Универсальные магазины украсили к Рождеству, из репродукторов несся «Хорст Вессель» и победные марши. Петр ходил по этажам, вспоминая, как посещал отделы летом сорок первого:
Я тогда распродаж хотел дождаться, чтобы Тонечку побаловать. Тонечка, Тонечка он собирался попросить разрешения на посещение Царицына после нового года:
Перейду линию фронта, заберу Володю Петр поймал себя на том, что выбирает для сына игрушки и одежду.
В квартире стоял телефон. Он связался с лагерем в Дабендорфе, в сорока километрах от Берлина, где предполагалось разместить, будущую офицерскую школу армии новой России. Генерал Власов поздравил Петра с новым званием:
У нас теперь и гимн есть, услышал он гордый голос Андрея Андреевича, из Риги слова прислали. Тамошний литератор, журналист написал Петр пожалел, что не подумал о гимне, но слова ему понравились:
Мы идем широкими полями,
На восходе утренних лучей.
Мы идем на бой с большевиками,
За свободу Родины своей.
Петр обещал приехать в Дабендорф после рождественского обеда на вилле фон Рабе. Он не ожидал, что его пригласят на торжественную церемонию в рейхсканцелярии:
Ожидается фюрер, рейхсфюрер Гиммлер, маршал Геринг вздохнул Петр, это огромная честь. Не стоит, и думать о подобном он записал в блокнот адрес православного собора в Берлине. Перед Рождеством Петр хотел исповедоваться и причаститься:
Сейчас пост идет, напомнил он себе, впрочем, его светлость принадлежит к государственной церкви. Они такого не соблюдают. Я в гостях, как говорится, не суйся в чужой монастырь, со своим уставом с лета Петр привык к хорошей еде. В Норвегии их кормили отлично. В лагере высшего командного состава, под Винницей, военнопленным тоже выдавали отменный паек:
Пусть упрямцы жуют палую конину и кормовую свеклу в гастрономическом магазине, Петр, придирчиво, выбирал сицилийские апельсины, как Иванов, например он, вспомнил упрямые, голубые глаза уголовника:
Впрочем, он, скорее всего, стал капо. Такие люди только свою выгоду ищут денежное содержание в СС оказалось щедрым. Как и в СССР, Петр мог позволить себе хорошую вырезку, и норвежского лосося:
Не забывай о посте, строго одернул себя Воронцов-Вельяминов, в гостях одно, а дома другое он выбрал овощи, и французское оливковое масло. После православного Рождества пост заканчивался. Перед поездкой в Дабендорф он хотел обзавестись гостинцами, для собратьев по оружию:
Куплю ветчины, салями он шел по Кудам, нагруженный свертками, шнапса. Посидим с Андреем Андреевичем за стопкой водки, я стихи почитаю Петр, любовно переписал еще не законченную поэму в блокнот:
И я смогу выполнить задания службы безопасности, на восточном фронте он рассматривал фото в папке, с имперским орлом и свастикой. Мебель в комнате для допросов привинтили к полу. Стол, и табурет сделали крепко, на совесть. Петр чиркнул спичкой:
Она на Тонечку похожа. Тонечки больше нет, надо жить дальше вспоминая жену, он смахивал слезы с глаз:
Надо растить Володю, обустраивать новую Россию. Но, может быть, Тонечка жива, с надеждой думал Петр, может быть, она вернулась в Куйбышев, мы встретимся пока что ему требовалось поговорить с некоей Надеждой Бронниковой, двадцати четырех лет от роду, ровесницей Тонечки.
Бронникова, сержант, санинструктор роты, попала в плен летом, в харьковском котле. В папке лежала ее красноармейская книжка. Бронникова, по образованию медсестра, член ВЛКСМ, родилась в Кургане. Девушка пошла в армию добровольно. На четком, лагерном снимке, Бронникова смотрела прямо вперед. На полосатом платье виднелся номер, девушку коротко остригли. Хмурое, угрюмое лицо не улыбалось:
Тоже блондинка, как и Тонечка. Они похожи, Бронникова только исхудала. В новой армии нам понадобится медицинская служба. Она молодая девушка, я раскрою ей глаза на преступления большевиков Петр зашуршал бумагами.
Из сопроводительного документа, выданного в Равенсбрюке, выходило, что девушку и других русских военнопленных переводят в Аушвиц:
Средний брат его светлости в лагере работает дверь камеры заскрипела, и младший в Польше трудится по словам штандартенфюрера фон Рабе, уголовника Иванова, отправили в рабочий лагерь Плашов, на каменоломни:
Место тоже рядом с Аушвицем заключенная женщина, все равно, оставалась женщиной, Петр, довольно вежливо поднялся:
Я аристократ, человек благородного происхождения. А не жид, вроде Эйтингона и Кукушки Петр, сначала, думал рассказать его светлости о Кукушке, но решил:
Не стоит. Хватит и того, что я работал с жидами, во времена большевистского дурмана. Зачем распространяться о какой-то Горовиц? Она, в любом случае, давно мертва Бронникову звали Надеждой Ивановной.
В происхождении девушки Петр не сомневался:
Здесь ничего семитского надзирательница усадила заключенную на табурет, у нее истинно славянские черты лица тонкие запястья обхватывали стальные наручники. Его светлость объяснил Петру, что по внутренним правилам тюрьмы Моабит, арестованные выходят за пределы камеры со скованными руками:
Из соображений безопасности, небрежно добавил фон Рабе, возможны эксцессы, демонстративное поведение на допросах наручники не снимали.
Петр вспомнил о немце, внизу:
Слабак. Социал-демократ, коммунисты крепче держатся. Когда мы вернем себе Россию, то расстреляем всех комиссаров. Или повесим, прилюдно, на Красной площади до войны Петр не занимался работой в Берлине. Он знал только имена Корсиканца и Старшины, и сразу выдал агентов фон Рабе. Остальных членов группы нашло гестапо.
По словам его светлости, работа длилась всю осень:
Через две недели предателей гильотинируют, заметил герр Максимилиан, я вас возьму на казнь, в тюрьме Плетцензее. В СССР, насколько я знаю, гильотину не используют
Петр покачал головой:
Только расстрелы. Но мы восстановим повешение, как при невинно убиенном царе, мученике Петр кивнул надзирательнице: «Можете нас оставить».
У Бронниковой были большие, голубые глаза. Она хмуро сказала, на плохом немецком языке:
Я не говорю по-немецки, и ничего прервав ее, Петр обаятельно улыбнулся:
Не затрудняйтесь, Надежда Ивановна. Мы с вами объяснимся на родном, русском языке сержант Бронникова смерила его презрительным взглядом:
Эмигрант, что ли? Продался Гитлеру за пайку? девушка сочно, витиевато выругалась. Петр даже вздрогнул:
Коммунистическое воспитание. Где видано, чтобы женщина так себя вела? Даже Кукушка не материлась, а она всю гражданскую войну прошла во взгляде Бронниковой Петр уловил то выражение, которое иногда видел у жены.
Он убеждал себя:
Померещилось. Тонечка меня любит. Она нежный, деликатный человек, мать моего сына Петр даже не мог подобрать нужного слова:
Не презрение, нет. Кукушка похоже на меня смотрела, на Лубянке. Брезгливо он попытался сказать:
Надежда Ивановна, мое происхождение совершенно неважно. Я здесь по поручению будущего офицерского корпуса новой русской армии. Нам понадобятся врачи, медсестры. Вы Петр не успел отстраниться. Плевок пополз по щеке, стекая на серо-зеленый, эсэсовский китель:
Тварь, тихо сказала Бронникова, я видела, что вы делали под Харьковом, проклятые палачи. Тебя повесят, а я приду плюнуть на твой труп, мерзавец. Прекрати говорить по-русски, ты недостоин родного языка Петр видел перед собой не Бронникову, а надменное лицо Кукушки, искривленные губы Тонечки:
Они думали, что я ничтожество Петр поднялся, они меня ни в грош, ни ставили. Даже для жида Эйтингона, я был плебеем, выросшим в детском доме, без рода, без племени. Она не смеет со мной так разговаривать, комсомольская подстилка девушка не успела поднять руки, не смогла закрыть лицо. Он хлестал ее по щекам, из носа лилась кровь, губы распухли:
Сука, сука проклятая Петр дернул ее за короткие волосы, ты пожалеешь, что вообще рот раскрыла сбросив папки на пол, он ударил ее лицом об стол: «Тихо!». Серое платье затрещало, Петр расстегнулся:
Пусть знает, что мы сделаем с большевистскими сучками она сдавленно взвыла. Петр накинул подол платья ей на голову:
Заткнись, я сказал девушка попыталась вывернуться, сжать ноги. Он вырвал из кобуры пистолет:
Я тебя пристрелю, поняла? стол раскачивался, она рыдала, Петр уткнул револьвер ей в затылок:
Ты сдохнешь на нарах, в концлагере, и пожалеешь, что не повела себя разумно ноги, в спущенных, простых чулках, испачкала кровь:
Полгода на фронте проболталась и осталась девственницей Петр тяжело задышал, никто на нее не польстился убрав пистолет, он отступил: