Он не подозревал, что наука начинается с попыток немногих ответить на вопросы, мимо которых большинство проходит равнодушно.
Но вот однажды завуч в школе привел на урок незнакомого человека в рубашке «ковбойке» и в невиданных грубых штанах с множеством карманов и блестящих пуговиц. Незнакомец был молод и весел; едва завуч вышел из класса, как он, бесцеремонно и очень удобно устроившись на учительском столе, сказал зловеще: «Ну что, двоечники? Вот я вас сейчас контрольной огрею» «Мы не двоечники! завопил класс. У нас только один Юрчиков!» «Контрольную отменяем, не будем огорчать Юрчикова, сказал веселый незнакомец. Устный вопрос: почему человек ходит?» «По земле!» дружно откликнулся класс. «Формулируем иначе. Как человек ходит по земле?» «Человек ходит по земле гордо!» послышалось неуверенное из первых рядов, поскольку по расписанию значился урок литературы. «Правильно, но не по существу, отметил незнакомец. Двоечник Юрчиков! Выйди и покажи всем, как человек ходит по земле гордо».
Гена, озадаченный неожиданным вниманием, нехотя пошел по проходу между партами.
«Итак?» поторопил незнакомец. Геннадий недоверчиво покосился на него, опасаясь насмешки. Именно этот вопрос задавала ему сестра месяц назад. «Отталкиваюсь», нехотя сказал Юрчиков. «Чем отталкиваешься?» «Ногами». «Верно! закричал незнакомец, останавливая хихиканье класса. Юрчиков гордо отталкивается от земли ногами!»
Он достал из кармана маленький теннисный шарик, швырнул его на пол и поймал с небрежной ловкостью. «Почему прыгает?» Класс с надеждой обратил взгляды на Геннадия, и тот, все еще косясь на незнакомца, ответил не задумываясь, поскольку этот вопрос сестра задавала буквально на днях, а он, Геннадий, объяснял старушкам в очереди позавчера: «Воздух в нем. От удара сжимается, а потом распрямляется и отталкивается»
Так продолжалось до тех пор, пока незнакомец не заявил торжественно: «Юрчиков, я тебя уважаю!»
Геннадий не придал значения этому странному уроку, даже когда разнесся слух, что веселый незнакомец ученый, приезжавший в школу с каким-то тайным заданием. Он не придал значения за него это сделали другие.
Иннокентий Павлович мог бы и ошибиться в выборе призвания. Юрчиков ошибиться не мог. Геннадия нашли, выявили, отобрали и повели, лишив свободы выбора, во всяком случае сделав ее минимальной. В различных инстанциях, вплоть до самых высоких, обсуждались и утверждались планы, определяющие жизнь никому пока не ведомого паренька по фамилии Юрчиков. Он и сам входил составной частичкой в эти планы и в соответствии с ними должен был в конце концов прибыть по назначению если не в Ярцевск, то в какой-нибудь иной большой или малый город, где физики продолжали либо начинали штурм вселенной. Он должен был прибыть туда с неизбежностью скорого поезда, пройдя положенное ему расстояние, задерживаясь лишь на коротких, обозначенных расписанием остановках.
Впрочем, Гена не знал и не мог знать определенности своей судьбы. В этом смысле сравнение со «скорым» страдает существенной неточностью. Поезда, как известно, идут себе спокойно по рельсам, и если задерживаются в пути, то лишь по обстоятельствам стихийным например, по причине снежной бури, не дай бог, землетрясения или приезда высокого гостя, когда движение на линии прекращается. Жизнь Гены Юрчикова скорее напоминала гонки.
Иннокентий Павлович Билибин довольно легко поступил в университет не только благодаря своим блестящим данным, но и потому еще, что главные и, на счастье Билибина, потенциальные конкуренты окучивали в это время картошку в поле, точили детали на станках или занимались какой-либо иной полезной и почетной деятельностью, не помышляя о своих интеллектуальных возможностях.
Юрчиков в полной мере ощутил силу своих соперников. Гонки с выбыванием вот как точнее всего можно было бы определить жизнь Геннадия с тех пор, как он, пятиклассник, почувствовал свое призвание. Для полного сходства только шлема на голове не хватало.
В специальной школе, где стал учиться Юрчиков, физику и математику вели доктора наук. Все многообразие характеров и отношений здесь в конце концов подчинялось одному-единственному слову «сечет», к которому добавлялось в противоположном случае неприятное отрицание. Геннадий «сек» славно. В девятом классе ему присудили Большую золотую медаль за «оригинальность мышления», как значилось в Почетной грамоте. Не беда, что медаль была шоколадная, за рубль, что грамота потешная, а оригинальность мышления заключалась в том, что он доказал теорему Гаусса о существовании корня всякого алгебраического уравнения, не подозревая, что теорема доказана сто с лишним лет назад. Гена долго помнил свой тихий сладостный восторг, когда пришло решение, и почтительное молчание, которым класс встретил восхождение на математическом горизонте новой звезды. Но помнил он и облегченный вздох класса, когда эта звезда, не успев взлететь, стремительно полетела вниз. Как бы то ни было, а медаль, несерьезная, шоколадная, выделила его среди других. И хотя Гена не стал суперзвездой, очередной круг гонок остался за ним. Впрочем, здесь все были уверены в своей исключительности. Великолепное чувство, постоянно подогреваемое спорами вокруг дюжины недоказанных положений, которые были сформулированы математиками еще в начале века и которые позор и стыд! за столько лет никто не смог доказать.
Великолепное чувство собственной исключительности И постоянный страх вновь оказаться среди тех, кто не отмечен ее печатью. Очень реальный страх. К окончанию школы он принял облик нескольких сельских математиков, у которых почти все выпускники из года в год успешно справлялись с трудными конкурсными задачами, оттесняя других абитуриентов и приводя в горестное недоумение Академию педагогических наук, которая никак не могла объяснить такой феномен.
Юрчиков не дал оттеснить себя и этим феноменальным конкурентам на вступительных, экзаменах в институт.
Его соперники неторопливо рассаживались за столами, приглядывались, обстоятельно раскладывали листки. По всему чувствовалось, что ребята намеревались расправиться с конкурсными задачами, как дома они расправлялись с березовыми поленьями: сплеча колуном а-ах! и разваленный чурбак разлетается плахами в стороны.
Уравнение, которое решал Геннадий, было довольно сложным: простых здесь не предлагали. В своей сосредоточенной совершенной пустоте Геннадий ощущал его отчетливой мелодией как обычно, когда ему удавалось полностью отключиться от реального мира, войти в абстрактный мир вычислений и наглухо закрыть за собой дверь. На этот раз мелодия звучала так отчетливо, что Юрчиков мог бы напеть ее, хотя, появись у него такое желание, мотив, по-видимому, оказался бы очень странным. Это была своя, особая, ни на что не похожая мелодия, весьма немузыкальная такими способностями Гена не обладал, но тем не менее приятная его внутреннему слуху. Он различал в этой музыке голоса радикалов в зависимости от степени они звучали то выше, то ниже; отрицательные величины пронзительно пищали; квадратные скобки определяли такты
Мелодия подходила к концу, когда новая волна звуков неожиданно накатила на Геннадия. Они были гораздо изящней прежних, выстраиваясь в ровный гармонический ряд. Разумеется, Юрчиков тотчас последовал за этой новой мелодией, озабоченный лишь тем, чтобы не упустить ее. Он спешил, смутно сознавая, что прошло уже много времени с тех пор, как он засел за уравнение.
«Ну, молодой человек, услышал Геннадий как сквозь сон, не хватит ли, а?» Листки с решением уплыли у него из-под рук, и, подняв голову, он встретился со взглядом экзаменатора немолодой дамы, на полном добром лице которой без труда можно было прочитать ее сочувственно-ироническое мнение о возможностях Гены Юрчикова. Все с тем же выражением дама пробежала глазами листки, поморщилась: «Почему вы отказались от верного решения?» «Оно некрасивое» пробормотал Юрчиков. «Но ваш вариант ошибочен». «Я докажу» «Пожалуйста. Идите к доске».
Гена, несуразно длинный и тощий, долго торчал у доски, конфузливо крошил мелок в широченных ладонях, далеко вылезавших из рукавов старого пиджака. Мелодия, которая так красиво лилась в его сознании, оборвалась.
Выручило Юрчикова обстоятельство необыкновенное. Листки с вариантами уравнения перекочевали на стол к экзаменаторам, и они принялись переговариваться, сначала негромко, а затем в полный голос, совершенно забыв о Юрчикове, о том, что идут экзамены, и, кажется, вообще обо всем на свете, кроме странного варианта решения, которое предложил этот долговязый юнец. Очень скоро до Юрчикова стали долетать отдельные выражения: «Ошибка! Вы ее видите?» «Но уравнение составлял профессор Самохин!» «Ну и что же? Вы просто, извините, ортодокс!» «А вы» «Товарищи, товарищи, нельзя же так. Давайте спокойно разберемся».
Спор продолжался, но Гена уже не слышал его: болезненно-надтреснутый звук, возникший откуда-то из середины уравнения, поразил его. Он еще раз взглянул на доску, исписанную формулами, и увидел ошибку, которую никак не могли обнаружить экзаменаторы.
Формально говоря, Гена провалился. Но провалился б л и с т а т е л ь н о. Его заметили. Заметить же человека среди других, ничем не хуже его, а даже, может быть, лучше, но незамеченных и поэтому одинаковых, значит выделить его, дать ему преимущество перед другими. Именно так и случилось с Геннадием, когда решалось: быть ему студентом или нет? Вспомнили его б л и с т а т е л ь н ы й провал, который едва не поссорил экзаменаторов, и дружно закивали головами: быть!
Четыре года назад он пришел в Ярцевский институт, отказавшись от аспирантуры. На этот счет у него было свое мнение.
Аспирантура для бездарей! самоуверенно рубил он друзьям. Покажи, чего стоишь на деле. А кандидатская? Замерят напряжение на входе, замерят на выходе История вопроса Современный взгляд на проблему Выводы. Словом, кандидатский минимум. Ми-ни-мум!
Первое время он был в восторге оттого, что работает вместе с людьми, чьи имена знал еще первокурсником. Все ладилось у него, и все его хвалили и прочили большое будущее. А потом его заметил Соловьев.
Четыре года Василий Васильевич был ему как отец родной. Юрчиков даже стыдился друзей, когда Соловьев, отозвав его в сторонку, спрашивал строго: обедал ли? Геннадий отвечал, конечно, утвердительно, но Василий Васильевич всегда точно по каким-то признакам узнавал истинное положение дел и говорил:
Ты обедал, а я нет, ну-ка пойдем, составь компанию!
И тащил Юрчикова с собой в институтскую столовую, как бы тот ни упирался. Случалось это довольно часто, поскольку он вечно сидел на мели: зарплату получал небольшую и часть отсылал матери. Нужно было помогать: отец ушел давно, дома осталась сестренка-школьница, мать работала медсестрой, тянулась из последних сил. И еще за комнату приходилось выкладывать, которую Гена снимал в старом Ярцевске. Хозяйка, правда, требовала со своего жильца деньги не каждый месяц, а лишь тогда, когда у Геннадия возникал роман; обнаружив любовное увлечение своего постояльца, она становилась мрачной, ворчливой и тогда уже безжалостно взимала с Геннадия старые долги, оставляя его без копейки. С жильем в научном городке пока было туго, комната Юрчикову нравилась хотя бы потому, что у хозяйки стоял телефон редкость, по ярцевским понятиям, необычайная. Приходилось терпеть чудачества хозяйки, тем более что причина их для Геннадия не была секретом. Прямо над его кроватью висела фотография хозяйкиной дочки славной смуглой беловолосой девчушки с куклой в руках; в натуральном виде эта девчушка, ныне вполне взрослая, жила где-то в Заполярье с паразитом и пьяницей мужем, вот уже третий год разводилась с ним и третий год со дня на день должна была вернуться под родительский кров, где ее уже ждал жених человек молодой, непьющий, уважительный, с хорошей специальностью и недурной собой. Под женихом подразумевался Гена Юрчиков хозяйка намекала на это обстоятельство весьма прозрачно. Так что все увлечения своего постояльца она пыталась пресечь, контролируя рублем.
Выручал Соловьев. Как-то, сунув в руки Юрчикова папку, небрежно проронил:
Посмотри вечерком, будь любезен. Набросай свои соображения. Это оплатят.
В папке лежала рукопись, присланная на отзыв Соловьеву издательством. Геннадий добросовестно изучил ее, написал пространный отзыв. Василий Васильевич прочитал, восхитился:
Прекрасно!
Перечеркнул почти все написанное, оставив страниц пять, подписался. Через неделю он протянул Гене несколько красных бумажек. Юрчиков стал краснее этих бумажек, но деньги взял.
Соловьев был в издательстве своим человеком. Геннадий скоро наловчился писать отзывы коротко, а главное быстро, и жить стал немного посвободней.
Но больше всего подкупала Юрчикова серьезность, с которой Василий Васильевич относился к его работе. Другие хвалили Гену, но все с шуточкой: мол, давай, а то просто неудобно перед потомками, ни одного живого классика, экие, скажут, недотепы жили. На том все и кончалось. Соловьев никогда не хвалил Геннадия, сомневался почти во всем, что было сделано им, указывал то на случайность результатов, то на противоречие их основам теории, иногда ронял иронически:
Лихо, но, увы, было!
Страшное слово «было»!
Когда? Кто? злился Геннадий.
Штирмлер. В одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Нашей эры.
Юрчиков бросался проверять, мчался к Соловьеву в институт или домой:
Да у Штирмлера другое!
То же самое, только с другого конца!
И как дважды два доказывал: то же самое.
Иногда Геннадий просиживал ночи напролет, обложившись книгами, уже не ради истины, только ради того, чтобы прижать к стенке своего учителя. Ни разу ему этого не удалось сделать. Ребята порой говорили: плюнь, тебя нарочно заводят! Он отмахивался. Ему было интереснее спорить с Василием Васильевичем, чем выслушивать снисходительные похвалы друзей.
Несколько раз Юрчиков натыкался в журналах на статьи Соловьева, в которых он одобрительно писал о работах Геннадия, точнее о работах, которые ведутся в стенах института.
Это же для прессы, милый, не обольщайся! предупреждал Василий Васильевич.
Через два года стало ясно: друзья не зря предостерегали его. Сделано было немало, но все по мелочам ни одной самостоятельной разработки. Он сказал об этом Василию Васильевичу прямо, без обиняков, тот ласково положил ему руку на плечо:
Ты прав! Время пришло: дерзай! Вот твоя тема
Получив тему, Юрчиков, благодарный и счастливый, работал над ней год самозабвенно, без отдыха, пока не убедился в бесполезности поиска. В отчаянье он опять бросился к Соловьеву; тот рассердился:
Стыдно! В науке, милый, все ценно. Ты сделал многое доказал, что этот метод неэффективен, следует идти по другому пути
Юрчикова премировали месячным окладом. Сгоряча он решил было отказаться от премии, однако не выдержал, взял в кармане и рубля в то время не нашлось бы.
В новой книге Соловьева целая глава посвящалась исследованиям Юрчикова. Тот не знал, радоваться ему или возмущаться. Радоваться было вроде бы нечему, результат оказался нулевой, возмущаться тоже не было оснований: Соловьев писал об исследованиях своего ученика с уважением, даже в двух местах дал к ним прилагательное «важные». Тогда-то Геннадий и подумал впервые: «Уйду! Надо уходить, пропаду здесь!»
Через год в общем-то случайная мысль стала решением. Василий Васильевич, узнав о нем, очень разволновался. Он упрекал Юрчикова в малодушии, обещал дать интереснейшие темы. Потом сказал твердо:
Брось даже думать об этом, никуда не уйдешь! Ты хочешь сразу слишком много, так не бывает!
А через неделю неожиданно сообщил:
Нашел я тебе место лучше не придумаешь. Руководящая работа, оклад в два раза больше твоего, положение Через два-три года замечать нас, грешных, не захочешь
Юрчиков согласился не раздумывая. Заколебался он лишь там, в институтском коридоре, встретив Билибина, и вновь утвердился в своей решимости, когда тот равнодушно прошел мимо. Может, и прав Иннокентий: способности это еще не призвание? Призвание раз и навсегда, что бы ни случилось, как бы ни повернулась жизнь. Подвиг духа! Одержимость! Аутодафе на костре вдохновения! Выходит, он, Юрчиков, не готов к аутодафе Во славу Соловьева? Верно. Не готов!
Но разве в этом дело? Раньше он жил в мире формул, координат, констант и переменных их призрачный мир казался куда более вещественным, чем сама реальность. Теперь Геннадий лишь вспоминал о нем, как вспоминают о прошлом, безвозвратном. Значит, и впрямь не призвание!