Эскиз травы зеленой тушью набросан, нарисован,
нанесен,
Овраги вездесущие манят детей в свои
глубины;
С востока на рассвете и на закате с запада
Сочится жизненная сила цвета крови
Там, где, сгущая краски,
Клубятся облака.
Драконьи тени ходят над аэродромом,
Туда-сюда снует воздушный змей,
Снижаясь,
Превращаясь в аэроплан,
Который
Ах!
Так мягко
Садится
На
траву!
Петух, кроённый из железа,
На крыше подвывает ветру
И тычет клювом в дальние края,
Куда есть доступ только детям,
Умудренным тайно мятной жвачкой.
О летних вечерах
Чуть слышно шепчут водостоки
И вспоминают о снегах.
Несет река не лета пыль,
Не камни, ошалелые на солнцепеке,
Не гальку глупую,
А истинную воду.
После полудня тонут улицы в
Прохладной изумрудной тени,
Как в притворе церкви.
А на лужайках рать одуванчиков,
сверкающих на солнце,
Слепит улыбками,
Собачки семенят,
Коты комочки шерсти из пылесоса.
Без умолку болтают мальчишки с
пружинистой походкой на резине.
Здесь все чудесным образом соударяется
Без трения.
Всех лечит лето движения отточены и
быстры.
Здесь нету хвори.
Здоровье мира разлито равными долями,
Здесь гироскоп гудит, раскрученный усильем
пчел,
Что утопают в сонно-сладостном плену
цветочном,
Или колибри, часами источающих чистейший
звук
В библиотеках, где из книг
С печатными цветами
Цветы засушенные выпадают,
В часах старинных пересохло время,
Они упрямо указуют на незнаемое время,
Которое ни вспомнить, ни забыть.
Библиотекарша здесь пребывает вечно,
Она едва ли знает, что такое юность;
Но чем мы старше, казаться будет нам,
Тем она становится моложе.
Лиловыми чернилами проставленные в книгах
Штампы следов и дат цепочка
к мудрости тропа.
Лилейные страницы шелестят и шепчут.
Бормочут мальчики, плутая между стеллажей,
Где все таинственно, подобно замшелому
колодцу,
Куда невежество кричит и слышит обучаемое
эхо.
Вот утесы, вот гранитные карьеры, где
Плаваем мы летними ночами
В прохладе слов
И на берег выходим, испещренные стихами,
Но даже вытертые полотенцем,
Они стекают с наших пальцев
И застилают нам глаза печалью светлой.
Весь городок, дома, лавчонки, «Элит-театр»,
библиотека все превосходно.
Превосходно лето в превосходном граде,
Где из небес зеленые чернила дождем зеленым
опадают.
А на аэродроме,
Боже, только гляньте!
Как плавно,
Гладко, как красиво,
Смотрите! Видите?
Как пролетают мимо драконов тени:
Аэропланы подобие воздушных змеев.
Обрезана бечевка.
Несуетливо
Ложатся в нисходящий дрейф
И
Садятся
На
Траву.
Когда во дворе расцветали слоны[8]
Когда во дворе расцветали слоны,
Извлеченные из чердачной пылищи,
Где они обитали так долго,
Что розочки поблекли на боках,
И они наглотались пыли, и топтали древнюю
траву,
Невидимые глазу, в гуще джунглей,
В гостиной нашей, на полу.
И вот мы вывели на божий свет знакомцев
наших старых
И, выбив шкуры, развесили пред ликом солнца,
И тканые доспехи запестрели красками.
Какая царственность!
Величие Ганнибала, Рима, Альп,
Египетских саванов и гробниц, руин троянских
и дельфийских таинств
По арабескам, наподобие этих, Виктория
некогда ступала.
На старой свалке для костей звериных
Теперь развешаны изысканные шкуры,
Добыча ржавчины и пыли. Sic transit gloria[9].
Все в прошлом, потускнело, позабылось,
подобно рококо,
Но в юности я выбивал клубы коричневые пыли,
Протаптывая тропки, и вызывал такие ароматы,
От которых могли бы низвергаться короли
И восходили бы на трон безумцы прокаженные
И грешники, раскаявшиеся притворно.
Старинное зверье на бельевой веревке,
Подверженное солнцу и ветрам,
Приливам и отливам времени.
Я ласково вас поколачиваю ракеткой-выбивалкою
из проволоки,
Высматриваю тигров под сенью ваших
крутых холмов,
Стою, взойдя на трон, среди слепых,
нетерпеливых старых, сонных туш.
Я знаю, современные ковры-карпеты
Безвкусны, необъятны,
Ничтожны и пошлы,
Рассчитанные на человеков
И улиток, которые на завтрак, обед и ужин
Поедают беспроигрышный зефир и пастилу.
Ну где еще в подлунном мире
Слоны пасутся во дворах?
В далеких городах на северо-востоке, в Мичигане
Выходят ли мальчишки с бабушками на лужайки,
Натягивают ли веревки, гудящие, как струны,
Между верандой, дубом или вязом, развешивая
Породистых зверей с индийской статью,
Маячащих повыше их голов?
По-прежнему в такие дни весь город
Полнится сердечным перестуком,
Когда колдунья-бабка с мальчуганом,
Прабабушки с внучатами самозабвенно изгоняют
Время из основы и утка истоптанного гобелена,
Из жаркой плоти шерстяной,
Высвобождают Время, отдавая ветру, и смотрят,
Как сквозь миллиард следов
Из пыльной тучи проступают
Зеленые, неотразимой красоты деревья?
На общем языке способны ли еще общаться
стар и млад?
Широкий панцирь и уголья огнехода
для самой терпеливой божьей твари,
Чьи огненные очи наблюдают и шкура тертая
Почуяла усталость женщины, и вот мальчонка
принял эстафету:
Там, где одно биение замирает, другое сердце
начинает биться.
Разделенные утесом запыленной шкуры,
Пожилые и юные переглянулись,
Между ними века и мили,
И, придержав на миг свои стрекала,
Они друг другу улыбнулись.
Домой возврата нет?[10]
Мне говорят: домой возврата нет,
Ни в коем случае не возвращайтесь,
А я домой вернулся,
И подгадал в тот час, когда,
Скользя по золоченым рельсам,
Поезд прибыл в сумеречный город.
Я еду в ореоле бронзы и вижу
Ржавчины налет на каждом листике,
На каждой кровле, балюстраде;
Вагон катился по высокой эстакаде,
Ход замедляя на пути к перрону,
А я смотрел на море сумерек,
Что ненадолго обволакивает мир
Перед рассветом и закатом.
Я вышел из вагона и зашагал по желтым доскам,
Добытым из мифических дворцов.
А вывеска с названием станции была из золота.
Деревья, вы только гляньте, носят эполеты!
Плющ на старой школе, как ослепительное
кружево.
А из тени кошачий глаз сигналы подает,
Которые сойдут за звонкую чеканную монету.
Посыпаны шафраном индейского песка
Тротуары, по которым я ходил.
Лужайки превратились в янтарные ковры,
по которым ползали
Кроваво-красные рабовладельцы муравьи,
от сочных красок ошалев,
Воображая, что попали в богатейший в мире
арсенал.
Простые пчелы в воздухе сплетают гобелен.
Вниз по наклонным балкам минувшего полудня
И грядущей ночи
Паук спускается по арфе из медвяной пряжи,
Которая, коль пробежать по струнам,
Исторгнуть может вопль чистейшего восторга.
Все-все залито было светом!
И самый воздух истекал сиропом вязким от ветра,
Заставляющего петь монеты, что гроздями
увешивали ветки.
Под каждым деревом лежали сорванным
джекпотом лавины листьев.
Просеменила мимо псина, щеголяя шерсткой,
словно из Форт-Нокса[11],
С глазами-запонками, которые она носила
непринужденно,
Как должное, и уже забыла, и даже ухом не повела.
Дом в котором я родился,
Дом бабушки,
Ужасный самый и прекрасный самый,
Весь полыхал, когда я мимо проходил,
И пламя бушевало в окнах
От утопающего солнца.
Все стекла до единого расплавленная бронза
Щитов старинных, на которых тысячи погибших
в битвах
Торжественно несли на погребальные костры