Глубинная почта - Аркадий Застырец 4 стр.

περιφέρεια  окружность.

Периферия не знает пощады:
Жжение с треском от центра вдали,
В плиты сбиваются снеги и грады
На полумёртвой округе земли.

Периферия не сто  однолица.
Жёстко ли стелет? Не стелет вапще!
Смачно плюет, незаметно глумится,
Топит своих в общепитском борще.

Периферия  унылое членство,
Угол и ветер И всё-таки  но!
Каждый оставшийся тут  совершенство,
Горная пика тут  каждое дно.

«Периферия»  волшебное слово:
Пери и феи порхают о нём,
Рифы, кораллы, разгон  и готово:
Всё ещё в мире, но в мире ином.

Переживи её лето и стужу,
Приотвори перепрятанный взгляд
С периферии уже лишь наружу
Чистые стёкла и души летят.

Вену себе отворив
вялотекущей рекой,
видимо  всё-таки жив,
но ни ногой, ни рукой.
Бело-зелёный, рябой,
и не петух уж, а гусь,
не наглядеться тобой,
не наиметься боюсь.
Что, не видав, не поймёшь
юркой дороги твоей 
видимо, всё-таки ложь,
картоплетенье путей.
В памяти сонной висишь
на предрассветных парах;
женского рода  Парижь,
вольная втайне Серах.
Ярости не удержать,
бл..и прохожей грубя:
 Я не хочу умирать,
Я ненавижу тебя.

С невидимкой на виске,
Скрыта летом, точно мелом,
Платья с бантами пробелом
Моя Лара в Чирчике.

А вокруг  цветенье роз,
Чёрно-сахарные сливы
И, отдать плоды счастливый,
Ярче солнца абрикос.

Дети, небо, свет, вода,
Жаром-жар живородящий
Я ж  ещё не настоящий,
Мне пока нельзя туда.

Самолёт с моей руки
Улетел в одно касанье.
Что мне чаянье и тщанье?
Неделимо далеки!

О единственном глотке
По незнанию мечтаю
И над атласом гадаю:
Кто там? Где там? В Чирчике?..

Срединная пора
Взлетающего лета,
Когда царит жара,
Сухой грозы примета,
Когда не крест, а плюс
В заглавии у чисел,
Цветенья пышен юз
И липок пота бисер,
Меня свести с ума
Способна постепенно

Мне ж по сердцу зима,
Где всё тепло застенно
И даже серый дым,
Взмывающий на небо,
Легко исповедим
От бани или хлеба.
Мне осень подавай,
Чьи сны в златых заслонах
Уводят в снежный рай,
Невидимый на склонах.

Ещё один взошёл Иосиф,
Обиду в сидоре неся
И землю на небо подбросив,
И голося, и голося

Меж тем, окуклился Египет 
Опять во тьме, опять рабы
Иосиф срифмовал бы «выпит».
И я бы мог, кабы не бы.

Как на ладонной тёмной складке,
Лежит вся Африка во мне,
В войне, в огне играя в прятки,
И вроде есть, и как бы не

И кто сказал, что беспрестанна
Лелеющая сытых львов
Трава, Танзания, саванна?
Не плод ли северных грибов?

И кто сказал про эти нити,
На острых крыльях ноября,
Где снег из ласточкиной прыти
Молчит до смерти говоря?

Ни мифом вырезанный Лосев,
Очками рухнувший в цветы,
Никто не говорил, Иосиф,
Ни даже ты, ни даже ты!

Ни свет июльский, угасая,
Нам точных не диктует глаз,
Ни землю на небо бросая,
Иосиф, ты не сдвинешь нас.

И на штыре воложном Нила
В зрачок с орбиты введено:
Вот вам и золото, и сила,
И тьмы горчичное зерно.

Не так уж часто умирают
В жилом массиве старики 
По вечерам они играют,
И реют в небе колпачки,

А на рассвете, став по зову
На ширину понурых плеч,
Внимают бережному слову,
Хоть там и нечего беречь.

Их память ничего не стоит,
И до невидимости бел
Тот свет, который звёзды строит
На кончиках чертёжных стрел.

Их время нынче на исходе,
Их немощь силы не сулит,
Они подвержены погоде
И связаны движеньем плит.

Иные слепы, немы, глухи,
Скрипят в тумане костыли,
При стариках живут старухи
Под притяжением земли.

Спроси у них  тебе расскажут
Про бегство, голод и войну,
О том, что шьют они и вяжут
И смерть во всём подобна сну,

А сон подобен юной жизни,
Где солнце, брызги, взор и стать,
И даже дремлющий на тризне
Умеет голубем летать.

Это чья во тьме пилотка
Поплыла-затрепетала,
Точно атомная лодка
Без ветрила и штурвала?

Чьё молчанье  фора рыбам
В полном смерти медсанбате?
Чей алеет мягким сгибом?
Чьи в жару прохладны стати?

Это что за нарушенье
Трёх ньютоновых законов?
Чьей невинности крушенье
Сходит в хоре горних звонов?

Это храброй санитарки,
Чьи в палате неуступки 
Полумёртвому припарки
Под огнём небесной крупки,

Чья ладонь теплей июля
До того, что рады боли,
Стонут, кличут: «Аля, Гуля,
Уля, Мила, Юля, Оля!»

Парады, сирень, физкультура,
Ждёшь утра всю ночь до утра
 Куда ты торопишься, дура?
Пять-тридцать, ещё не пора.
И что тебе это движенье,
В горе керосиновый гул
И в улицу строя вторженье,
Чуть ветер  и солнце задул?
Зачем тебе равенство, девка?
Всех краше ты и веселей.
К чему тебе с прочими спевка?
Ангиной с утра заболей!
 Ах, матушка, матушка, что вы!
Я верю, что нынче мы все
К разбегу по взлётной готовы
Бетонной во сне полосе.
Не зря в волосах, белоснежны,
Взрываются банты легко,
Недаром, чисты и прилежны,
Натянуты туго трико
И руки умеют волнами
Помалу ходить от плеча,
И флаг пламенеет над нами
По холоду шёлк волоча!

Третий глаз? Не смешите меня.
У профессора всяко их шесть.
Для воды, для земли, для огня,
Чтоб дышать, чтобы пить, чтобы есть.

И, конечное, шесть  не предел,
Открываются за полночь к ним
Живописецкий глаз-новодел,
Стихотворческий глаз-невредим.

А когда, наглядевшись, уснут,
Замережась ресницами в тишь, 
Отворяются глаз-первопут
И помощник его  карамыш.

Ну и, чуть приступает рассвет,
Что ни шесть, к своему волшебству, 
Разгуляется глаз-небовед,
Непокорный телес естеству.

Он уносит профессора ввысь,
Через радуги струнный разбор,
Так что без толку звать  оглянись!
И впустую кричать  мутабор!

Спящий в снегу забывает о боли,
То есть, не просто не чувствует, а
Вдруг отрывается воздухом воли
И улетает, как моль от винта.

То есть, не пьянь в забытьи, а трезвея,
С каждой секундой над морем и тьмой
Веруя крепче, и рея, и вея,
Спящий, казалось бы, прошлой зимой

И не покорный изгибам простора,
Ибо закону летит вопреки,
Не баритон или тенор из хора,
Не продолжение Божьей руки,

Но на любом языке говорящий 
Это не снег на морозе скрипит 
Временно всё ещё медленно спящий,
Даже  не важно  и мёртвый на вид.

За Виктором недавно Зинаида,
И вот уже затеяли ремонт 
Для чистого и радостного вида,
Комбинезон, графин, косынка, зонт

Заварен в самый раз и даже лишку
Крахмальный клейстер в розовом тазу.
И не на вечер, на ночь  передышку,
Торопятся  как путники в грозу.

Как все бывают, молоды и гладки,
Ни облачка на высветленном лбу,
Обои клеят в правильном порядке,
Не озираясь: что там на горбу?

За Виктором недавно Зинаида:
И года нет, как счастье началось.
Во власти новобрачного рапида
Так хорошо! Не до смерти небось

И в сером этом выгоревшем тоне,
В прекрасных лиц мерцающем наклоне
Из прошлого сквозь фотоаппарат
Небесные глаза и не глядят.

Исполнена пены морской венерической ванна,
По мокрым плечам, золотясь, утекает рассвет,
И груди водой не теплее рассвета Сюзанна
Невинно ласкает А старцев-то,
старцев-то  нет.

В белёсых глазах не метнётся тяжёлое пламя,
Артритные пальцы не станут от пульса трястись
Сюзанна чиста, как империи белое знамя,
Чиста и прекрасна, как ты за неё ни возьмись.

Она погружается телом в прозрачную воду,
И на пол течёт, как воде и велел Архимед
А старцы замешкались: трудно им стало по ходу,
Их плоть не восстанет купаниям тайным в ответ.

Они умирают  их похоть, увы, опоздала;
Старейшины рода и града усталые львы
Нисходят навеки с привольных страстей пьедестала
И некому трогать Сюзанну и мучить, увы.

Безгрешность железна, стыдливость её неустанна,
Но старцев-то нету  кому ж это всё испытать?
Ни старца, ни мужа, ни мальчика Плачет Сюзанна
И прячет от зеркала в мыле бессмысленном стать.