На отцовскую родню Светка не надеялась: знатный шляхетский род не мог водиться в Ярцевске, как не могла водиться в местном мутном ручье благородная форель. Но Светка ошиблась. Иннокентий Павлович не моргнув глазом тотчас воодушевленно поведал ей захватывающую историю о своем далеком предке молодом красивом шляхтиче, который в Смутное время оказался в России, был взят в плен и вскоре умер от ностальгии, успев, однако, в короткий срок народить одиннадцать детей, самый младший из которых и основал город Ярцевск.
Он был знатный, этот шляхтич? спросила Светка, замирая.
Да! Он был знатный. Но бедный! ответил Иннокентий строго. Хотя приходился племянником самому пану Мнишеку. По материнской линии, добавил он, подумав. Бедняга рано осиротел, и пан Мнишек, тип пренеприятный, воспользовавшись моментом, обобрал сироту до нитки.
Светка не сразу поняла, что отец дурачится. Но ей так хотелось верить!
Огорчало ее лишь то, что ни своей внешностью, ни характером она не соответствовала принятым представлениям об аристократизме: полновата, розовощека, жизнерадостна и никакой гордости. Но возможно, это раньше аристократы были бледны и надменны? Возможно, они сильно изменились в наши дни?
И как раз в это время Светка услышала потрясающую новость. Говорили, будто в определенный день съезжаются из разных мест в один старинный русский городок, знаменитый своей историей, далекие отпрыски князей и графов, общаются, а главное присматривают женихов и невест, дабы не утратилась окончательно порода. Светка с нетерпением ждала этого дня. Она слыла в школе большой общественницей, ей не стоило труда уговорить класс совершить экскурсию по историческим местам, благо до них было рукой подать на автобусе четыре часа.
Поехали всем классом. С первых же минут Светка убедилась, что ее надежда увидеть цвет аристократии и сравнить себя с отпрысками бывших князей и графов весьма призрачна. Народу там оказалось, как возле московского ГУМа в летний день. Светка попыталась найти в толпе аристократические лица, но тщетно. То ли аристократы несколько опоздали со своей затеей и благородная кровь разбавилась так сильно, что определить ее обладателей по внешнему виду оказалось уже невозможным, то ли собирались они втайне, то ли, скорее всего, их здесь вовсе не было, слух не подтвердился. Светка сначала огорчилась, но потом подумала: это даже к лучшему, по крайней мере она не разочаруется в себе. Домой она вернулась, совершенно позабыв, ради чего предприняла поездку.
И дернуло же ее рассказать о своем знатном происхождении Гене Юрчикову! Хотела поразить Геннадия, поскольку он ей очень нравился. Юрчиков и впрямь ахнул:
Графиня?!
Ну, так получается, потупилась Светка.
Выходит, Иннокентий Павлович граф?
Наверное, прошептала Светка смущенно.
Сила! восторженно выдохнул Юрчиков.
И конечно же на другой день к Иннокентию Павловичу в институте обращались не иначе как «ваша светлость», «ваше сиятельство», уточняли подробности его высокородного происхождения. Хотя Иннокентий совершенно не понимал, откуда взялись такие странные сведения о его родословной, тем не менее сознавал, что рождается еще один забавный миф о его персоне, и охотно помогал создавать этот миф. Через несколько дней в стенгазете появилась гнусная басня, в которой некий петух, одержимый графоманией, взялся доказывать курам, что он граф, в результате чего произошла неприятность: куры перестали нестись и петух угодил в суп. Басня была на редкость бездарной, по уровню логики творение девочек из бухгалтерии, библиотеки, но никак не коллег-ученых. Иннокентий мог бы не обращать на нее внимания. Однако он обиделся, узрев в ней желание очернить его как мужчину, и пообещал выдернуть ноги не только у анонимного сочинителя, но и у того, кто распустил слух о его графском происхождении.
Как бы ни сердилась Светка на Гену Юрчикова, она не хотела, чтобы он остался без ног. Иннокентий Павлович оказался прав: сердилась она потому, что Гена в последнее время по неизвестным причинам избегал ее. Светка не сомневалась, что она нравится Юрчикову, хотя вел он себя с ней очень странно. Подвиг, который Геннадий совершил ради нее, взобравшись по лоджиям на четвертый этаж, Светка описала весьма приблизительно. В действительности дело обстояло несколько иначе. Взобраться-то он взобрался Светка восхищенно захлопала в ладоши, но затем повел себя странно: вместо того чтобы спуститься, влез в окно и исчез. Больше в тот вечер Светка его не увидела. Она ждала минут двадцать, пыталась звать, обеспокоенная и недоумевающая На другой день он извинился: «Понимаешь, там Суздалев и Трофимов из первой лаборатории оказались. Вот, говорят, кстати, сегодня такой взбрык установка дала ничего понять не можем»
Это как расценивать? А тот случай, когда он ей голову морочил насчет особенностей поведения личности в обычном и стрессовом состоянии с точки зрения физики? Нарисовал схему, все честь по чести, сказал небрежно: «Я этой проблемой не занимаюсь, а тебе может пригодиться, пользуйся, если хочешь». На очередной лекции в клубе ученых Светка разлетелась: мол, как смотрит товарищ профессор на такую концепцию? Тут и выяснилось, что Юрчиков ей схему телефонного аппарата подсунул. Светка неделю с Геннадием не разговаривала.
В общем, относился он к ней несерьезно, хотя Светка не раз ловила на себе его взгляды, которые, казалось бы, говорили обратное.
А не пора тебе, дочка, домой? спросил Иннокентий Павлович.
Женился бы ты, что ли, сказала Светка.
Мачехи тебе только не хватает!
Не хватает
Светка уткнулась лбом в грудь отцу; у Иннокентия от внезапной жалости сдавило дыхание. Бедная девочка. Так и выросла без матери Он виновато принялся перебирать пряди Светкиных волос, вдыхая их свежий лесной запах. Она прерывисто вздохнула:
Я бы ей подружкой стала бы Чем тебе Оленька плоха? Умная, красивая Или Людмила
Не нужен нам с тобой никто, растроганно произнес Иннокентий Павлович.
Конечно, жила бы с нами мама
Поздно об этом говорить.
Или хотя бы бабушка По секрету скажу, зашептала Светка, оглянувшись на освещенные окна, веду настойчивую психологическую обработку. Может, сжалится твоя родительница, сил больше нет хозяйством заниматься!
Ну-ну, усмехнулся Иннокентий Павлович, разом освобождаясь от нежных чувств, сильно сомневаюсь.
Возвращался он в научный городок несколько иным путем. Иннокентий шагал теперь напрямик к дому Соловьева.
Хотя Иннокентий Павлович заходил к Соловьеву редко, тот вроде бы и не удивился позднему визиту.
Веселитесь? скучно спросил он, пододвигая кресло. Поздравляю. Успех, успех Но не торопись. У Клаузнера противоположный результат!
Иннокентий Павлович, не обращая внимания на кресло, присел на край стола, небрежно сдвинув в сторону рукопись Василия Васильевича.
Я как раз хотел поторопиться. Спасибо, что напомнил.
За мной пришел? спросил Соловьев, торопливо и неодобрительно перехватывая у Иннокентия свою рукопись. Не пойду. Надо еще поработать. Просьба к тебе: Геннадию не давайте много пить. На радостях наберется парень, а ему завтра к начальству.
Слушаюсь, ответил Иннокентий, беззаботно болтая ногами; письменный стол у Василия Васильевича был массивный, высокий, удобно оказалось ногами болтать. У меня тоже просьба. Объясни, пожалуйста, зачем ты Юрчикова сплавил?
Я? удивился Соловьев. Он у меня тут весь вечер ерзал и не выдержал, побежал к вам.
А может, пойдем? предложил Билибин, вдохновенно представив себе Василия Васильевича у костра; кинуть бы его коллегам на съедение, они сейчас злые, а заодно испортить бы им настроение отомстить за хамство! Ладно, работай, милостиво разрешил он своему начальнику. Только скажи: зачем ты Юрчикова сплавил из института?
Об этом мы завтра поговорим, мягко ответил Василий Васильевич. Иди спать.
Слушаюсь, покорно повторил Иннокентий. Значит, Геннадий тебе больше не нужен? Можно его забрать?
Юрчиков у нас уже не работает, нетерпеливо произнес Соловьев.
А как же ты без него обойдешься?
Обойдусь! сухо ответил Василий Васильевич. Может быть, прекратим этот странный разговор?
Это я у тебя интервью беру. Иннокентий Павлович помахал с важностью у себя перед носом указательным пальцем. Последний, вопрос. Только придумай, чтобы я поверил. Что мы будем с этого иметь?
Соловьев встал, обняв Билибина за плечи; улыбаясь добродушно, потянул его со стола:
Спать спать. Завтра все проблемы решим.
Ага, подтвердил Иннокентий Павлович, зевая и потягиваясь. Ты завтра его оформи приказом ко мне
Хорошо, хорошо.
А если ты его не оформишь завтра приказом, я к Старику пойду-у-у, весело сказал Иннокентий Павлович. И скандал устрою-ю-ю Я один раз в год скандалю, и как раз срок подошел. Спокойной ночи!
Погоди! Соловьев схватил его за руку. Садись!
Не-а! совсем развеселился Билибин. Я спать хочу.
Впрочем, он не сопротивлялся, когда Василий Васильевич втолкнул его в кресло. Надо было получить удовольствие сполна.
Не ценишь ты себя, сказал Соловьев с обидой, которую пытался скрыть за кроткой улыбкой. Талант свой не ценишь. Я тебя всячески оберегаю от мелочей, от житейских дрязг Цветы вон оборвали и то сам лично в управление милиции звоню, требую оградить..
А! Это ты, значит, на меня милицию напустил, меланхолично заметил Иннокентий Павлович.
Соловьев отмахнулся, продолжал с той же кроткой и грустной улыбкой:
Работаем на будущее, на все человечество! Не мелочись, не растрачивай силы на глупости, на ребячество!
Иннокентий Павлович с интересом разглядывал взволнованного Соловьева и с уважением думал: «Вот дает! Моими мыслями. Как подслушал насчет человечества!»
Странные сложились у них отношения. Многие считали их приятелями. Если кто-либо поинтересовался бы мнением Василия Васильевича о его приятеле Билибине, то в ответ услышал бы наверняка самые лестные слова. Если бы, наоборот, захотели узнать мнение Билибина о его приятеле Соловьеве, то Иннокентий Павлович скорее всего ответил бы, что для него слишком высокая честь считаться таковым. Они нисколько не удивились бы, узнав взаимное мнение друг о друге. Это было тем более непонятно, что они вместе росли, ходили в один и тот же класс, поступали в университет и теперь встречались часто если не на работе, то в домашней обстановке. Даже их коттеджи стояли неподалеку благодаря заботам Василия Васильевича и его доброму отношению к другу детства. Иннокентий же Павлович был не только неблагодарен, но всегда держался с Соловьевым настороже. Кое-какие основания у него, пожалуй, имелись. Но с тех пор много лет прошло и все травой поросло.
Со второго курса университета Билибин вылетел с грохотом. Летел думал, костей не соберет. За публичное восхваление идеалистической науки кибернетики, а вернее за недостойное студента поведение. Правильная оказалась формулировочка, точная, поскольку он ректора старым ослом обозвал. Ректору тогда едва за сорок перевалило, он обиделся вдвойне.
Но публичного восхваления кибернетики не было. Иннокентий эти гнилые теории только перед Васькой Соловьевым развивал. Ну да ладно, тогда на многих затмение нашло. Не то его поразило, что друг, можно сказать, с детства ректору доложил, а то, что именно Васька, которого он с детства же на своих плечах тащил.
Соловьев долго казался не то робким, не то сонным. Поздно сформировался, что ли? Как Илья Муромец: сидел сиднем тридцать три года, а потом силу в себе почувствовал необычайную. Васька силу накопил тоже приличную, судя по тому, с какой энергией он теперь действовал. Его мать была женщиной хотя и малообразованной, но на редкость дальновидной. Обогнав свое время на много лет, она следила за воспитанием учительского сына Кешки Билибина с гораздо большим рвением, чем за воспитанием собственного. Стоило, например, Кешке показаться во дворе в новом пальто, перешитом из старого отцовского пиджака, можно было не сомневаться, что в тот же вечер Соловьев-старший лишится своего пиджака. Стоило Кешке выйти в коридор с древней дедовской балалайкой на другой день Васька появлялся там же, бренча на облезлой, замызганной до черноты мандолине; вместе они составляли ужасный оркестр. Если Билибин записывался в какой-нибудь школьный кружок, все знали: завтра в тот же кружок с тоской в глазах приплетется Соловьев. Лупили его дома не за плохие отметки вообще Васька, кстати, учился прилично, а лишь в тех случаях, когда одновременно за стенкой Кешка похвалялся отметкой хорошей.
По всем законам Васька должен был возненавидеть Кешку, но он довольно быстро познал эти законы, а следовательно, из их жертвы стал их властелином. Сообразил все-таки: с Билибиным нужно дружить и направлять события в желательную сторону. Иннокентий был парень добрый, ради дружбы честно подыгрывал Ваське в его отношениях с родителями, заранее получая информацию о том, что нужно Соловьеву-младшему, а что, наоборот, нежелательно.
Однажды они поднялись на высокий обрыв за городом, смотрели на Ярцевск, как некогда Герцен с Огаревым на Москву с Воробьевых гор. И так же размышляли о неведомом будущем и даже, следуя прекрасному примеру, решили поклясться в вечной дружбе. Правда, клятва у них не получилась, потому что Иннокентий, уже тогда склонный к научному анализу, потребовал уточнить формулировку.
Чего ж тут непонятного! восторженно воскликнул Васька. Вечная дружба всегда и во всем! Ты за меня, я за тебя!
Голова! Они зачем клялись? Вместе бороться за освобождение человечества! укоризненно сказал Иннокентий.
Это когда было! закричал Васька. В прошлом веке! При крепостном праве!
Ну давай, неуверенно сказал Иннокентий, не найдясь, что возразить другу. Повторяй за мной. Клянусь!
Клянусь! откликнулся Васька торжественно.
Ради друга утоплюсь!
Ради друга утоплюсь! повторил Васька с разгона.
Ну и дурак! злорадно сказал Иннокентий, очень довольный, что последнее слово осталось все-таки за ним.
Лишь один раз Васька взбунтовался когда поступали в университет. Он вопил и хныкал, что надо идти наверняка, в какой-нибудь институт, где вовсе нет конкурса, что в университет они не попадут, а если и попадут, то с первого же курса вылетят Иннокентий плюнул и ответил ему в том смысле, что пусть поступает куда хочет и что Васька, может, и вылетит, а он лично не собирается. Соловьев поплелся вслед за ним сдавать экзамены, и оба успешно сдали их. Вскоре они были уже на хорошем счету. Оба менялись прямо на глазах. Иннокентия одолевали гениальные идеи, он рвался в лабораторию проверить их, его не пускали лабораторные начинались у студентов лишь с третьего курса, он растерял свою детскую положительность и добродушие, стал самоуверенным и нервным. А у Васьки начала к тому времени проступать великая сила, накопленная им за два десятка лет полусонного существования. И опять Иннокентий сыграл важную, на этот раз, пожалуй, даже решающую роль в его жизни. Как-то на втором курсе Василия вызвал к себе ректор, тот самый, которого вскорости Билибин обозвал старым ослом, похвалил за хорошую учебу, но попенял: «Активности, активности не вижу, товарищ Соловьев. Сидишь, отмалчиваешься, вроде тебя ничего не касается. Жизнь борьба! Скажу прямо: стоял вопрос о повышенной стипендии. Но отвели Пассивен» Вот тогда в Соловьеве внезапно и пробудилась та сила, которая впоследствии сделала его человеком значительным. Разговоры с Иннокентием о кибернетике стали своего рода трамплином.
Но это было давно. Василий Васильевич многое сделал, чтобы искупить свой грех перед другом, и Билибин в конце концов забыл о неприятном инциденте. Недоверие, которое испытывал ныне Иннокентий Павлович к своему начальнику, было связано с другим с положением его в ученом мире.
Василий Васильевич еще долго говорил насчет ответственности перед человечеством. Иннокентий, как всегда, слушал его невнимательно. Ответственность перед человечеством! Интересно, он сам-то ее чувствует? Спрашивать было бесполезно: кроме общих фраз, ничего не услышишь. Да и не ждал ничего Иннокентий Павлович, никто не сумел бы ответить определенно на вопрос, который в последнее время неотступно преследовал его: куда приведет наука человечество к сияющим вершинам или
Кончай, Вась, мы же одни, перебил он наконец Соловьева.