Стрелка на часах Воронова приближалась к трем утра. В комиссариате, в Москве, был самый разгар работы. До войны Петр не часто ночевал дома. Он приезжал на Фрунзенскую, когда Иосиф Виссарионович отправлялся спать, ближе к утру. Петр помнил теплую, широкую постель, полутьму в спальне, нежное дыхание Тонечки. Жена, не просыпаясь, прижималась к нему ближе.
Он задремывал, обняв знакомые плечи, целуя белокурые волосы, на виске:
Тонечки больше нет Воронов сглотнул слезы, Советского Союза тоже, и никогда не будет три недели назад их едва не взяли в плен немцы. Штаб армии, вернее, то, что от него осталось, шел колонной, пытаясь, хоть как-то, вырваться из мешка. Петр мог наизусть повторить телеграмму, отправленную Власовым в ставку:
Войска армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние дни продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет телеграмму подписали Власов и комиссар армии Зуев. Через два дня Зуев застрелился, после боя, с эсэсовским патрулем. Немцев, совершенно откровенно, навели на колонну рабочие, восстанавливавшие железную дорогу, и видевшие колонну. Штаб армии шел в форме РККА, с партийными билетами. Петр вздохнул:
Они, больше некому. От патруля мы отбились, но я видел, как Зуев в лес уходил перед тем, как застрелиться, комиссар написал поперек партийного билета, химическим карандашом: «Дело Ленина-Сталина погибло, не хочу больше жить».
И себе на грудь положил Петра знобило, зубы постукивали:
Рабочие, до войны, были коммунистами, комсомольцами. Зуев прав, советской страны больше не существует. Мы никому не нужны, немцы нас поставят к стенке, без жалости Зуев покончил с собой один, а начальник Особого Отдела, майор Шашков, пустил себе пулю в рот при Петре, из его табельного пистолета. Петр поежился:
Он плакал, меня материл, просил его застрелить минометный огонь немцев накрыл колонну в болотах. Петра и Шашкова загнало в одну воронку. Майору оторвало руку и ногу, осколок ранил его в живот. Петр отделался только царапинами. Воронов потряс головой, пытаясь заглушить вой снарядов, страшный крик, бьющий в уши, забыть хлюпающую под ногами грязь, смешанную с кровью:
У него пистолета не осталось, после взрыва. Он просил, а я не смог, не смог. Он у меня оружие вырвал. Как только сумел, одной рукой Петр вытер слезы, катящиеся по заросшему, бородой лицу:
Мне нельзя погибать, у меня Володя. Нельзя оставлять мальчика сиротой. Немцы не пощадят детей работников НКВД Петр присел на топчане. Оставшись с Власовым вдвоем, они устало добрели до какого-то полуразваленного сарая, решив пойти в деревню с утра.
Последний раз они ели два дня назад, живот скручивало резкой болью. Табак, правда, у них еще не закончился. Облизав пересохшие, растрескавшиеся губы, Петр скрутил папиросу. Власов, кажется, спал:
Он не застрелится Воронов подавил кашель, от горького дыма, он не такой человек. Надо сдаваться, надо найти фон Рабе. Он мне поможет, защитит меня и мальчика. Я, в конце концов, работал на немцев, пусть и фиктивно Петр не мог себе представить, что больше никогда не увидит сына. Он бросил незаметный взгляд на коротко стриженую голову генерала. Власов снял очки, положив их на утоптанный пол сарая:
А если завтра, в деревне, нас крестьяне немцам выдадут? Нас, может быть, видели Петр обругал себя за то, что не удосужился переодеться в солдатскую форму. Он оставался в гимнастерке и шинели с петлицами НКВД:
Немцы меня расстреляют. Никто не собирается слушать о фон Рабе. Что ему здесь делать? Он, скорее всего, в Париже шампанское пьет вспомнив золотистый брют, в ресторане отеля на Лазурном берегу, оперу в Будапеште, куда он водил Тонечку, яхту на Московском море, мрамор и бронзу квартиры на Фрунзенской, Петр чуть ни застонал вслух:
Все пропало, все он, внезапно, подумал:
А отец? Отец был большевиком. Он бы не сдался, даже сейчас Петр вздрогнул. Власов, пошевелившись, взял очки:
Куришь зевнул генерал, сверни и мне папироску Власов был всего на десять лет старше Петра. Андрей Андреевич едва перевалил за сорок, но рядом с ним, как и с Наумом Исааковичем, тоже ровесником Власова, Петр, почему-то, чувствовал себя мальчишкой:
И рядом с Янсоном и Горской так было. Им тоже едва за сорок. То есть исполнилось бы, дотяни они до сегодняшнего дня, предатели. Все наши беды из-за них, из-за проклятого Горского, развалившего оборону страны Петр был уверен, что Кукушка не пережила зимы:
А я переживу, упрямо сказал он себе, я обязан, после смерти Тонечки, не оставлять мальчика он передал Власову прикуренную папиросу. Генерал глубоко, коротко затянулся, разглядывая заросшее бородой лицо старшего майора госбезопасности:
У него сын. А если нас завтра предадут, если немцы появятся? Может быть, они в лесу сидят, окружили сарай. Надо рассказать ему, пусть знает Власов усмехнулся, про себя:
Двадцать лет ты молчал, а сейчас решил заговорить? Никого в живых не осталось, кроме меня. Семена, то есть не Семена, через три дня убили. Другие бойцы тоже наступления не пережили. Интересно, Сталин знал? Конечно, они в ссылке жили, с Вороновым. То есть не с Вороновым по лицу Петра Семеновича, было видно, что майор плакал.
Птица, за стенами сарая, затихла, повеяло предрассветным, свежим ветерком. В полуоткрытую дверь слышался шелест деревьев, над высокой травой стоял влажный туман. Они, молча, курили. Петр сглотнул:
Андрей Андреевич, вы на Перекопе воевали, я помню. Вы моего отца не знали, в Крыму? он махнул куда-то на юг. Власов плотнее запахнул шинель:
Надо, велел он себе, я, может быть, до завтра не доживу, и он тоже Власов хорошо помнил Евангелие. Генерал учил его юношей, в Нижегородской семинарии:
Сталин тоже в священники готовился он стряхнул пепел, и вот, что вышло. Иисус не заповедовал скрывать правду он тяжело вздохнул:
Знал, Петр. Ты послушай меня не отводя взгляда от лазоревых, припухших глаз, Власов начал говорить.
На деревянном, выскобленном столе, в алюминиевых, немецких мисках зеленели крапивные щи. В крохотном поселке Туховежи, местные староверы не голодали. Суп сделали на курином бульоне, с вареными яйцами. Власову и Петру принесли жареную курицу, со свежим хлебом. Хозяин дома, молчаливый, бородатый мужик, даже предложил им самогон.
После двух месяцев на сухарях и палой конине, Петр не мог поверить своим глазам. Они ели жадно, не обмениваясь ни единым словом. Утром, перед тем, как войти в деревню, по проселочной дороге, Петр остановился. Матерясь сквозь зубы, он выдрал из гимнастерки петлицы НКВД:
Ложь, все ложь Петр растоптал их подошвой грязного сапога, вдавливая в лужу, от первого, до последнего слова. Построили государство на лжи, обманывали меня. Отец и обманывал теперь он понял, кто пел старую колыбельную о Пьеро, которую Петр слышал ребенком:
Наплевать на Степана. Пусть сдыхает, проклятый пьяница, инвалид. Впрочем, немцы его не расстреляют. Они милосердные люди, носители великой культуры Андрей Андреевич никогда не был за границей. В предрассветной тишине, Петр рассказывал генералу о дорогах в Германии, о чистоте и порядке, о берлинских ресторанах и кафе:
И у нас могло быть так же горько подумал Петр, если бы они не обманули народ и собственных детей за тарелкой супа он, мимолетно, вспомнил о Горской.
Прошлой осенью, Петр привез от Кукушки необходимое письмо. Насколько он знал, конверт отправили в Нью-Йорк. Впрочем, Петра теперь не интересовало, что случится с Горской, с Эйтингоном, с наркомом Берия, и со всем СССР, вместе взятым. Ему надо было спасать Володю и себя:
Я никогда не солгу сыну Петр стиснул зубы, я не скрою правды. Страна станет другой, мы освободимся от двадцати лет лжи он только жалел, что никогда больше не увидит Тонечки Петр хотел рассказать жене, что Володя, вовсе не внук рабочего, не потомок крепостных крестьян:
Мой дед был судьей, мой прадед, товарищ министра внутренних дел. Прапрадед участвовал в восстании декабристов и сражался с Наполеоном Петр, конечно, слышал о декабристе Воронцове-Вельяминове. Могила революционера находилась в Зерентуе. В учебниках писалось, что надгробие было утрачено, во время гражданской войны:
Горский там болтался, с отрядами вспомнил Петр, то есть Горовиц. Еще один лгун, проклятый жид, обвел всех вокруг пальца, притворялся русским. И Кукушка такая Петр подозревал, что могил предков его лишил именно Горовиц:
У евреев нет чувства земли, Петр дернул заросшей щетиной щекой, нет патриотизма, как у нас, русских. Андрей Андреевич сын крестьянина, плоть от плоти страны. Я дворянин, мой род к варягам уходит, я родственник Романовых Петр очень хотел, чтобы Тонечка узнала о его настоящем происхождении. Он стер слезы с глаз: