Василий Васильевич тотчас умолк; подумав, сказал, прикрыв глаза:
Имей в виду: ты поставишь меня в нелепое положение
Ну да? обрадовался Иннокентий. Это было бы здорово!
Тогда Василий Васильевич, исчерпав, видимо, свои возможности, крикнул:
Ирина! Ты не спишь?
Ирина Георгиевна еще не спала, хотя и вышла к ним на веранду в вечернем розовом простеганном халатике. Под халатиком легко угадывалась вся дневная амуниция, строго охватывавшая ее фигуру, несколько располневшую, но все еще приятную взгляду, а лицо носило свежие следы помады и розовой пудры.
Объясни ему, в изнеможении произнес Василий Васильевич. Он испортит Геннадию жизнь
Какая женщина! подпрыгнув, восторженно закричал Иннокентий. Какая роскошь! Кто это? Кто это? спрашивал он, подбегая к Соловьевой и целуя ей руку. Кто ты, прелестница? взволнованно продолжал вопрошать он, пытаясь обнять Ирину Георгиевну.
Что случилось? спросила она, отталкивая Билибина.
Но это нечестно! волновался он. Я не в силах я сдаюсь Такая
Тут он предпринял еще одну попытку обнять Ирину Георгиевну, эта попытка удалась, и Иннокентий принялся трясти возле ее лица своей лохматой бороденкой, приговаривая:
Забодаю! Забодаю! Забодаю!
Повернувшись так, что полы халатика взметнулись в воздух, Ирина Георгиевна ушла в комнаты и даже дверью хлопнула от возмущения.
Преле-е-естница! вслед ей проблеял Билибин.
Это уж слишком, сухо произнес Василий Васильевич. До свидания.
Возвращался Иннокентий Павлович в отличном настроении, насвистывая потихоньку и едва удерживаясь, чтобы не припустить, пританцовывая, по сонной, пахнущей пылью дороге.
Его встретил пустой темный дом. Кострище было аккуратно, по всем правилам закидано землей и заделано пластом дерна; он с трудом нашел место, где недавно веселился с друзьями. На дверях был приколот вилкой листок. Чиркнув спичкой, он прочитал: «Уважаемый сэр! Ваше долгое отсутствие можно воспринять как вызов, если не знать о Вашей любви к прекрасному полу, которая по всем параметрам укладывается в логическую систему наших рассуждений о Вашем внезапном исчезновении. По произведенным нами расчетам, Вы должны объявиться приблизительно в 6 часов 13 минут утра факт для нас бессмысленный. Приветствуем» Хулиганы! Натравили на Соловьева, смылись и еще оклеветали. А это что? «Оставляем Вам Г. Н. Юрчикова. Он не хотел оставаться и отвратительно ругался, но мы его заперли, считая, что Вам небесполезно будет поговорить с ним. Если он не выломал дверь, значит, он еще здесь. Осторожно! Он очень зол!»
Билибин открыл дверь.
Юрчиков, ты здесь?
В ответ раздалось недовольное:
Тут я
Юрчиков и впрямь оказался на редкость зол. Поздоровавшись сквозь зубы, он стал протискиваться в коридоре мимо Билибина к выходу.
Идиотские шуточки! бормотал Геннадий раздраженно. Морду бьют за такие хохмы!
Как же это тебя? посочувствовал Иннокентий Павлович.
Элементарно. Позвали и захлопнули. Окна ставнями закрыли.
Не слушая, что говорит ему вслед неожиданный гость, Билибин отправился спать. Объясняться с Юрчиковым у него не было ни малейшего желания: хватит на сегодняшний вечер слюней. На днях он отправится к Старику. Не потому что жаждет справедливости, как эта гоп-компания, и хочет помочь Юрчикову. Пусть занимаются благотворительностью те, кому делать нечего. Но было в этой истории нечто оскорбительное для него самого, а в таких случаях он не привык давать себя в обиду.
Так думал Иннокентий Павлович, не пытаясь даже понять в своей гордыне, чем же, собственно, оскорбителен для него уход из института Гены Юрчикова. Однако у него хватило все же сообразительности, чтобы крикнуть через стенку:
Юрчиков! Ты в нашей группе не раздумал работать?
Геннадий возник на пороге, точно все время стоял за дверью.
Иннокентий Павлович! Вы серьезно?
Шутю, ответил Билибин, стягивая с себя рубашку и швыряя ее в кресло через всю комнату. Нам теоретик нужен, царь природы, а ты этот механизатор. От «Марты» не отходишь.
Он удобно расположился на широкой мягкой постели, прикрыв волосатые ноги легкой японской накидкой с вышитыми драконами, сонно щурился на Геннадия. С удовольствием вспоминал, как вытянулось у Соловьева лицо, едва в разговоре было упомянуто имя Старика. Да, хорошо А что нехорошо? Было что-то
Иди спать, сказал он Геннадию. А то новое начальство завтра скажет: «Не нужен нам такой заморенный»
Значит, шутите? криво усмехнулся Юрчиков.
А ты серьезного разговора ждешь?
Наконец-то Иннокентий Павлович вспомнил, что́ было нехорошо: ссора с друзьями. Даже не сама ссора, это пустое, завтра никто слова не скажет. Неприятно, что они оказались вроде бы правы, а он виноват. Сейчас он высказался бы куда логичнее.
Давай серьезно, сказал Иннокентий Павлович, впрочем, не столько Юрчикову, сколько отсутствующим друзьям. Собрался уходить, так? От науки в аппарат, верно?
Юрчиков молчал.
Если можешь уйти, уходи немедленно, Гена! Пока не поздно. Не сердись: нет в тебе, значит, призвания. Способности есть, не отрицаю. А призвания Это разные понятия, дорогой. Да если бы мне в твои годы На коленях бы полз, зубами цеплялся только оставьте. Кем угодно! Хоть ящики грузить, хоть полы мыть в лаборатории!
Иннокентий Павлович так живо представил себе эту благородно-трогательную картину, так явственно увидел себя с грязной тряпкой в руках между лабораторными установками, вдохновенно устремившим взгляд в неизвестность, что и про сон забыл; спустив ноги с кровати, смотрел на Геннадия с непримиримым сожалением.
Мыли? поинтересовался Юрчиков.
Что?
Полы!
Я к примеру говорю, недовольно произнес Билибин.
А, к примеру! Это называется имидж.
При чем здесь имидж?
Внушенный образ, вздохнул Геннадий. Полы моет в лаборатории, зубами за двери цепляется только не гоните.
Билибин мог бы и рассердиться за дерзость.
Амикус Плято, сэд магис амика веритас! Не обижайся, Гена.
Разговор, судя по всему, завершился. Иннокентий Павлович вновь откинулся на подушку и закрыл глаза. Но Геннадий не уходил ждал решающих слов.
Иди в садовники, вдруг произнес Билибин. Пока не поздно!
Воды дать или кофе? деловито поинтересовался Юрчиков.
Человечество начинает бояться нас. Наука из доброй волшебницы становится злой Ты не думал об этом, Гена? Самое время уходить. Уйдем вместе, а? В садовники. Травка зеленеет, солнышко блестит
Юрчиков слушал Билибина с нарастающим раздражением. Если бы Геннадий знал о причине, вызвавшей откровения Иннокентия Павловича, возможно, он не судил бы так строго. Впрочем, в этом случае он должен был бы не только знать, но и понять. Вряд ли Юрчиков сумел бы понять Иннокентия Павловича, если тот и сам не мог разобраться, что произошло с ним. Возможно, он поднимался на новую ступень познания, а возможно, наоборот: все его рассуждения о науке, которая стала угрозой человечеству, не более чем попытка оправдать свое бессилие, чтобы выйти из игры красиво.
Что-то подсказывало Иннокентию Павловичу, что последнее вернее. Не ему ли, Билибину, принадлежал каламбур, выданный по случаю, когда среди коллег как-то зашла речь о будущем науки, о возможных трагических последствиях научного прогресса: мол, все эти опасения «удел тех, кто не у дел!»? Не он ли обрывал пренебрежительно подобные разговоры: «Не успели согрешить, а уже каетесь. Работа ждет!»? Назревали перемены в жизни Иннокентия Билибина: трудно было объяснить случайностью цепь неудач, преследовавших его последнее время (хотя бы и относительных, таких, как недавний сомнительный успех). Беседуя с Геннадием, он едва сдерживался. Конечно, прав Василий Васильевич: пора менять прежние привычки, пора отказаться от дешевых эффектов, от манер, которые, может быть, к лицу юнцам, но никак не идут ему, Билибину, в его возрасте, с его репутацией и положением. Раньше в этом не было необходимости: Билибин рассыпающий шутки или сосредоточенно склоняющийся над установкой, валяющий дурака на конференциях или выступающий на них с блестящими докладами, отчаянный волокита, любитель сабантуев и розыгрышей или ворчун, упрекающий своих сотрудников в отсутствии энтузиазма, всегда оставался великолепным Билибиным. Если надвигается неприятная перемена, нужно встретить ее с достоинством!
Геннадий отправился на кухню варить кофе, а, когда вернулся, то уже не застал Иннокентия Павловича в постели. Завернувшись в накидку с драконами, тот сидел за столом. Справа от него поблескивали ножницы, слева вился шнур электробритвы. Иннокентий Павлович смотрелся в настольное раскладное зеркальце и задумчиво мял пальцами свое лицо, словно бы стараясь придать ему иные черты. Не успел Геннадий осмыслить эту картину, как Билибин, вооружившись ножницами, решительно отхватил клок от своей бороды, затем другой, третий
Молчи, Юрчиков! приказал он, хотя Геннадий не произнес ни слова, застыв на пороге с двумя чашками кофе в руках.
Через несколько минут все было кончено. Кофе пил с Геннадием не то чтобы молодой, но очень моложавый, чисто выбритый человек, лишь отдаленно напоминающий прежнего Билибина. Особенно бросались в глаза капризные складки возле губ, скрытые прежде неряшливо-добродушной бородой, отчего лицо Иннокентия Павловича сразу приняло выражение усталой значительности. Такие лица бывают у людей, которые уже избегают любителей автографов, но понимают, что легче расписаться, чем отвязаться от них. И когда Геннадий все же поинтересовался, почему Иннокентий Павлович сбрил бороду, ответил он так, как должно, с покровительственной дистанцией:
Дорогой мой, думай больше о своих делах!
IV
Николай Фетисов полез в потайную дырку на подкладке пиджака и обмер: пальцы провалились в дыру, не нащупав упругого угла десятки, которую он постоянно хранил в заначке.
А-а, зараза! заорал он и бросился в дом.
Жена, Клавдия, стирала. На кухне трудно жужжала машина, не справляясь с фетисовскими грязными рубахами; Клавдия с хрустом терла их после машины на стиральной доске.
Клашка! гаркнул Николай, врываясь на кухню и потрясая пиджаком. Ну-ка, давай сюда деньги!
Клавдия разогнула спину, стряхнула в корыто пену с рук, вытерла их о передник и только тогда показала мужу кукиш.
Клашка! нехорошим голосом предупредил Фетисов. Не доводи меня. Я тебе что сказал!
Это на кого ты, пьяница, кричишь? равнодушно и даже как бы сонно спросила Клавдия, обводя взглядом кухню в поисках подходящего предмета, который пришелся бы ей по руке.
Клавдия казалась невидной, щуплой маленькая собачка до старости щенок, но рука у нее была железная, ненормально тяжелая. Николай отступил к двери, чтобы в случае чего прикрыться, и стал бесноваться. Он кричал то, что в таких случаях кричит всякий уважающий себя мужчина: что он хозяин в доме, зарабатывает деньги на семью и все, все-е-е отдает ей; кормит, одевает и обувает всех; обставил полностью дом, а ей, жадной заразе, все мало и она захапала последнюю, «подкожную» десятку И так как Клавдия молчала, Николай перешел на ее биографию и сообщил жене все, что думает по поводу ее родословной. Потом он начал громко жалеть себя, идиота, за то, что женился на такой хабалке, и перешел к отзывам соседей о Клавкином характере Но тут в воздухе что-то мелькнуло, и Фетисов, едва успев загородиться дверью от тяжелого удара, выбежал из дому.
Да, это была катастрофа! Только что Николай предвкушал наслаждение от жгучей, хватающей горло струйки, которая проникает в желудок и отдает свой бодрый жар всему телу, вялому и болезненному после вчерашней крепкой выпивки. Превозмогаясь, морщась от головной боли, лазил в подпол, долго копался в кадке, выбирая из груды осклизших, прошлогодних огурцов парочку поядреней. Сглатывая слюни подступившей тошноты, отрезал от бруса сала добрый кусок. И вот она стоит, тарелка, с этими огурцами и этим салом, под яблоней, а он, трудяга, отдавший все силы семье, сидит на крылечке, подперев тяжелую голову кулаками.
Десятка, конечно, тьфу, ерунда! Николай знал двадцать способов раздобыть ее буквально из ничего, из воздуха. Можно было пойти к знакомым, взять аванс в счет будущей работы. Можно пообещать достать дефицитные цветные кафельные плитки и под это дело опять-таки взять денег, Возможностей существовало немало. За Николаем долг не заржавеет это знали все. Не сразу, но отдаст; не отдаст, так отработает; не отработает тоже невелика беда, найдет способ возместить. И не десятка была нужна Фетисову, а всего разнесчастный трояк. Но Николая заело: никогда раньше жена не трогала его заначку, и надо было как-то отучить ее, иначе потом жизни не жди.
Вернувшись, Николай подкрался к кухне: там по-прежнему жужжала машина и всплескивала вода в корыте. Он тронул дверь. На задвижке!
Клаш! ласково проговорил Фетисов. Открой. Давай по-хорошему. Дай трояк и все, а? Что ж ты, не понимаешь? Надо же мне опохмелиться. Голова чугун. Неужто у тебя жалости никакой нет?
Была у меня жалость вся вышла! хлестко откликнулась Клавдия из-за двери. Ничего не получишь, не канючь понапрасну!
Ладно! опять взревел Фетисов. Ты у меня поплачешь, только поздно будет!
Клавдия молчала. Он постоял, подумал.
Ухожу я, Клаша. Не серчай, если что не так
Ни звука.
Пашку Пашку человеком сделай, не балуй его, скорбно попросил Николай.
Клавдия словно бы притаилась. Это он расценил как хороший признак. Сейчас жена завоет, может, и обзовет всячески, но трояк выкинет. Однако из-за двери снова раздался яростный шум стирки. Фетисов застонал, заскрежетал зубами пострашнее и пошел прочь.
На тарелке с салом сидели две синички, жадно отклевывали от куска.
Кыш, проклятые! бросился к ним Фетисов. Вас еще не хватало!
Огурцы он с размаху шмякнул о дальнюю яблоню, а сало понес в кладовую. Здесь было прохладно и тихо. Свет едва пробивался в маленькое оконце, косо и пыльно ложась на пол, заваленный рухлядью. Потолок терялся в полумгле, отчего казался высоким, как в церкви. И, как в церкви, торжественно и грустно стало вдруг у Николая на душе. Он присел на старый ящик, схваченный по углам железом, и стал думать о жизни: какая она подлая штука, пройдет и не заметишь; сколько он настрадался в ней, а теперь, когда жизнь пошла хорошая, сытая и веселая, Клавка не дает развернуться
Николай сильно преувеличивал, когда рассуждал о пережитых страданиях. Нет, жизнь была ему всегда не в тягость, а в радость. Поголодать пришлось только в войну, но тогда почти все голодали, ничего удивительного. А вот после войны, когда многие продолжали бедовать, он уже правильно жил. Его дружки еще в лапту играли Колька к делу приучался, вместе с отцом работал по домам, копейка в их кармане всегда водилась. В последнее время жизнь совсем наладилась. Обнимал теперь Фетисов любимую жену на мягкой полированной кровати, словно какой султан турецкий; Клавдия летом, когда спать ложились засветло, этих зеркальных спинок кровати даже стеснялась занавешивала. Из самой Москвы, а то даже из Лондона или Парижа им на дом футбол передавали телевизор он недавно сменил, старый сдал, новый привез, экран шестьдесят девять по диагонали, морды у футболистов порой на экране побольше фетисовской, с Пашкой недавно сантиметром измеряли на спор. Да что говорить! У Клавдии туфель одних теперь было четыре пары. Недавно квартиру чуть сгоряча не дали, но в последний момент спохватились: дом у него свой, не положено. Как ни спорил Николай, что дом Клавдиин, а своего у него сроду не имелось, если не считать барака, в котором он родился и вырос и от которого давно уже следа не осталось, не дали. Одно из двух, говорят: или свой дом, или квартира. А если одно из двух, то катитесь вы подальше с этой квартирой! Сравнили хрен с морковкой: у Фетисова при доме сад с огородом да мастерская на три станка, не считая пилы-циркулярки. Конечно, жизнь пошла совсем другая, даже если ее с прежней, тоже неплохой, сравнивать. Вот это и было сейчас главным для Николая. Такая жизнь хорошая, а Клавка, зараза, не дает развернуться!
Он думал так, а сам чутко прислушивался, к звукам, доносившимся из дома в кладовую. Вот наконец хлопнула дверь; Николай вскочил, заметался по кладовой. Если войдет, что делать? Пусть войдет, пусть увидит, до чего довела Где-то тут, в углу, валялась веревка, которой он обычно обвязывал сухие деревья, чтобы повалить их в точном направлении приходилось ему и этим заниматься. Ага, вот она, верный друг! Фетисов, привычно затянув узел, наладил петлю, обшарил взглядом потолок: так, порядок в танковых частях, вот она, балочка! Ловким, наметанным движением он перехлестнул веревку через балку, вскинул ящик на попа, забрался на него и закрепил веревку. В окошко он видел, как Клавдия неторопливо развешивала между яблонь белье.