Как нарочно, Франция решила выдавать покойных рыбаков по одному в неделю, высылая их в гробах, после вскрытия. Их доставляли самолетом в Стэнстед [20], где меньше всего хотелось светиться Джиму. Покойники, по настоянию правительства, не выдавались семьям немедленно. Вместо этого их держали в морозильнике вблизи Кэмбриджа, и, когда прибыл последний гроб, все шестеро были переправлены транспортным самолетом Королевских ВВС в Ройал Уоттон Бассетт [21]. Организацию взял на себя Джим. Он решил, что духовой оркестр не нужен. Вместо этого он будет в одиночестве стоять на аэродроме, молча глядя на телерепортеров и массивный четырехдвигательный винтовой самолет, заходящий на посадку. Храбрая одинокая фигура лицом к лицу с гигантской машиной. Антенны Джима тонко улавливали настроение народа. Так совпало, что в тот день зарядил дождь, и надолго. Гробы, обернутые в Юнион-Джеки, выносили друг за другом солдаты Гвардейского гренадерского полка, маршируя размеренным траурным шагом, и опускали их возле премьер-министра. Дождь пришелся кстати. Джим расчетливо отказался от зонтика, и струи дождя текли у него по лицу. Или то были слезы? К тому имелись все основания. Нация ненадолго сплотилась в безутешном горе. В Халле и рядом с кораблем Ее Величества «Белфаст», в Лондоне, возлагали горы цветов, плюшевых мишек и игрушечных рыбачьих лодок.
Затем настала вторая полоса жары. Апартаменты премьер-министра под самой крышей, с окнами, плотно закрытыми от песчаных ветров, превратились в парилку. Но влажная жара создавала идеальную среду для Джима. Никогда еще он не испытывал такого прилива сил. Его кровь, бурлившая и разреженная, неслась по венам и питала его занятой ум свежими идеями. Он отказался заменять Саймона новым специальным советником. Также он не проводил заседания кабинета. Единственной его целью стало обеспечить приход разворотизма, и он прилагал к этому все свои силы, как и обещал в парламенте. Разворотизм поглотил его, и он не видел больше ничего вокруг. Он пребывал в полубредовом блаженном состоянии, не сознавая ни времени, ни голода, ни даже самого себя. Им владела исступленная одержимость, разжигая в нем необычайное рвение, проявлявшееся в неуемной страсти к пояснениям, дополнениям, поправкам. Движимый смутным воспоминанием о Черчилле в 1940 году, он снабжал каждое письменное указание пояснением: «Дайте мне ответ сегодня, подтверждая исполнение вышеуказанного». Эти слова просочились в прессу. Премьер-министр проводил встречи с главами MI5 и 6, лидерами делового мира и профсоюзов, врачами, медсестрами, фермерами, директорами школ, начальниками тюрем и ректорами университетов. Он предпочитал не отвечать на вопросы, но терпеливо объяснял, как их различные сектора обогатятся при новом режиме. Он проводил регулярные консультации с «главным кнутом»[22]. Было похоже, что разворотческий законопроект легко пройдет с перевесом голосов в двадцать. Премьер писал меморандумы, раздавал команды и делал мотивирующие телефонные звонки членам своей министерской команды. А также передавал Ширли духоподъемные заявления для прессы. Чиновничьему аппарату было придано турбоускорение; во всех министерствах Лондона ночь напролет горел свет. Как и в апартаментах на Даунинг-стрит. Снаружи, днем и ночью, ожидали мотокурьеры, забирая и вручая документы, слишком конфиденциальные для цифровой передачи.
За рубежом события также развивались как нельзя лучше. Французские патриоты облили красной краской фермерский дом одного англичанина в Провансе. Лондонские таблоиды ответили здоровым возмущением. Когда премьер-министр призвал к ответу лично президента Ларусса, в газете «Сан» появилась карикатура в виде машущего дубинкой Джона-Быка с лицом Джима, которая разлетелась по всему интернету. Самс набрал на пятнадцать избирательных пунктов больше Хораса Крабба. Американский президент в своих утренних твитах называл премьер-министра Самса «великим человеком» и однажды заявил, что пришло время развернуть всю экономику США. Вскоре после завтрака его индекс Доу-Джонса упал на тысячу пунктов. Следующим утром Таппер передумал. Он сказал, что просто «играл с этой идеей». Фондовые биржи по всему миру вздохнули с облегчением. Но, когда глава Федерального резерва США применил к разворотизму эпитет «полоумный», президент ответил с удвоенным возмущением. Разворотизм снова стал набирать силу. Он сможет «поставить старую элиту на колени». Однако на этот раз Доу-Джонс остался в порядке. Как сказал один из брокеров с Уолл-стрит, рынки запаникуют в нужное время.
За рубежом события также развивались как нельзя лучше. Французские патриоты облили красной краской фермерский дом одного англичанина в Провансе. Лондонские таблоиды ответили здоровым возмущением. Когда премьер-министр призвал к ответу лично президента Ларусса, в газете «Сан» появилась карикатура в виде машущего дубинкой Джона-Быка с лицом Джима, которая разлетелась по всему интернету. Самс набрал на пятнадцать избирательных пунктов больше Хораса Крабба. Американский президент в своих утренних твитах называл премьер-министра Самса «великим человеком» и однажды заявил, что пришло время развернуть всю экономику США. Вскоре после завтрака его индекс Доу-Джонса упал на тысячу пунктов. Следующим утром Таппер передумал. Он сказал, что просто «играл с этой идеей». Фондовые биржи по всему миру вздохнули с облегчением. Но, когда глава Федерального резерва США применил к разворотизму эпитет «полоумный», президент ответил с удвоенным возмущением. Разворотизм снова стал набирать силу. Он сможет «поставить старую элиту на колени». Однако на этот раз Доу-Джонс остался в порядке. Как сказал один из брокеров с Уолл-стрит, рынки запаникуют в нужное время.
Как-то поздним вечером в комнату к Джиму постучалась Глория, та самая молодая женщина в брючном костюме, которая заглядывала к нему в первое утро, и сообщила новость. Саймона нашли повесившимся на бечевке в спальне своего дома в Илфорде, где он жил один. И самое замечательное, что он не оставил записки. Он провисел как минимум неделю. Пока Глория ходила за шампанским, Джим набросал хвалебно-скорбную записку. Хорошо, что Саймон не стал писать мемуары или плести заговор с противниками разворотческого проекта. Глория пожелала спокойной ночи и отнесла трогательный панегирик Ширли, чтобы та напечатала его и разослала все англичане отметят его теплоту. Премьер-министр выпил бутылку один, продолжая работать. Но его обычная сосредоточенность стала изменять ему. Что-то беспокоило его, какое-то смутное подозрение, которое он затруднялся определить. Наконец он отложил ручку и задумался. Он не находил ни единой причины для беспокойства, не считая тривиального предрассудка, от которого он, воплощение рациональности, не мог отмахнуться: последнее время все новости были одна лучше другой ударные темпы в работе, расчеты парторга, подавление мятежа Комитета 1922 года, мертвые рыбаки, пресса, его стремительно растущая популярность, красная краска, похвалы Таппера, а теперь еще это. Разве мог он не тревожиться, когда весь его жизненный опыт утверждал, что удача, улыбавшаяся столько времени, должна будет в какой-то момент изменить ему. Саймон, болтавшийся в петле, не давал премьеру покоя. Он плохо спал, всю ночь переживая, что эта смерть была не столько подарком судьбы, как дурным предзнаменованием.
И он оказался прав, поскольку следующее утро принесло даже не одну, а целых две плохие новости, причем обе касались его проекта. Первая пришла в виде электронного письма от партийного организатора. Имелась тайная клика среди его заднескамеечников, группа оборотчиков, собиравшихся в частном доме где-то за окраиной Лондона. Известно о них было немного ни численности, ни имен. Кое-кто был под подозрением, но без прямых улик, и все всё отрицали. Голосовали они заодно с правительством, чтобы не выдать себя. Уму непостижимо, как они так долго водили за нос офис парторга. Но одно теперь было известно наверняка. Главным заговорщиком был министр иностранных дел, Бенедикт Сент-Джон, и они, по-видимому, намеревались помочь оппозиции отклонить разворотческий законопроект, когда он вернется в палату общин.
Это беспардонное предательство не шло у премьера из головы, пока он брился, одевался и спускался по лестнице. Он был так зол, что хотел кого-нибудь ударить или что-нибудь сломать. Ему стоило немалого труда казаться приветливым перед младшими сотрудниками, встретившими его в холле. А все потому, что в последнее время он был слишком поглощен своей работой и слишком самонадеян. Ему следовало разобраться с Бенедиктом Сент-Джоном много дней назад. Будь он сам себе хозяин, Джим бы с радостью перерезал ему глотку. Такие буйные, кровожадные мысли не отпускали его, пока он не уселся за кофе, и тогда его пресс-секретарь в своей сдержанной манере положила перед ним разворот «Дейли-телеграф».
Там была одна из тех утечек из самого сердца правительства, которыми славилась эта газетка, нимало не заботясь о том, что подобная публикация идет вразрез с их строгим разворотческим курсом. Что угодно ради сенсации. Это были тщательно подобранные выдержки из меморандума Королевских ВМС, указывавшие, что роскофское дело было несчастным случаем. Представленные сведения не оставляли в этом сомнений: данные радаров и спутников, сообщения «корабль берег», сообщения водолазов-спасателей патрульному кораблю, переговоры французского посольства и Елисейского дворца и рассказы очевидцев. Джим перечитал статью дважды. Ни к чему из этого не мог иметь доступ Саймон. Среди множества диаграмм и фотографий была и фотография с ним, где он стоял на аэродроме, мокрый и гордый, рядом с гробами, обернутыми флагами. Эта утечка была политической акцией, несомненно со стороны оборотчиков. Источник был очевиден. Заговор заднескамеечников и эта новость росли из одного места. Его враги не теряли времени, и разворотизм был под угрозой. Джим понял, что действовать нужно быстро.