Сомневаюсь.
- Я ее боялась, бабушку.
- И я.
- И Настасья и, наверное, все, кто ее помнит она ведь умерла не такой и старой. Всего шестьдесят три ей было. А еще - Марья прикусила губу и нахмурилась.А ведь есть родовая книга и редко кто из Радковских переступал семидесятилетний рубеж.
Василиса поднялась.
И пошла по пустому коридору, образованному старой мебелью. Колыхались пыльные простыни, грозили упасть под ноги, а может, на ноги. И не только простыни. Тихий вздох где-то рядом заставил вздрогнуть.
- И ведь все мысильные одаренные, а для одаренных
Голос Марьи доносился откуда-то издалека. Василиса даже подумала, что в этаком месте потеряться недолго. Но тотчас укорила себя за глупость. А еще подумала, что Марья права.
Люди с даром живут дольше тех, к кому Господь был не столь милостив.
И шестьдесят лет а княгиня Радковская-Кевич казалась древней, красивой, конечно, ибо и стареть можно по-разному, но древней. В ее доме всегда было тихо и пусто.
Жутко.
И редкие обязательные визиты становились едва ли не пыткой. И кажется, не только для Василисы.
- Почему никто не обратил внимания или конечно она ведь умерла своей смертью. Прадеда забрала война и ее братьев тоже. А она просто уснула и не проснулась. И тетушка Вася, ты где?
- Здесь, - она все-таки нашла их, тетушкины альбомы, сложенные в старом шкафу, убранные за стекло и, как Василиса надеялась, стеклом же защищенные от мышей. Альбомов набралась приличная стопка. И открыв дверь, Василиса взяла верхний.
А ведь она помнит, что тетушка рисовала, но что
Жесткая обложка. И тонкие папиросные листы, которыми перекладывали акварели, чтобы те, если вдруг отсыреть случится, не слиплись.
И лошади.
Разные.
Вот огромный фриз с лохматыми ногами, с гривою, едва ли не до копыт. А вот, словно в противоположность ему, сухой, изящный ахалтекинец изабелловой масти и с глазами зелеными, что уж точно встречается почти до невозможности редко.
Костистый дончак.
И угловатый некрасивый с виду англичанин, изображенный резко, будто раздраженно.
Василиса отложила альбом и взяла другой. Снова лошади. Разные. Всякие. Большие и малые, порой едва ли не дикие, вроде якутских большеголовых, покрытых толстою шерстью, а с виду больше на медведей похожих, чем на лошадок.
Аргамаки.
И тяжеловозы.
Упряжные. Верховые. Смески, подписанные тетушкиной рукой, чтоб, верно, не запутаться, в ком какая кровь. И записи эти ценны, но не только они. Должен быть дневник, журнал, что-то, в чем бы тетушка оставляла настоящие заметки.
- Что тут?Марья принесла еще свечей, и стало светлее.Нашла?
- Нашла. Видишь?Василиса развернула еще один альбом.Она тоже про них знала.
Эти лошади, в отличие от прочих, на первый взгляд казались одинаковыми, даже Василиса сперва решила, что видит перед собой одну и ту же но нет. Вот у этой кобылы грудь чуть узковата и зад обвислый. А жеребец имеет белые пежины на бабках. У третьего грива острижена коротко, что подчеркивает мускулистую шею
- Она их придумала.
- Нет, - Василиса покачала головой, коснувшись последнего рисунка, где подле обыкновенной с виду кобылы на тонких ногах стоял золотой жеребенок.Она их увидела только не знаю, как.
И почему лишь лошадей.
И
И вопросов было слишком много, а ответы, признаться, пугали. Василиса закрыла альбом и прижала его к груди. Она рассмотрит его позже и не только его.
Главное, теперь она совершенно точно знала, что ей делать.
Глава 3
Возвращаться на виллу не хотелось, ибо остаток дня прошел, как ни странно, в этаком благословенном умиротворении, нарушить которого оказались неспособны ни холодные взгляды княжны, ни присутствие некроманта. Последний явно не намеревался покидать дом, впрочем, и хозяйку его игнорировал самым невозможным способом, отдавая предпочтение еде. Жевал он постоянно, что, однако, не мешало ему говорить.
А говорили обо всем.
О погоде, которая в Крыму всегда-то была чудесной, но нынешним годом особенно.
О политике, пусть сия тема сперва показалась Демьяну не представляющею интереса для дам, но выяснилось, что он очень даже ошибается, ибо рассуждала княжна Вещерская весьма здраво, а местами едко и даже зло, хотя и до боли точно. И он сам-то неожиданно для себя заговорил.
Не о политике.
В политике Демьян к стыду своему разбирался мало, то ли дело лошади. Лошади когда и кто первым заговорил о них, но
он и вправду любил лошадей, хотя прежде и стеснялся этой своей во многом сугубо теоретической любви, ибо не назовешь же практикой прогулки по лошадиному базару и те малые выезды, которые, если и случались в свободное от работы время, то исключительно на конях прокатных.
Но вот
тонконогие аргамаки или все-таки степные кони, которых ныне, слышали, в целых три породы выделили. И говорят, что есть еще четвертая, которую никто-то из людей белых, даже из тех, что допущены были ко дворцу султана, а иные и жили-то в нем, немало обласканные, не видывал. Ибо кони эти давно уж признаны сокровищем куда большим, нежели золото или камни драгоценные. Демьян сам слышал о них от отца, а тот от приятеля, с которым служил, утверждая, что приятель оный, пусть и известен был языком длинным, но все же в иных вещах не обманывал.
о лошадях диких.
И полудиких.
Тех, что гуляют на просторах, пусть и вида невзрачного, но весьма умны и выносливы. О фризах и аппалузах, о невозмутимых ольденбургах[1] или до крайности редких марвари[2], о достоинствах и недостатках которых ходит немало слухов, и как знать, которые из них верны, если англичане запрещают этими лошадьми торговать. И не понять, из природной ли вредности или нежелания делиться редкостным сокровищем. О клайдесдалях[3] и першеронах[4], равных которым в Империи нет, хотя давно следовало бы заняться выведением своих тяжеловозов, таких, чтоб и сильны, и неприхотливы.
О липицианской породе[5], славной, что мастью своей, что воистину редким умом.
И об отходящих в прошлое вместе с рыцарями жемайтах[6].
Говорить было до странности легко, впервые, пожалуй, Демьян вовсе разговаривал с кем-то не о работе и не о делах домашних, но о чем-то ином. И не только говорил, но его слушали.
Даже княжна.
Пусть и смотрела все одно слегка свысока и, как почудилось, с насмешкою, но обидно не было. Просто стало вдруг ясно, что вся она, Марья Вещерская, такая и есть, какою кажется, холодная, надменная и чрезмерно строгая, что к себе, что к людям. Такой угодить непросто.
И не нужно.
Вот Василиса спорила иначе. Она злилась.
И хмурилась.
Кусала губы и сжимала кулачки, когда с чем-то категорически была не согласна. Встряхивала головой, и темные ее пряди, выбившиеся из косы, подпрыгивали этакими забавными пружинками. И хотелось смотреть, и злить ее нарочно, или все же уступить, хотя нутром Демьян чуял, что это-то и будет неверным. Да и спор от пород и лошадей он сам собою перешел на автомобили. И уже Марья, слегка взбудораженная, утверждала, что будущее аккурат за ними. А Василиса не соглашалась. И говорила, что, конечно, автомобиль преудивительное изобретение, однако лошадей он не заменит. Уж больно много понадобится автомобилей.
А лошадь и надежней, и обходится дешевле, и главное, что хватит с нее травы и овса, нет никакой надобности скупать керосин по аптечным лавкам.
Вечер упал на долину, принеся влажноватый дух моря, в который примешались запахи иные, густые и сочные, и было их так много, что закружилась голова. И верно, не у одного Демьяна, если он вдруг понял, что утомился говорить, да и вовсе.
Пили чай на веранде.
Скрипели доски и полозья старого кресла, в котором устроилась княжна, и на плечи ее сама собою опустилась снежная легчайшая шаль, пусть было вовсе даже не холодно.
Устроился на ступеньках некромант.
И это вновь же не показалось неправильным, скорее неправильным было бы не подчиниться местной завораживающей тишине.
Был старый самовар, который растапливали сосновыми шишками, и княжна ворчала, что этой древности самое место на кухне, а никак не за столом, но ворчала не зло, и после, устав ждать, когда займутся-таки шишки, сама кинула искру.
Были пряники.
И плюшки.
Чай с дымком. Смородиновое варенье и варенье малиновое, с мятою, пусть и прошлого года, но все одно темно-пурпурное и тягучее.
Первый весенний мед. И мед прошлогодний, потерявший текучесть и даже мягкость. Княжна его ела и жмурилась. И Василиса тоже жмурилась. И в этот момент становились они с сестрой похожи до невозможности.
Почему-то там, на веранде, все-то представлялось Демьяну простым и понятным.
Ночь.
Ветерок с моря. Темнота да звезды. Дичающий сад и новый, неуместный этой своей современностью, автомобиль. Собственный голос игра в фанты, которая началась с пустяка.
Песня он никогда-то не умел петь красиво, и голос его отличала неприятная хрипотца, но ныне и она не помешала. А что до песни, то сама собою в голову пришла. Демьян и не знал, откуда взялись-то слова. Взялись. И нервно перебирал струны гитары Вещерский, и и все закончилось, когда выползла-таки тяжелая, кривобокая луна.
- Я вас довезу, - сказал Вещерский, отдавши гитару супруге.
- Может
- Больше пока просить некого, разве что Лялю.
- Не надо Лялю, - Демьян вдруг понял, что просидел здесь, в чужом доме, не один час и, возможно, присутствие его и вправду было неуместно.
Возможно даже, что присутствие это до крайности тяготило хозяев.
Или
Вещерский указал взглядом на Василису, которая спала.
В кресле.
Укрытая той самой белоснежной шалью, что еще мгновенье тому лежала на плечах княжны. А та, вернувшись в кресло, грызла бублик и на Демьяна вовсе не глядела. И
- Прошу прощения, - стало стыдно.
Хорош.
Мог бы понять, что девушка всю ночь на ногах провела, да и день-то приключился хлопотным, а он, вместо того, чтобы откланяться, когда это было прилично, мучил ее.
- Не берите в голову, - сказал Вещерский, когда автомобиль выбрался на дорогу.Это хорошо, что уснула. Значит, спокойно ей. И Марье вы глянулись.
- Сватаете?
- Пользуюсь случаем.
Вещерский вел автомобиль куда более решительно, чем сам Демьян.
- Что? Сами посудите. Марья, пока всех сестер замуж не выдаст, не успокоится. Настасья, к счастью, сама справилась, а вот с Василисой не так уж много у меня знакомых, в порядочности которых я уверен.
- В моей, стало быть, уверены?
- Пока нет. Но досье доставят.
Что ж, доля шутки в этих словах тоже имелась.
А на вилле его ждали.
Ефимия Гавриловна изволила прогуливаться по дорожке с видом столь нервозным, что становилось очевидно: гуляла она доволи давно и отнюдь не с тем результатом, на который рассчитывала.
- Вы поздно, - сказала она вместо приветствия. И губы поджала, сделавшись донельзя похожею на сестру, когда той случалось выказывать свое Демьяном недовольство.
- Прошу прощения?
Все ж таки в отличие от сестры с этою женщиной Демьяна связывало исключительно случайное соседство и только-то. Ее даже приятельницею не назовешь.
- Это вы меня извините, - Ефимия Гавриловна разом растеряла свое раздражение и рукой махнула.Совсем с этою девчонкой из сил выбилась. На людей кидаюсь.
- Устали?
- Устала когда я ее упустила? У вас нет детей?
- Нет.
- И это хорошо. Мне нужно с вами поговорить.
Облаченная в темную длинную юбку и белую блузу того строгого фасона, который более подошел бы какой-нибудь гувернантке или компаньонке, нежели даме состоятельной и свободной, она гляделась старше своих лет. Лицо ее показалось одутловатым, а в свете редких фонарей кожа обрела характерную желтизну. Тени подчеркивали запавшие глаза и бледные губы.
- В таком случае - приглашать кого-либо в комнаты Демьяну не хотелось. И Ефимия Гавриловна поняла. Кивнула и сказала:
- Тут недалеко беседка имеется. Я не займу ваше время.
Времени ныне у Демьяна было с избытком.
И он согласился.
К тому же с чего он взял, что приглядываться надобно исключительно к особам молодым? Оно, конечно, в большинстве своем именно они и становятся жертвами красивых идей, но встречаются средь сочувствующих народовольцам-освободителям и совсем иного склада люди.
Так почему не она?
Одинокая. Оставшаяся некогда без поддержки мужа и денег, сумевшая возродить, что дело, что состояние могла ли?
Сложно сказать вот так, сразу.
А беседка и вправду оказалась хороша, поставленная чуть в стороне от дорожек, укрытая темным тяжелым виноградом, она будто специально была создана для разговоров приватных.
Внутри было влажно.
Слегка прохладно.
И пахло землею, деревом и резкими тяжелыми духами Ефимии Гавриловны. Подумалось, что в этаком укромном месте многое сотворить можно.
- Вы должны мне помочь, - сказала Ефимия Гавриловна, прежде чем Демьянова фантазия вовсе вышла из берегов.
- Чем?
Она присела на краешек лавки, осторожно, будто опасаясь, что эта лавка не выдержит ее веса. Вздохнула. Прижала к груди платочек и уставилась перед собой невидящим взглядом. Сумрак беседки скрывал ее лицо, и волосы, и лишь белая блузка выделялась этаким неуместно ярким пятном.
- Аннушка хорошая девочка, но она запуталась. Совершенно запуталась. Ей кажется, что вся-то жизнь и будет проходить в одном лишь веселье, что иначе и невозможно-то и не желает, никак не желает понять, что веселье скоротечно, как и молодость.
Ефимия Гавриловна всхлипнула неожиданно тонко, как-то совсем уж по-девичьи.
- Меня она слушать не хочет. Связалась с этим проходимцем.
- Сочувствую.
Демьяну кивнули, и ручка с белым платком коснулась лица.
- Я скоро меня не станет. И кто позаботится о ней?
Стало как-то слегка не по себе. Заботиться о посторонней девице весьма свободных нравов у Демьяна никакого желания не была.
- Женитесь на ней. Пожалуйста.
- Простите?
Демьяну показалось, что он ослышался, но Ефимия Гавриловна повторила:
- Женитесь.
- Я пока не готов жениться.
Тем паче на подобной особе, полагающей, что мир весь и целиком создан исключительно для ее личного пользования. С этакою не жизнь будет, а сплошное мучение.
Да и в лошадях она понимает мало.
- Отчего же?Ефимия Гавриловна убрала платочек и тон ее изменился, появились в нем этакие властные нотки, которые Демьяна пугали.Она молода. Здорова. Миловидна. Что еще надо?
Ума бы хотелось.
И воспитания какого-никакого. Близости душевной, руку на сердце положа, ибо без нее, как теперь Демьян понимал, смыслу в браке нет.
Любовь
Про любовь он точно сказать ничего не мог, ибо, несмотря на годы и жизнь довольно-таки бурную, влюбляться ему, так, чтобы до потери разума и способности дышать, не случалось. Бывали, положа руку на сердце, разные симпатии, но и те проходили быстро.
- Послушайте, по вам видно, что мужчина вы серьезный. Офицер или так не важно, главное, что сумеете с норовом ее совладать. Хотя бы по первости. А там детки пойдут, и ей не до того станет.
В темноте огромные глаза Ефимии Гавриловны влажно поблескивали.
- Простите, но пока не имею подобных жизненных планов. И не могу связывать себя обязательствами
- Она пустоголовая, конечно, но не злая совсем не злая и наследница у меня не один миллион рублей подумайте. Все-то станет вашим и только вашим.
Вот еще миллионов ему за руку с сердцем не предлагали.
Демьян покачал головой.
- Видите, - печально усмехнулась Ефимия Гавриловна.Порядочный вы человек жаль
- Что порядочный?
- С другой стороны, - продолжила она, будто не услышав, - не будь вы столь порядочный, я бы и не просила. И что мне делать?
- Отошлите ее куда-нибудь.
- Куда?
- Не знаю в Англию вот. Есть там пансионаты для девиц. Или просто мир посмотреть
- Посмотреть мир - Ефимия Гавриловна ненадолго задумалась и вздохнула.Я когда-то мечтала, что поеду по Европам Франция вот, и Австрия и еще непременно Египет.
- И что вам мешает?
- Не знаю, - она совершенно успокоилась и, показалось даже, что отказ Демьяна ее нисколько не расстроил, что на самом-то деле если и собиралась она говорить, то уж точно не о Нюсином замужестве. Тогда для чего все это?