По убедительной просьбе многих собравшихся ныне в зале Политехнического любителей нашей поэзии выступает сейчас молодой поэт, Вадим, нет, Владимир, Баташов Батышьян Болтушёв Как, простите? Погромче скажите. Не расслышал я вашу фамилию.
Батшев я, говорит паренёк чуть слышно. И густо краснеет.
Молодой московский поэт Валерьян Бултышов! Прошу!
Показывает предводитель советских третьестепенных поэтов, куда пареньку на эстраде следует встать.
Сам степенно садится рядом с товарищами по профессии. Настраивается слушать приглашённого паренька.
Публика с любопытством ждёт: что же будет дальше?
Вот уж, действительно, случай!
Можно сказать, повезло.
Скука была натуральная, а теперь спектакль начинается.
Паренёк, вихрами потряхивая и щеками пылая пунцовыми, неуверенно, спотыкаясь и страшась, к микрофону подходит.
Видно, делает это впервые.
И вот начинает читать
Он обрушил на головы слушателей длиннющую, и скучнейшую, и откровенно бездарную поэмищу, о своём, не потерянном, поколении.
Это была такая чушь и галиматья, что публика в зале мгновенно поняла, с кем имеет дело.
Но приходилось, пока что, ничего не попишешь, терпеть. Сами ведь подсобили пареньку на эстраду выйти.
Посему пускай почитает.
Правдолюбцев следует слушать.
Паренёк увлечённо читал.
Потряхивая вихрами.
Пылая щеками пунцовыми.
По-маяковски, отмахивая ритм правой рукой, со сжатым, до судороги, кулаком.
Читал поначалу пять громогласных, коротких минут.
Десять минут прошло.
Потом пятнадцать минут.
И, в нахлынувшем упоении грандиозным таким событием, ещё бы! ведь он доносит до народа слово своё! не замечал ни времени, всё идущего да идущего, ни реакции соответственной всё усиленней ропщущих слушателей.
А реакция их была, разумеется, незамедлительной.
Вначале начали в зале раздражённо гудеть. Потом шумно переговариваться. Ну а потом уж, позже, откровенно смеяться. Ржать.
Поэты третьестепенные советские на эстраде проявляли терпение. Сдерживались. Но вот и они, всё громче, тоже, дружно, стали смеяться.
И в самом деле, читаемый, с немалым пафосом, опус краснощёкого паренька был, прежде всего, смешным.
Описательный, повествовательный, он, опус, подробнейшим образом размусоливал и разжёвывал зануднейшую, гражданственную, советскую, разумеется, с романтической, из революции, из гражданской войны, основой, тему поиска неустанного молодым поколением нынешним своего, достойного, места в мире нашем, где есть всегда время и место подвигам, где силы свои приложить, все абсолютно, следует для достижения цели, своей, поставленной загодя, возможно, ещё во младенчестве, где человек, по Горькому, звучит и доселе гордо, где надо бороться, искать, найти, не сдаваться, где следует буржуинам любых мастей дать отпор, сокрушить их, проклятых, где самое дорогое у нашего человека это жизнь, и прожить её надо так, чтобы не было больно мучительно, после, потом, в грядущем, ну и так далее, и вся эта несусветная бодяга, с пылом и с жаром, с должным рвением, как и следует читать прирождённому, видимо, трибуну и агитатору, выкрикивалась, вымучивалась, выплёскивалась, выбрасывалась в зал, который, вполне понятно, от неслыханной этой чуши просто-напросто охренел.
Паренёк читал двадцать минут.
Двадцать пять минут.
Целых тридцать.
Публика в зале музея недовольно, сердито бурлила.
Но паренёк её, разумеется, вовсе не слышал.
Он слышал себя, любимого, чьими устами сейчас, по его, паренька, разумению, говорило, нет, заявляло, громогласно и убедительно, здесь, в музее Политехническом, где традиции живы чтений поэтических, страстных диспутов, лекций сенсационных, просмотров кинофильмов, различных встреч с интересными современниками, поколение молодое.
Паренёк читал, между тем, тридцать пять бесконечных, бессмысленных, съевших время людское, минут.
Мне уже и возмущаться-то не хотелось так основательно вся эта чушь надоела.
Паренёк читал сорок минут
И тогда-то со своего законного места встал, с осознанием важной миссии, возложенной на него, без просьб и без лишних слов, наверное, телепатически, всей публикой, Коля Мишин.
Увидев Мишина, публика почтительно и благодарно уставилась на него.
Ну, вот, дождались, теперь-то, это уж точно, что-нибудь из ряда вон выходящее обязательно произойдёт.
Эй, парень! решительно, твёрдо, спокойно и громко сказал Коля Мишин. Ты, там, на эстраде!
Паренёк поперхнулся, вздрогнул и немедленно замолчал.
Глупо вытаращился в зал, откуда к нему так властно доносился митинский голос.
Щёки его налились лиловато-багровым цветом.
Руки его затряслись мелкой безудержной дрожью.
Парень! сказал ему, стоя во весь рост свой гвардейский, Мишин. А ну-ка, вали с эстрады! Хватит всякую чушь нести! Давай, давай, уходи! Быстро! Нечего здесь тебе делать. Да и с нас всех уже достаточно. А ну, шевели поршнями! Я что сказал? Не доходит? Катись поскорее отсюда! Нечего в зале приличном бездарщину разводить! Ноги в руки и уходи!
Публика в зале музея была так довольна, что сразу же устроила Коле овации.
Мишин принял это как должное.
Аплодируют люди значит, считают, что заслужил.
Он своё дело сделал.
Паренёк на эстраде так растерялся, так перетрухал, что весь поджался, вихрастую голову в плечи втянул, будто бить его тотчас же будут.
А потом, действительно взяв ноги в руки, довольно ловко, мечтая лишь об одном поскорее исчезнуть отсюда, посрамлённый, жалкий, беспомощный, из героя воображаемого превратившийся вмиг в посмешище, осторожно, бочком, тишком, поскорее, понезаметнее, чтоб чего-нибудь нам не вышло, сполз с эстрады и в самом деле, вы представьте себе, исчез.
Куда он девался? Только что был ведь и нет его здесь.
Кто он? Фантом какой-то со стихоплётным бредом?
Померещилось, может быть? Нет же!
Как будто бы ветром сдуло.
Выдуло вдруг из зала.
Испарился. Сгинул. Пропал.
И закончился вечер поэзии.
Был столичный осенний вечер.
Публика покидала старый Политехнический.
Мы с Мишиным, снисходительно принимающим благодарность от людей, им спасённых вовремя, поскорее отсюда ушли
Вот что было в Москве однажды.
Факт. Упрямая вещь, как известно.
Случай подлинный. Сущая правда.
Бред, оставшийся где-то в былом.
Ну а было ли продолжение у истории? спросит читатель. Было. Не было б лучше его!..
Паренёк-бултышок румяный с фамилией невразумительной опять возник на моём горизонте. Бочком, тишком, проник в моё поле зрения. Материализовался.
Теперь всё чаще он делал с виду робкие, но выдающие настырность, попытки поближе познакомиться и со мной, и, конечно, с моими друзьями.
И познакомился, всё-таки.
Уловил подходящий момент.
Я пошёл на это. Зачем? Сердцем чуял: не надо было допускать его до себя. Но, незнамо зачем, допустил.
Чтобы просто, после знакомства, от него поскорей отвязаться? Ну, положим, так. Утешенья не даёт мне подобный вопрос.
Впрочем, ладно. Случается всякое. Ты такой-то, а я такой-то. Всё. И точка. И разошлись восвояси, в разные стороны.
Существуй себе где-то там, далеко, да подальше, желательно, с осознаньем знакомства этого в голове. Мне-то что до тебя?
Эх, не тут-то было! Такое началось, что я просто взвыл.
Паренёк прилипчивый стал возникать повсюду, где мог я оказаться, случайно даже, и, само собой, в тех местах, где бывал я довольно часто, с завидной, наверное, накрепко с дисциплиной внутренней связанной, с расписанием неким, с графиком, слишком точным, намеченных встреч, вечеров и чтений стихов, чекистской какой-то, въедливой, назойливой постоянностью.
И всегда, первым делом, лез, из толпы, из метро, из дверей приоткрытых, из окон распахнутых, из всего, что было вблизи, вдалеке, в стороне, в округе, лез из облака, из-под земли, лез из леса, лез из тумана, лез из утра, из дня, из вечера, лез из ночи, из мглы, из мрака, лез из кожи, лез из листвы, из игольного лез ушка, из щелей, из трещин, из люков канализационных, из ям и канав, из провалов, и шахт, и прорв, и пустот, лез ко мне, здороваться, чтобы видели непременно все вокруг: он со мною знаком.
Как быть? Удастся ли мне отделаться от него?
Пошлёшь подальше, по-русски, по-народному, по-простому, как следует, не поймёт ведь. Подождёт и опять привяжется.
Как отшить его? Как отвадить, навсегда, чтоб и след простыл?
И откуда берутся такие наглецы? Из воздуха, что ли?
Ну прямо как мошки летом над фруктами с овощами!..
Паренёк мечтал побывать у меня хоть разочек дома.
Бултышонку страсть как хотелось посмотреть, как живёт поэт.
И, ежели повезёт, ещё и стихи услышать.
В домашней, ни больше, ни меньше, в уюте, в тепле, обстановке.
По-свойски почти, так сказать.