Но вот как то же самое делал Сергей Есенин.
«О красном вечере задумалась дорога», писал он, потому что только чудаки думают, что вечер тёмный, на самом деле он от заката красный.
«Кусты рябин туманней глубины», пишет Есенин дальше; хотя, казалось бы, какой ещё такой «глубины» и почему именно «туманней»? Однако так наступает волшебство: потому что ничего ещё не ясно, а чувство уже возникает таинственное и точное.
И дальше у Есенина совсем невозможное: «Изба-старуха челюстью порога / Жует пахучий мякиш тишины».
Какой мякиш? Какой челюстью? Отчего изба стала старухой?
Пожалуй, я на эти вопросы даже отвечать не стану, а просто скажу, что поэтическая жестикуляция Есенина была свободна в абсолютной степени, и для него, как в любом великом искусстве, живопись, музыка и поэзия были слиты воедино.
Потому что стихи его не только написаны они ещё и видны! Они ещё и звучат как мелодия.
В отличие от тысяч и тысяч работ тех людей, которые думают: раз они любят деревню и берёзку, как Есенин, значит, у них и написать об этом получится так же хорошо, и нарисовать это не менее пронзительно.
И они пишут, они рисуют но их стихи только написаны, зрительно они не воссоздаются, а их картины только нарисованы: слушать их или читать увы, нельзя.
У отца, я не договорил, такие вещи иногда получались.
Рязанский пейзаж, или нижегородский пейзаж всё, казалось бы, просто, но что-то эдакое томящее и радующее одновременно вдруг приходило к тебе.
И ты сидишь, и смотришь на картину, и ждёшь, когда птица взлетит. Она должна взлететь.
Ты даже знаешь, кто её спугнёт.
Вот он уже приближается.
Эколога, или Трубка дзержинского мира
Наша семья приехала в город Дзержинск в 1984 году.
Мы оставили рязанскую деревню, где я родился и провёл детство, и перебрались в крупнейший химический гигант на территории Европы.
Вскоре мы получили квартиру, бесплатную. Даже две квартиры.
Заметил ли я, что в городе хуже дышалось, чем в деревне?
Нет, не очень заметил.
Иногда, может быть, раз в полгода, один из заводов что-то «выбрасывал»: и тогда по утрам, когда я шёл в школу, был смог, и в горле першило.
К обеду, впрочем, всё уже развеивалось.
Зато я неизбежно заметил другое. Город был поделён на юношеские группировки, и непрестанно дрался. Несколько раз я был свидетелем жестоких побоищ.
Сначала во дворе собиралась пацанва лет по 1314, и они начинали страшно орать, будто заводя себя.
Вооружившись палками, кольями, обломками кирпичей и железными прутьями, они бежали к соседнему двору. Но там уже знали про их намерения, и оттуда им навстречу неслось такое же бешеное стадо. Происходила короткая, минуты на две, стычка. Кому-то пробивали башку, кто-то оставался лежать со сломанным ребром и стеная.
Однажды я прочитал в газете, что по уровню юношеской преступности наш милейший город занимает третье место по Советскому Союзу после Казани и Йошкар-Олы.
Гопники носили трико со вшитыми лампасами, плевались, были агрессивны и дики.
«Откуда?» я помню этот вопрос из детства. Ты идёшь вечером, тебя останавливают двое или трое, и спрашивают. Нет, они не интересовались, откуда и куда я шёл. Вопрос означал: из какой ты группировки, за кого «впрягаешься».
Я не впрягался ни за кого, в нашем классе никто ни за кого не впрягался, как-то так вышло. Гопники, судя по всему, были прямым свидетельством того, что с экологией в городе имелись проблемы. Лица у многих из них были дегенеративны, а поступки аномальны. Раз в три месяца в городе обязательно кого-нибудь убивали. В школе шептались: «универсамовские» забили «петрищевского»; или наоборот.
В четырнадцать лет я связался с другими ребятами: это были дзержинские музыканты. Панки, хиппи и прочие рок-н-рольщики.
Их в Дзержинске и здесь таится другой парадокс было огромное количество.
Здесь вырос Чиж Сергей Чиграков. Чижа я не застал, я был слишком юн, когда он уже стал звездой и уехал. Но Чиж сочинял песни с Димой Некрасовым его я знал, и с гитаристом Быней которого я тоже знал.
У нас была своя компания: Ганс, Данила, Маугли, Абрамчик. Мы непрестанно музицировали и пили пиво. Местные Дворцы культуры благосклонно и бесплатно предоставляли нам свои студии для репетиций и записей.
Иногда кого-то из нашего круга ловили на улице гопники и били за длинные волосы, либо за серьгу в ухе. К пятнадцати годам у меня уже были длинные волосы и серьга в ухе. Я демонстративно ходил по городу в поисках проблем. Так сложилось, что проблем у меня никогда не было. Хотя могли бы случиться; но не было.
В Дзержинске начали проходить рок-фестивали, в них участвовали десятки разнообразных команд, приходило великое множество публики.
Видимо, и здесь сказывалась экология только аномалия имела эффект противоположный. Город не только дрался и грыз семечки но и пел, играл на всех музыкальных инструментах, сочинял.
Хиппари и панки воображали, чтоб гопники однажды исчезли как вид.
Хэви-металлист Данила, стоически ходивший по городу с копной длиннейших волос, помню, мечтал, что настанет однажды страшный судный день, и гопники, поражённые некоей проказой, начнут лопаться как пузыри. Идёт гопник раз! и взорвался. Только брызги на асфальте. Идёт другой бах! и пропал: только лёгкая влажная радуга висит в воздухе.
В шестнадцать лет я начал качаться, и оставил круг музыкантов; у меня появились иные увлечения.
Когда, годы спустя, будучи двадцатилетним, состоящим из одних мышц младым человеком, я устроился в ОМОН, вдруг стало ясно, что Дзержинск перестал быть городом гопников они доживали свои последние стыдные дни.
Гопники, казавшиеся мне пять лет назад непобедимым и ужасающим злом, стремительно превратились в вялые группы сутулых, никому не страшных подростков.
Помню, однажды во время рейда, в гаражах, я один задержал сразу пятнадцать этих малоумков, и выстроил их вдоль стены, предварительно надавав тумаков. Они стояли жалкие, тонконогие, напуганные, и я думал удивлённо: неужели эти хилые существа могли наводить ужас на целый город?
Потом с улиц исчезли штаны с лампасами.
Следом, в одной из омоновских командировок в «горячие точки», у нас случился момент истины: один из бойцов проколол себе ухо и повесил серьгу. Командир был не очень доволен, но стерпел. Бойцы, выросшие в дзержинских дворах, и вроде ещё помнившие о том, что серьгу носить не по понятиям, что за это могли в детстве проломить голову, вдруг сошлись на том, что, пожалуй, в этом есть свой прикол. Что это неплохо. Бородатый боец с автоматом и серьгой он выглядел отлично.
Этим бойцом был не я. Свою серьгу к тому времени я уже снял.
Всё менялось как в калейдоскопе.
Заводы останавливались один за другим. Их с бешеной скоростью разворовывали.
Наш омоновский отряд периодически ставили на охрану того или иного предприятия, откуда осатаневшие без зарплат рабочие, невзирая на риск, тащили всё, что могли.
Но потом и эта история закончилась.
К тому моменту, когда в российских и мировых СМИ начали спорадически, время от времени, целыми пачками выходить статьи о том, что страшней Дзержинска города в природе нет, от прежнего Дзержинска осталось очень и очень мало.
Заводские трубы почти не дымили, и смог по утрам не разъедал лёгкие.
Я уволился из ОМОНа, и вдруг стал писать книги. В связи с этим меня начали приглашать за границу, в лучшие европейские города.
Там я с удивлением обнаружил, что у них случается смог куда тяжелее нашего. Что деструктивного элемента с дегенеративными лицами хватает и там. И что это меня особенно поразило реки, текущие через многие европейские города, чудовищно грязны. В этих реках давно никто не купается. Там никто не ловит рыбу; да её и нет, скорее всего.
Но в Дзержинске мы спокойно купались! И выходили из воды без радужных химических пятен! Местные рыбаки постоянно ловили рыбу и мы ели её, она была вкусна.
Я не знаю, права или нет разнообразная статистика, я просто помню, как всё было.
В моём классе не было никого с врождёнными или приобретёнными болезнями. Ни у кого не было никаких аллергий.
Все мои одноклассники оказались пригодны к службе в армии.
Много позже в Дзержинске родился мой первый ребёнок, сын.
Он подрос и пошёл в школу уже в другом городе, в Нижнем Новгороде.
И когда он учился, я в какой-то момент узнал, что в его классе у каждого третьего та или иная аллергия, и ещё несколько мальчишек бесплодны: у них никогда не будет детей.
Можно ли делать из моего личного опыта какие-то выводы?
Нет, конечно: это просто мой личный опыт.
К тому же, я видел, как стремительно, за какие-то десять пятнадцать лет, меняется всё: исчезают казавшиеся непобедимыми субкультуры, рушатся цивилизации и антицивилизации.
Хиппи перевелись. Гопники полопались. Заводы продали.
Но недавно я проезжал мимо Дзержинска и вдруг увидел, как одна из труб, которая так раздражала меня в юности, вновь задымила.
И почувствовал такое счастье внутри, такую ностальгию: надо же, дымит.