Видишь их? спросила я у Джо, показывая в ту сторону.
Чего вижу? не понял он.
Он перетрудился и потел, мы шли против ветра. Он нахмурился, глядя в небо, но не смог увидеть цапель, пока одна из них не поднялась, разминая крылья.
За островом цапель был еще один островок, побольше, довольно ровный, с несколькими красными соснами, торчавшими прямо, как мачты, вздымаясь из кустов черники. Мы пристали к берегу и привязали лодки, и я дала каждому по оловянной кружке. Черника только начинала зреть, выделяясь темными гроздьями на зеленом, как первые капли дождя на озере. Я стала двигаться с кружкой вдоль берега, где ягода созревает раньше.
Во время войны (или после?) мы продавали чернику по центу за кружку; но нам было негде тратить деньги, и первое время я не понимала, для чего эти металлические кругляши: на одной стороне листья, на другой отрубленная мужская голова.
Я стала вспоминать, кто еще собирал чернику, помимо нас. На озере было немного людей даже тогда: правительство эвакуировало всех куда-то в дальние края, но одна семья осталась. Каждый год, когда созревала черника, они появлялись на озере и наведывались в ягодные места, как и мы; они словно возникали из воздуха, пятеро или шестеро, в видавшей виды лодке: на корме отец, лицо в морщинах и жилах, точно сухой корнеплод, мать, похожая на тыкву, с волосами, стянутыми к затылку, и их дети с внуками. Они проверяли, где сколько черники, с бесстрастным, отстраненным видом, но когда они замечали, что мы собираем ягоду, то плыли дальше, неспешно скользя вблизи берега, и исчезали за мысом или в бухте, словно их и не было. Никто не знал, где они жили зимой; но один раз мы увидели двоих детей, стоявших с краю дороги и продававших чернику в консервных банках. Мне только сейчас пришло на ум, что они должны были нас ненавидеть.
Кусты у берега зашуршали: это был Джо, он подошел и присел у меня за спиной. Он сидел на корточках на камне; его кружка была полна только на треть, с листьями и бело-зелеными ягодами.
Отдохни, предложил он.
Через минуту.
Я почти закончила. Было жарко, поверхность озера слепила; на солнце ягоды были такими синими, словно светились изнутри. Падая в кружку, они плюхались как вода.
Нам надо пожениться, сказал Джо.
Я аккуратно поставила кружку на камень и обернулась к нему, прикрывая глаза. Мне хотелось рассмеяться, так не к месту прозвучали его слова, к тому же это была, как он говорил, не его тема: все эти официальные обороты, бумажки и клятвы, особенно эта категоричность; и он перепутал порядок он ни разу не спросил, люблю ли я его, что непременно должно предшествовать такому предложению, чтобы я была готова.
Зачем? спросила я. Мы все равно живем вместе. Нам для этого не нужен документ.
Я думаю, надо пожениться, сказал он. Мы ведь можем.
Но это ничего не изменит, возразила я. Все будет так же.
Тогда почему не сделать этого?
Он придвинулся ближе, он рассуждал логично, он собирался заставить меня. Я вывернулась, надеясь на чью-нибудь помощь, но Анна с Дэвидом были на дальнем конце острова. Розовая рубашка Анны, в обтяжку, переливалась как флажок на бензоколонке.
Нет, произнесла я.
Единственное, что я могла противопоставить его логике. Потому что я не хотела соглашаться только затем, чтобы польстить ему, это было бы жертвой с моей стороны, вопреки моим сомнениям, моему нежеланию.
Иногда, сказал он, выдавая слова размеренно и обдуманно, словно вставляя кубики в шаблон, у меня такое ощущение, что тебе начхать на меня.
Неправда, сказала я. Мне не начхать на тебя.
И повторила это снова, как детский стишок.
Я задумалась: можно ли это считать признанием в любви. И стала прикидывать, сколько денег у меня в банке, сколько времени мне понадобится, чтобы собрать вещи и съехать от него, из этого подвала с глиняной пылью и запахом плесени, где полно монструозных гуманоидных горшков, как скоро я смогу найти новое жилье. Говорят, надо доказывать свою любовь. Если ты действительно хочешь замуж, тогда давай трахаться. Если ты действительно хочешь трахаться, тогда давай поженимся. С этим всегда связано ощущение победы, ты как будто размахиваешь флагом на параде, который проходит в твоей голове.
Начхать, сказал он. Я же вижу.
Он был не столько разозлен, сколько подавлен; это было даже хуже с его злостью я бы справилась. Он разрастался, становясь чужим, в иных измерениях; начиналась паника.
Он был не столько разозлен, сколько подавлен; это было даже хуже с его злостью я бы справилась. Он разрастался, становясь чужим, в иных измерениях; начиналась паника.
Послушай, произнесла я, я уже была замужем, и это не сработало. У меня даже был ребенок. Я выложила козырь, не повышая голоса. Не хочу снова пройти через это.
Это было правдой, но слова выходили из меня словно механически, как из говорящей куклы с веревочкой за спиной; моя речь, такая гладкая и выверенная, напоминала запись. Я бы всегда могла сказать то, что только что сказала: я пыталась и не справилась, у меня прививка против этого, я на особом положении, я пострадавшая. Это не значит, что я не мучилась, я подходила к этому ответственно, но результат неутешительный. Семейная жизнь похожа на игру в «Монополию» или разгадывание кроссвордов: либо твой ум годится для этого, как у Анны, либо нет; и я доказала, что мой не годится. Мой разум маленькая нейтральная территория.
У нас все было бы по-другому, сказал он, игнорируя мои слова о ребенке.
Когда я выходила замуж, мы заполнили бланки: имя, возраст, место рождения, группа крови. Мы сделали это на почте, так решил мировой судья, где с бежевых стен на нас взирали написанные маслом портреты бывших владельцев. Я вспомнила запахи: клей и влажные носки, и запашок от вчерашней блузки, и минеральный дезодорант недовольной секретарши, и холодок антисептика из других дверей. День был жаркий, и, выйдя на солнце, мы на секунду ослепли; а затем увидели стайку растрепанных голубей, клевавших что-то на истоптанной лужайке за фонтаном. Фонтан был с дельфинами и херувимом, у которого отсутствовала часть лица.
Вот и все, сказал он. Тебе уже лучше? он обхватил меня за плечи, защищая от чего-то от будущего, и поцеловал в лоб. Ты холодная, заметил он.
У меня так дрожали ноги, что я с трудом могла стоять, и я ощущала боль, тягучую, словно стон.
Ну, пойдем, добавил, лучше отвезти тебя домой. Он запрокинул мое лицо, пристально изучая его на свету. Наверное, я донесу тебя до машины.
Он говорил со мной как с инвалидом, а не с невестой. В одной руке у меня была сумочка или чемоданчик; другую я прижала к себе. Мы прошли через голубей, и они вспорхнули вокруг нас, как конфетти. В машине я не плакала, я не хотела смотреть на него.
Знаю, это нелегко, сказал он, но так будет лучше.
Это можно цитировать. Его гибкие руки на руле. Он повернулся, описав идеальный круг, и сцепление схватилось и закрутилось; двигатель тикал как часы, голос разума.
Зачем ты делаешь это со мной? спросила я, теряя самообладание. Ты все испортишь.
Потом я жалела об этом, как будто случайно наступила на маленького зверька, он был таким жалким: он отрекся, предал то, что я считала его принципами, чтобы спастись через меня, за счет меня, и у него ничего не вышло.
Я взяла его за руку; он не убрал ее, только нахмурился, глядя на меня как побитый пес.
Я не гожусь для тебя, сказала я.
Мой девиз, напечатанный на свитке как предсказание из печенья. Я поцеловала его в подбородок сбоку. Я тянула время, а кроме того, боялась его: когда я отстранилась, он окинул меня взглядом, полным скрытой ярости.
Мы сидели перед домом, за сеткой; Джо был в песочнице, почти отвернувшись от нас, и набирал большую песчаную горку. Он уже прикончил свой пирог, а мы еще ели. В доме было слишком жарко, нам пришлось палить духовку два часа. У всех были лиловые рты и синие зубы, обнажавшиеся при разговоре или смехе.
Это лучший пирог, что я когда-либо ел, признался Дэвид. Прямо как мама готовила.
Он причмокнул и вскинул голову, изображая телерекламу.
Да ну тебя, отмахнулась Анна. Ты не расщедришься даже на один паршивый комплимент, да?
Дэвид ухмыльнулся лиловым ртом.
Ой, сказал он. Вообще-то, это и был комплимент.
Иди к черту, бросила Анна. Я знаю твою маму.
Дэвид вздохнул и откинулся спиной на дерево, закатив глаза в сторону Джо, ища его поддержки. Но Джо было не до него, и Дэвид возвел очи горе.
Такова жизнь, сказал он после недолгого молчания. Нам нужно основать здесь колонию, то есть сообщество вместе с другими людьми, отделиться от городской ядерной семьи. Это была бы неплохая страна, если бы мы только вышибли гребаных американских свиней, а? Тогда бы у нас мог быть какой-то мир.
Ему никто не ответил; он снял одну туфлю и стал с задумчивым видом чесать пятку.