Насчет твоего швейцарского паспорта, мрачно сказал Волк, когда они, отогнув матрац, нырнули в задымленную, голую комнату, с полуразбитым камином, и покосившимся диваном, где спал Рауль, ты его русским не показывай, буде их встретишь. А лучше бы не встретил разложив по карманам пистолет, десантный нож СС, со сбитой мертвой головой, и гранаты, Мишель подхватил автомат:
Не встречу, им рядом с музеем делать нечего. Туда и обратно, повторил он, выходя на темную, пахнущую старой кровью, промерзшую лестницу. Шаги стихли внизу.
Разломав ножку стула, Волк подбросил дров в огонь, в камне. Накрыв Валленберга старым, потрепанным одеялом, Максим налил себе остывшего кофе:
Фон Рабе давно в Берлин сбежал. Но мы его и там найдем, обещаю. Ладно, пусть Мишель проверит. Ему так спокойнее он стал ждать, покуривая шведскую сигарету, из запасов Рауля.
Мишель курил, спрятавшись в подворотне, с разбитой, вывороченной из камня чугунной оградой. Над головой скрипела испещренная следами от пуль жестяная вывеска кафе, на террасе вповалку лежали засыпанные снегом стулья. Здесь, напротив классической колоннады и широких ступеней музея, он пил кофе, осенью. Серые камни устилали переливающиеся на солнце листья, небо над Будапештом сверкало ясным, чистым голубым цветом.
Мишель навещал музей в дорогом, хорошем костюме, при швейцарских часах. За кофе он, незаметно, доставал из портфеля итальянской кожи маленький альбом, со снимками. Он смотрел на Рафаэля, Джорджоне и Тициана, на Рубенса и Брейгеля. Любая из будапештских картин старых мастеров стоила миллионы долларов:
Если фон Рабе здесь, он не преминет навестить галерею, подумал Мишель, постарается что-то украсть, для рейха и лично для себя. Как он украл рисунок Ван Эйка. Но кто была та женщина, с эскиза в галерее Уффици перед тем, как покинуть Флоренцию, Мишель переснял фотографию предполагаемого наброска Дюрера, в архивах музея. Он вспоминал редкие снимки кузины Констанцы, подростка:
Потом она не фотографировалась, из соображений безопасности. Но она будет так выглядеть, на восьмом десятке. Если доживет, конечно. Если она вообще жива рисунок Ван Эйка Мишель мог бы скопировать с закрытыми глазами. Модель осталась одной и той же, только постарев, на сорок лет. Не существовало никакой возможности выяснить ее имя:
Сова, символ мудрости, шифр, на раме зеркала, у Ван Эйка. У Дюрера, если это Дюрер, шифра нет он считал, что узоры на зеркале являются ключом:
Может быть, она была ученым. Хотя женщина не могла стать ученым в пятнадцатом веке. Леди Констанца Холланд жила в начале семнадцатого, и то, никогда не публиковалась под своим именем. Ее архив пропал, во время гражданской войны в Англии по преданию, леди Холланд, отправляясь в мужем в экспедицию, в южные моря, оставила свои бумаги в усадьбе Кроу, в Мейденхеде:
Ее дочь, Софи, вышла замуж за Майкла, старшего сына Питера Кроу Мишель пристально следил за зданием музея, старший ее сын в Акадии жил, а младший в Германии работал, на шахтах. Потом архив то ли сожгли, то ли граф Ноттингем его в Рим увез. Понятно, что мы ее документов больше никогда не увидим Мишель напомнил себе, что может и не существовать никакой связи между изображенной Ван Эйком женщиной, и его собственной семьей:
Портретов леди Холланд не сохранилось, если они вообще были, а то, что модель похожа на кузину Констанцу, чистая случайность. Я тоже себя пару раз в Лувре находил, на многофигурных композициях, времен Марии Медичи. Интересно было бы на первого де Лу посмотреть, москвича. Мне кажется, Волк на него похож никаких следов самолета на пустынной, разбитой артиллерийским огнем площади, Мишель не увидел.
Он, действительно, добрался сюда быстро, за четверть часа, проторенной в подвалах дорогой. Вынырнув на бульвар Андрасси, в паре сотен метров от площади и парка, Мишель огляделся. Артиллерия продолжала стрелять, но вблизи от музея никого видно не было. Среди голых, черных ветвей деревьев, в парке, на защищенном мешками с песком бывшем ресторане Гунделя развевался нацистский флаг. В бункере сидело командование подразделений СС, пока удерживающихся на восточной границе Пешта.
Мишель, невольно, посмотрел себе за спину:
Вчера «Принц Ойген» к реке проследовал, сегодня боснийские отряды разведчиков на запад послали. Понятно, что русские нажимают, понятно, что СС в Пеште долго не удержится они решили, что немцы, переправившись через Дунай, окопавшись на холмах противоположного берега, взорвут все пять мостов через реку.
Мишель, невольно, посмотрел себе за спину:
Вчера «Принц Ойген» к реке проследовал, сегодня боснийские отряды разведчиков на запад послали. Понятно, что русские нажимают, понятно, что СС в Пеште долго не удержится они решили, что немцы, переправившись через Дунай, окопавшись на холмах противоположного берега, взорвут все пять мостов через реку.
Как во Флоренции они хотели сделать, невесело сказал Волк, только Арно техника минует, и не заметит, что река позади осталась, а здесь надо понтонные переправы наводить, под огнем немецких пушек на острове Маргит, несмотря на артиллерийские обстрелы, продолжали работу оружейные фабрики. Диверсий они с Волком не устраивали:
Здесь и подполья нет, довольно презрительно сказал Максим, они до прошлого года жили припеваючи, под началом адмирала Хорти. Коммунисты почти все арестованы и расстреляны, это не Франция, не Италия. Только все равно Волк вытянул длинные ноги к огню, товарищ Сталин Венгрию в покое не оставит, сделает ее социалистической он покосился в сторону. Мишель махнул рукой:
К Сталину я никакой любви не испытываю, я его критиковал, до войны, и буду критиковать кузен хмыкнул:
Под своим именем. В газетах, я имею в виду Мишель поднял бровь:
Франция, демократическое государство. В Лувре все знали, что я коммунист. Ни у кого, никогда не возникало вопросов Волк бросил окурок в камин:
А у НКВД, это слово он сказал по-русски, возникнет. Несмотря на твои партизанские заслуги, и ордена, дорогой товарищ барон Мишель понимал, почему он думает о русских и рисунке Ван Эйка.
Осенью, мне листья о Лауре напомнили сердце, тоскливо, заныло, в Бретани она плела венки из листьев. Я ее рисовал, у ручья. Смеялся, что она будто фея, из легенд о Мерлине пахло влажным мхом, журчала чистая вода. Лаура сидела, распустив темные, мягкие волосы. В немного раскосых глазах отражалось вечернее, заходящее солнце, в листьях деревьев перекликались птицы, над лесом, высоко, плыли журавли:
Мы часто из лагеря уходили Мишель даже закрыл глаза, разводили костер, ночевали под соснами. Лаура, Лаура он не думал о Момо, забыв ее. Каждую ночь к нему приходила жена:
Даже тогда, на дороге Мишель вздохнул.
Осенью, нагнав один из маршей, развернув колонну из трех сотен будапештских евреев, заставив СС принять шведские бумаги, они устроили людей на ночлег в каких-то заброшенных амбарах:
Волк и Рауль в машине спали, а я прогуляться пошел. Еще тепло было Мишель помнил темноту, в дворе амбара, огонек своей сигареты, женский шепот:
Я просто хочу вас отблагодарить. У меня больше ничего нет, только так. Вы спасли нам жизнь Мишель помотал головой:
Я тогда сказал ей, что женат. Я венчался, перед алтарем. Я никогда не изменю Лауре. А она? Она женщина, ей тяжелее на войне. Никогда, ни в чем я ее не обвиню, обещаю. Мне бы только найти ее, найти малыша на площади завивался легкий снежок, артиллерия, внезапно, смолкла. Мишель уловил звук мотора, с боковой улочки, ведущей, как он знал, к служебному входу в музей. Что-то прогремело, он сочно выругался:
Кажется, двери взрывают. Тамошний вход, наверняка, прямо в запасники ведет. Музей закрыли, картины вниз унесли, как мы в Прадо делали отчего-то, заболел старый, почти стершийся шрам на груди, времен испанской войны. Вскинув на плечо автомат, поправив шапку, Мишель побежал к музею.
Легкому самолету Fieseler Fi 156 Storch требовалось для разгона требовалось всего шестьдесят метров. Аллею за художественным музеем, ведущую к бывшему ресторану Гунделя, где засело командование СС, давно расчистили от снега и наледи. Сюда приземлялись самолеты с фельдъегерями, привозившие распоряжения из главного штаба корпуса СС, размещенного на высоких холмах Буды. Рядом с замком оборудовали большую взлетно-посадочную полосу, для транспортных самолетов. Метеорологи ясной погоды на сегодня не обещали, но СС хмурые тучи были только на руку.
Ранним утром, за завтраком в своих апартаментах, бригадефюрер фон Рабе остановился у большого, панорамного окна, выходящего на Дунай. Длинные, холеные пальцы держали чашку, тонкого, мейсенского фарфора. Для комнат высшего командования тепла не жалели. Горели дрова в камине прошлого века, на каменный пол бросили тигровую шкуру. Каждый день из Буды на север, в рейх, уходили самолеты с ящиками, полными золота и драгоценностей. Шкуру привезли с обстановкой какой-то еврейской, реквизированной квартиры. Уютно пахло сандалом и бразильским кофе. Его светлость щелкнул перламутровой зажигалкой: