Возле коттеджа никаких машин не было, на участке тихо и пустынно. Каким-то козлятам повезло, а ему? Калитка заперта. Да и калиткой называть тяжёлую дубовую дверь, окованную железом, разукрашенную чеканкой, значит грешить против истины. Нажал на кнопку, выждал минуту, нажал ещё. Нехорошее предчувствие, кажется, начало сбываться
Заходи, раздался вдруг недовольный и нагловатый женский голос, и в устройстве калитки что-то щелкнуло.
Дверь в подвал была открытой. Последние дырки он прибивал прямо-таки с остервенением. Собирал последний стеллаж и привинчивал его с такой скоростью, словно за ним гнались, выбраться, наконец, из этого проклятого погреба ему казалось счастьем. Как же человеку мало нужно, удивлялся он, собирая инструмент.
Внутрь коттеджа, опять же не без удивления, прошёл свободно. «Кабан», как и следовало ожидать, жил по-царски: тут стояла такая мебель, которую Валентин Иванович видел разве что в кино. Красное дерево, его он вообще никогда не видел, но догадался, что здесь именно оно, мрамор, бронза, резные двери, инкрустированный пол, ну куда ему с детдомовским рылом да в такой калашный ряд!
Не проходи мимо, услышал он из-за приоткрытой двери тот же голос, но не такой недовольный и наглый, как в первый раз. В нём чувствовалась даже игривость
Можно? спросил он, открывая дверь.
В помещении, куда он попал, был полумрак. В глубине комнаты угасали в два ряда экраны, он вначале принял их за странное, длинное окно, но потом догадался, что тут не желают раскрывать ему систему телекамер. Когда глаза привыкли к полумраку, он заметил возле настоящего окна женскую фигурку.
Помоги с железками справиться, услышал он почему-то совершенно другой голос.
Разумеется, Валентин Иванович бросился на помощь даме. Однако никаких ни шнуров, ни рычагов, чтобы справиться с жалюзи, найти не мог.
Может, свет включить? предложил он.
Да он погас только что, вырубили, ответила незнакомка, потом взяла его за кисть правой руки и со словами: «Не лучше ли нажать сюда?» прижала её к твёрдой девичьей груди.
В этот момент жалюзи распахнулись, девушка, прыснув от смеха, как бы застеснялась своего слишком смелого поступка, а халат тем временем соскользнул с неё и упал на пол. Она была совершенно голой. Стараясь не смотреть на неё, Валентин Иванович поднял халат и протянул его девушке.
А почему ты нос воротишь? Не нравлюсь, да? вместо того, чтобы взять халат, она сделала несколько шагов назад, повиляла бедрами, поиграла руками в воздухе, призывно вытягиваясь. А потом подбежала к нему, одной рукой обняла его, остолбеневшего, за шею, а другой гладила волосы, щёки, провела пальчиком по густым, чёрным бровям и сказала:
Облицовка у тебя ничего, классная даже. Подходит А я всё не нравлюсь тебе, нет?
Она ошалевала, её рука на его шее стала мелко-мелко дрожать; возможно, она была уже ошалевшая от наркоты. Облизывая пересохшие губы она вновь расхвалила его «облицовку», особенно нос, намекая на зависимость размера носа с ещё одной частью мужского тела. Затем, прижавшись к руке, вернее, предплечью, повернула его в другую сторону, прошептав: «Если я тебе не нравлюсь, то посмотри туда» Шёпот был противный, нарочитый
На огромном ложе, разметавшись, лежала ещё одна нагая прелестница.
Эх, мужика бы, потянулась и эта. Как насчёт группен-секса? Можешь или нет? Не умеешь научим.
Нет, красавицы, у меня СПИД, сказал он, окончательно приходя в себя. Впрочем, никакие они не красавицы, подумалось ему, подщипанные, подрисованные, подкрашенные. Телевизионный стандарт, таких табунами каждые пять минут по ящику показывают.
СПИД или спит? поинтересовалась на ложе. Если спит разбудим, если СПИД резинку наденем.
И то, и другое.
Нам подходит и такой вариант, не унималась прелестница, приподнялась, протянула руку, другой оперлась на локоть прямо-таки Даная. Иди ко мне, иди, сладкий ты мой
А другая принялась ему расстегивать брюки, мурлыкая что-то себе под нос.
Хочешь с меня последние джинсы снять? Они не клёвые и не классные, мэйд ин Торжок, сказал он, отвёл её руки от ширинки и спросил девицу на ложе: А где мой конверт?
Вот он. Иди ко мне, получишь конверт, она достала его из-под подушки, повертела им и сунула туда же.
Иду, лови! неожиданно согласился он, упал на ложе и тут же оказался в объятьях обеих сразу.
Иду, лови! неожиданно согласился он, упал на ложе и тут же оказался в объятьях обеих сразу.
Кто-то из них совал ему в лицо сосок своей груди, кто-то запустил опять руку ему в ширинку, а он тем временем шарил под подушкой, нащупал конверт и высвободился от ошалевших девиц. Вскочил на ноги и, помахивая конвертом, направился к выходу:
Счастливо оставаться. Ничем помочь не могу.
Вали отсюда, импотент несчастный!
А конверт не тот, не тот, ха-ха-ха!
Покажи тот! Ну!
Не нукай. Не запрягал. Даже не трахнул
Он опрометью ринулся прочь, чего доброго, девицы могли заблокировать входную дверь уж она-то здесь бронированная. Это не дом, а какой-то броненосец или бронепоезд. А эти девочки, думал он, которых по телевизору с утра до ночи моют, чешут, мажут, прокладывают, а они умильно выводят нежными голосками «Каждый день с кэфри!», словно у них никогда не прекращаются омерзительные выделения, способны на всё. Мало того, что на «винт» тут можно намотать такое, что никакой диспансер диагноз не поставит, так они ещё от нечего делать, скуки ради могут отправить за решётку набросился, изнасиловал, совершил покушение на их девичью честь. Их две, попробуй доказать, что ты не «кэмел». О времена, о нравы!..
Только оказавшись за оградой он перевёл дух, вскрыл конверт. Там было несколько бумажек и записка «Минус 300 тыс за ниуважения к хазяивам плюс пива». Дамской рукой, между прочим, исполнена записочка
Ух, жлобы, ух, сволочи заскрежетал он зубами, а в окне на втором этаже показались девицы. Они корчили ему рожи и показывали языки. А он им показал, что ищет камень, чтобы запустить в них, девицы отпрянули от окна.
А дома
Лена копной сидела на крыльце, держась за поясницу. Рядом лежал узел, судя по всему, с одеждой. По лицу жены струился пот, она постанывала от боли.
Валечка началось где же так долго ходил
А Рита, Рита где?
За машиной
И тут, вздымая клубы пыли, возле дома остановился старый, дребезжащий «москвич».
Спустя час Лена была уже в роддоме. Ехали медленно, осторожно, несколько раз останавливались. «Что же вы, папаша, так затянули! ругалась медсестра в приёмном покое. Воды уже отошли!» Лену увезли прямо в родильное отделение. Рита предложила ему вернуться домой на машине, мол, обычное бабье дело рожать. Лена девица крепкая, в два счёта справится. Но Валентин Иванович подобное и представить не мог: как он может оставить тут Лену одну?! Рита махнула на него рукой и уехала.
Ещё через час, или два, может, даже три, поскольку Валентин Иванович не знал, сколько времени он проторчал перед роддомом, с надеждой вглядываясь во все окна, пока, наконец, в одном из них появилась медсестра, та самая, ругучая, показала ему белый свёрток с красноватым, должно быть, орущим сколько было мочи, пятном. Вывела на стекле пальцем «сын» и поставила восклицательный знак. Потом, видимо, ей этого показалось мало, она кивнула головой вглубь палаты, мол, жена твоя и твой сын во, на большой.
«Алёша, сынок», прошептал он с новым, неведомым раньше чувством, с тем же чувством осенил себя крестом и тут же, не помня себя от радости, исполнил какой-то дикарский танец. И медсестра, и две роженицы, занявшие соседнее окно, улыбались.
До Стюрвищ добрался на попутке где-то в полночь, но все окна светились. Он вбежал в дом и крикнул:
Алёша у нас, Алёша!
Рита прижала указательный палец к губам, и только теперь Валентин Иванович заметил, что в доме полно старух, что тётка Агафья лежит на сундуке со свечой в скрещенных руках.
Не дождалась, соколик, твоей весточки, преставилась сердечная, сказала какая-то старуха.
В глазах у Валентина Ивановича потемнело. Он вышел на крыльцо, бился лбом о ребро столба не чувствовал боли, от обиды и несправедливости хотелось плакать, но он давно уже разучился плакать. Рядом щёлкнула зажигалкой Рита, закурила.
Будь мужчиной, братишка.
Ну почему, почему, Рита, так?! У меня за всю мою жизнь один по-настоящему счастливый день, не день, а только полдня, всего несколько часов, и тут же тебя обухом по голове! За что же, сестрёнка?!
Не спрашивай, а привыкай, ответила она, помолчала, затем добавила: А вы настоящие педагоги! Подумать только подгадали Алёшу точно к первому сентября!
VIВ ту ночь Валентин Иванович не сомкнул глаз. Попросил у соседей переноску, провёл свет в сарай и, сняв с чердака доски, стал ладить тётке Аграфене гроб. Из одних и тех же досок и домовина, и зыбка, думал он, строгая пересохшую, твёрдую, как камень, древесину. На кроватку тебе, сынок, отец твой ещё не заработал