Александра смотрит вперед, в огромные черные жерла пушек, темные, как сама ночь. Они кажутся пустыми, но она-то знает, что через секунду они начнут выплевывать огонь. И прозрачные аквамариновые разводы неба, и переливчатые аквамариновые волны моря с белыми пенными гребешками - все исчезнет из глаз Казарского, потому что для него останется только этот огонь - крупные пастозные мазки желтого кадмия с едва заметными вкраплениями оранжевого и красного. А потом будет кровь - неразбавленный вермильон, сгущенный льняным маслом. И страх. «Какого же цвета страх?» - спрашивает она себя, глядя, как полная луна в окне сливается с той, что нарисована на картине.
Отец снова заботливо укутывает её одеялом.
- Вражеские ядра уже серьезно повредили корпус «Меркурия», порвали его паруса, поломали мачты.
Но Казарский не сдавался, он продолжал маневрировать и отстреливаться, тщательно целясь в оснастку и штанги гигантских многоорудийных кораблей. И вот случилось чудо: двадцатичетырехфунтовый залп «Меркурия» повредил основную мачту «Селимие», отчего тот более не смог продолжать бой и прекратил атаку на русский бриг.
«Меркурий» остался один на один с «Реал-беем». Целый час, меняя тактики и прицелы, второй турецкий флагман стрелял по «Меркурию». Но бриг сопротивлялся не менее яростно, и в конце концов Казарскому удалось подбить мачту и «Реал-бея». Этот урон заставил турков отказаться от дальнейшего преследования русского корабля. Так в семнадцать тридцать закончилась эта битва.
Мужчина замолкает.
В тишине ночи девочка отчетливо слышит шум волн за бортом, оглушающее безмолвие, наступившее столь внезапно, и собственное учащенное дыхание.
Отец продолжает:
- Когда на юге все стихло, «Штандарт» и «Орфей» вместе со всей русской флотилией посчитали «Меркурий» потонувшим. В знак траура русские корабли приспустили флаги. А «Меркурий», с двадцатью двумя пробоинами в корпусе, ста тридцатью тремя брешами в парусах, с шестнадцатью повреждениями в рангоуте и ста сорока восемью в такелаже, вернулся к родному берегу.
Девочка больше не может сдержать возбуждение.
- Вот так, как самый великий русский художник Айвазовский нарисовал на этой картине, - шепчет она, снова указывая на полотно на стене.
- Ну хватит! - Отец притворяется рассерженным, хотя, кажется, взволнован не меньше дочери. - Ты заснешь сегодня, наконец?
Она закрывает глаза, но «Меркурий» по-прежнему стоит перед ней, навсегда заключенный между лунным морем и ночным небом. Она-то знает, что если долго смотреть на яркую луну, тогда кажется, что ночью небо - черное. Но это только, кажется, на самом-то деле небо всегда разное, но никогда не черное - оно может быть чернильно-серым или молочно-туманным, особенно вокруг самой луны, круглой, как сегодня, когда художник щедр на белую краску и края кучевых облаков тоже тронуты каплями света. И море, оно тоже всегда разное, с сияющей лунной дорожкой, положенной быстрыми кремовыми мазками на поверхности волн, прозрачных, бутылочно-зеленых сверху и темных в глубине. Черное на картине только одно - сам бриг. Одинокий победитель со сломанными мачтами и порванными парусами, едва заметными на фоне клубистого неба. Он безмолвно плывет навстречу луне, потерянный в тенях ночи. И тени эти вихрятся все быстрее и быстрее.
Внезапно в комнате становится нестерпимо душно, страшные тени переползают сажевым туманом в детскую. Лунный свет гаснет, и плотный враждебный мрак поглощает и бриг, и все вокруг.
В страхе девочка хватает руку отца, успевая ещё подумать, что страх - он вот такого цвета. Пальцы отца мертвецки холодные.
- Папа! - Голос её срывается на крик.
Она хочет броситься к нему на шею, но перед ней - пустота.
- Папа! - Она по-прежнему сжимает его ледяную руку, которая, кажется, висит в воздухе сама по себе.
И вдруг она видит прямо перед собой лицо отца, бледное, искаженное гримасой боли. Она понимает, что она и есть причина боли. Она хочет закричать, но ни единого звука не выплескивается в ночное марево.
- Папа - беззвучно кривятся губы.
Она проснулась от легкого, но настойчивого прикосновения.
- Извините, мисс, мы приземлились. - Во взгляде стюардессы читалась тревога.
Александра выпрямилась в кресле.
- Простите, - пробормотала смущенно.
Она отстегнула ремень безопасности, стюардесса облегченно улыбнулась. Александра огляделась. Салон уже был пуст. В узком иллюминаторе уныло застыли островки выжженной солнцем травы и вдалеке - серые длинные ангары. Она поднялась и достала из багажного отсека над головой свою сумку.
Следуя по узкому проходу к трапу, она пыталась сосредоточиться. После бессонной ночи, гонки до аэропорта, жары, бессмысленной встречи в Париже и снова в аэропорт - и все это натощак - её мутило. Хорошо бы заскочить в туалет умыться, мелькнула мысль. Но разбудившая Александру девица явно торопилась.
На выходе, у трапа, залитого солнцем, терпеливо стояли две молоденькие стюардессы. Обе мило улыбались, но у Александры возникло такое чувство, словно две пары глаз настороженно ловили каждое её движение. Внезапно ощущение страшной ошибки захлестнуло все её существо, заполнило весь этот крохотный самолетик с его змеиными проходами и чудовищно неудобными креслами, накрыло взлетное поле вокруг, смешивая траву и облака, смывая все на своём пути непрозрачной ультрамариновой волной, останавливая дыхание, не давая думать, решать, спастись
ГЛАВА 3
Напротив Букингемского дворца
Через полтора часа она наконец добралась до работы. Кивнув в ответ на приветствие швейцара, поставленного для придания большей солидности их и без того роскошному офисному зданию, Александра пролетела коридор и, как всегда, проигнорировав лестницу, поднялась на лифте на свой третий этаж.
Кто-то из её остроумных клиентов однажды заметил, что сам офис Александры не намного больше лифта. Приблизительно три на три метра, помещение с трудом вмещало в себя два письменных стола плюс маленький круглый столик для посетителей с двумя разлапистыми стульями, вешалку, две напольные лампы, два компьютера, факс, ксерокс, бесконечные стопки книг и каталогов, а также металлическую тумбу с выдвигающимися ящиками для конфиденциальных документов, которые Джонатан по контракту должен был аккуратно подшивать и складывать в эти самые ящики. Плюс Джонатан, её ассистент, плюс она сама.
К сожалению, взяв на работу сероглазого потомка одного их славнейших русских дворянских родов, Александра быстро обнаружила, что он патологически неаккуратен и неорганизован, поэтому документы, завалившие сейчас весь офис, приходилось подшивать ей самой в редкие свободные минуты. Зато Джонатан обладал тактом и безупречным вкусом, потому, кляня себя за мягкотелость, Александра всё же терпела и не выгоняла своёго незадачливого помощника.
- Устали, - участливо констатировал он, вставая, когда Александра ввалилась в их комнатушку и, надсадно стуча каблуками, проследовала к своёму письменному столу.
- Очень, - призналась она, набрала свой пароль и стала загружать почту.
На стопку счётов на краю стола она старалась не смотреть. До аукциона оставалось ещё три с половиной месяца, а она уже практически полностью израсходовала свой бюджет, спланированный на первые восемь месяцев своёго нового бизнеса. Казалось бы, «постоянных» ежемесячных расходов у неё было немного: вот этот горе-офис, зарплата Джонатана, коммунальные платежи, аренда склада, страховка. Для встреч с клиентами, как и для самого аукциона и предаукционной выставки, Александра снимала залы на первом и втором этажах. Минимальная ставка - 100 фунтов в час.
Но расходы тем не менее росли, выражаясь банально, как снежный ком: к клиентам надо было ездить, иногда за границу, ходить с ними в ресторан; картины надо было перевозить, фотографировать, чистить, а ведь ещё оставался каталог - макет, издательство, рассылка, и все время необходимо было что-то докупать - то какую-то нехитрую мебель, то офисное оборудование, а для выставки требовалось заказывать панели, платить за освещение, каждая лампа, между прочим, стоила сто фунтов, плюс зарплаты экспертам, да и некоторые журналисты требовали гонораров, не говоря уже о рекламе.
Ничего этого Александра, не имея опыта в аукционном бизнесе, конечно же, не учла, когда составляла свой чудо-план расходов, и теперь каждый следующий счёт вызывал у неё раздражение. Но нервничать, она это хорошо понимала, было нельзя. И потому она пыталась утешить себя тем, что вот скоро-скоро будет аукцион, а тогда уже, после продажи работ, наличка и банковские переводы упадут живительным дождем на её заметно пересохший банковский счёт.
- Как Париж? - спросил Джонатан.
- Никак, - пробормотала она, погружаясь в чтение почты.
- Сделать вам чаю? - предложил он, чтобы хоть как-то облегчить её жизнь.
Она кивнула. Просто удивительно, сколько писем она получала теперь в день. Предложения по рекламе, послания от современных художников с вложениями их работ, жалобы, бесконечные подделки авангарда и счёта, счёта, счёта
Джонатан поставил перед ней кружку дымящегося чая и выразительно вздохнул. Если другие представители рода человеческого объяснялись друг с другом посредством слов, её помощник общался с миром при помощи вздохов. Никто из её знакомых не умел выражать так полно свои чувства - грусть, неудовольствие, радость или удивление - посредством выдыхания воздуха.
Александра сжалилась.
- Мне не удалось посмотреть французскую коллекцию, - лаконично пояснила она.
- Почему? Вы опять опоздали? - воскликнул её помощник.
- Нет, - ответила она с легкой обидой. - Просто княгиня Оболенская оказалась очень пожилой и забывчивой особой. Она отбыла в Монако, забыв о нашей встрече и не предупредив о ней своёго секретаря.
- Но картины-то в доме остались?
- Опять не угадал. Картины сданы в банк на хранение.
- Как-то все это непонятно, - задумчиво протянул Джонатан. - Может быть, вы что-то перепутали? Можно мне посмотреть её письмо?
Александре его неожиданная настойчивость показалась странной, и отвечать она не стала. Вместо этого повернулась к компьютеру, давая понять, что разговор окончен. Потом вдруг вспомнила:
- Мне кто-нибудь звонил?
- Да, опять звонила леди Джейн по поводу Репина.
- Ну и что она хотела?
- Просила, чтобы вы ещё раз все проверили и послали работу в «Пенаты», музей Репина, на экспертизу.
- Не буду я ничего проверять и посылать никому ничего не буду. Еще не хватало позориться перед Кириллиной, крупнейшим экспертом по Репину, с этакой ерундой.
Джонатан вздохнул, выражая согласие с её решением.
- А почему вы так уверены, что это не Репин? - отважился он на вопрос.
Александра оторвалась от компьютера и взглянула на своёго ассистента:
- Потому что это очень медленный рисунок, Джонатан. Ритм не репинский.
- Разве у рисунков есть ритм?
- У всего на свете есть ритм.
- Но я не понимаю. Объясните мне, пожалуйста, Александра, что вы имеете в виду.
Пришла очередь вздыхать ей.
- Когда ты расписываешься, Джонатан, ты делаешь это быстро, не задумываясь, одним росчерком пера. Теперь попробуй скопировать чью-нибудь подпись - ты будешь медленно-медленно выводить букву за буквой, то и дело сверяясь с оригиналом. Рука деревенеет, и буквы выходят напряженные и угловатые. То же самое и в живописи. И в графике. У подделки всегда очень медленный ритм. Понятно?
- Понятно Но леди Джейн говорит, что «Вайт» готов взять её на продажу, - тихо сказал он.
Александра пожала плечами, отвернулась и стала смотреть в окно - самое прекрасное, что было в её офисе. Оно выходило на сквер, в котором росли могучие старые каштаны, окутанные облаками листвы. Она встала и подошла к самому подоконнику. В августовском мареве все как будто слилось в единый мечтательный силуэт, и тогда неторопливо в сгущающихся сумерках в сквер торжественно вплыл двухмачтовый бриг, трепеща восемью парусами на ветру
Шестнадцать гребцов, по восемь вдоль каждого борта, дружно налегали на весла, и, повинуясь их спорым движениям, старый бриг, скрипя боками из крымского дуба, медленно приближался к её окну. И поясная фигура хитреца Меркурия, гордо поместившегося на носу, раздвигала крыльями шлема тяжелые ветки, и древние деревья сквера в изумлении отступали, давали дорогу, сами превращались в призраки и плескались, словно волны, по бортам.
Там, на палубе с низкой посадкой, среди прочих офицеров, матросов, юнг, барабанщиков и флейтиста на капитанском мостике стоял её тезка Александр, и было ему двадцать восемь лет.
- Александра, Александра, - будто издалека настойчиво позвал её ассистент. - Уже без двадцати пять. Вы опаздываете на встречу.
Она очнулась и заспешила вниз.
ГЛАВА 4
Ненужная встреча
Александра медленно повернула массивную ручку тяжелой дубовой двери переговорной комнаты - и застыла на пороге. Одного взгляда на эту «пару» ей было достаточно. Высокий худой старик в темно-синем блейзере, застегнутом на все медно- блестящие пуговицы, стоял посередине комнаты, чуть расставив ноги и заложив в карманы руки со слегка оттопыренными большими пальцами. На загорелом лице его легко читалось столь знакомое ей выражение гордости обладания; самодовольство сияло в его улыбке, в складках морщин, отражаясь в начищенных пуговицах. Предмет его гордости - девушка, почти подросток, в белой легкой блузе, с нехорошим, слишком темным загаром - разместилась у окна.
Девчонка была хороша жгучей южной красотой, смотрела вполоборота, блестя на Александру черными глазами из-под вьющихся темных кудряшек, выставляла в полуулыбке здоровые зубки, и в общем-то все бы ничего, если бы не этот ровный мертвецкий загар по всему лицу и шее.
Александре жаль было выброшенных на аренду переговорной ста фунтов - она тут же мысленно представила, как ещё один маленький бумажный квадратик мягко приземлился поверх крутой стопки её счётов. Но пуще того жаль ей было драгоценного времени, которое сейчас предстояло потратить совершенно впустую. Потому она медлила на пороге, срочно прикидывая, как бы побыстрее закончить эту встречу.
- Мисс Макнилл, - энергично шагнул ей навстречу старик, - я сегодня приехал из Девона, чтобы вы полюбовались на эту красавицу.
«Сопротивление бесполезно», - мрачно прокомментировала про себя Александра. Она подошла к овальному, шикарно отполированному столу из грецкого ореха и бережно положила на него ультрафиолетовую лампу, увеличительное стекло и небольшой блокнот - её «джентльменский набор». Хотя недавно она приобрела цифровой микроскоп, которым несказанно гордилась, таскать его с собой на встречи не было никакой возможности. Да, в общем-то, и необходимости.
Они обменялись рукопожатиями, и она предложила гостю чай или кофе. Старик отказался; видно было, что он очень взволнован и ему не терпится перейти к предмету своёй страсти.
- Я приобрел её у местного дилера, - начал он, не дожидаясь, пока Александра нальет себе в чашку крепкого душистого ассама. - Она не меняла владельцев уже восемьдесят лет.
Немного полюбовавшись цветом чая, прозрачным темно-коричневым янтарем, Александра бережно опустила светящуюся дольку лимона в веджвудскую белоснежную чашку с золотым ободком.
- Вы в этом уверены? - мягко поинтересовалась она.
- О да абсолютно, - снисходительно подтвердил старик, продолжая сиять. - Я купил её со стены у пожилой русской леди, которой эта работа досталась по наследству в начале прошлого века.
Он остановился, пытаясь оценить произведенный эффект, но Александра не проронила ни слова.
- После революции в России её семья эмигрировала во Францию, но в тридцатых годах они перебрались в Англию - с тех пор эта картина висела у неё в гостиной, и все эти годы она практически молилась на этот портрет. - Старик понизил голос: - Не могу утверждать с полной ответственностью, но есть подозрение, что на нем изображена родственница бывшей владелицы, которую соблазнил любимец русского двора.
Александра не удержалась:
- Распутин?
Она перевела взгляд на прелестную дворняжечью мордашку. «Беда, а не загар», - снова подумалось ей.
Старик, казалось, не заметил иронии. Он наклонился и достал из объемистого саквояжа внушительную стопку книг и пачку фотокопий:
Кроме того, я провел самостоятельное исследование.
Он разложил перед ней на столе длинный ряд черно-белых снимков знаменитых работ и принялся поглаживать глянцевые фотографии своими пергаментными ладонями.
В результате моих изысканий я с полной уверенностью могу заявить, что это полотно принадлежит кисти великого русского художника Владимира Маковского, - почти мурлыкал он от удовольствия, и свет огромной дворцовой люстры, украшавшей переговорную комнату, десятками победных огоньков отражался в его кошачьих глазах.
Александра медленно, с удовольствием пила свой чай, не перебивая восторгов пожилого джентльмена по поводу мастерства гениального русского художника.