Ужас какой! искренне произнес Вася, разглядывая их. Сколько всякой дури! Вы только послушайте:
Партия Ленина шлет вам привет.
Бар и князей на Руси больше нет!
Правда, позднее, когда мы приступили к ломке старого дома, эта квартира нас не обременила. Бревна в ней буквально распадались на части. Всё тут стало от времени рыхлым и легким, не имеющим ни веса, ни упругости. Создавалась такое впечатление, будто эта часть дома начала растворяться в вечности как бы сама по себе. Хотя по всему было видно, что гниль в эту квартиру пробралась когда-то из соседней комнаты, расположенной за тонкой бревенчатой стеной, где уже давно протекла, а потом провалилась деревянная крыша. Говорят, в этой второй квартире жил когда-то отставной работник НКВД. Там в полумраке всё ещё стояла громоздкая темная мебель, должно быть конфискованная когда-то у местных богатеев. Среди этой мебели мое внимание привлекла тучная конторка на овальных дубовых ножках, потом массивный книжный шкаф без стекла, до краев забитый какими-то желтыми газетами. Я обратил внимание на печь в синих изразцах. Потом на кресло без кожи, сквозь рваную обшивку которого проросли охряные от ржавчины спирали пружин.
Когда мы открыли дверь в третью часть дома, где стекла и стены были как новые, из неё бесшумно выпорхнула яркая птица, похожая не то на попугая, не то на большую синицу. Эта странная птица молнией метнулась в весеннее небо и растаяла в нем.
Должно быть, сова, решил Колька Замес.
Нет, в старых домах совы не живут. Это, скорее всего, летучая мышь, возразил ему Вася.
Эх, ничего-то вы не знаете! прервал их спор Александр Петрович с видом бывалого человека, это птица «домовица», где придумает, там и поселится. Она людям счастье приносит, детей веселит, а старость отодвигает. Кто её ночью увидит тому удача, а кто днем тому горе.
Почему же горе?
Потому что она не для глаз, её надо сердцем чувствовать.
Ты наговоришь, тебя только слушай, осадил его Колька Замес. Птица домовица. Придумал чего!
После этого мы упорно работали на разборке дома два долгих летних дня, но гора древесной щепы и разной никому не нужной гнили на месте будущего строительства всё никак не убывала. При взгляде на эту гору у меня возникало такое чувство, будто я влип в какую-то тоскливую и длинную историю. Причем эта история явно была без счастливого конца.
Выпивать после второго рабочего дня мы устроились возле забора за густой раскидистой черемухой, так, чтобы с дороги случайным прохожим нас не было видно. И как только сели, так сразу заметили, что нас уже пятеро. С нами рядом сидит ещё один человек, которого мы, кажется, совсем не звали это Боря Мамонт. Боря Мамонт нигде не работал вот уже несколько лет, но каждый день к вечеру был пьян и, странным образом, всегда оказывался там, где пьют. Такая была у него натура.
Вскоре я разгадал его тайну. Эта тайна оказалась достаточно примитивной. Просто каждый день с утра он появлялся у местного гастронома в своей обычной пятнистой куртке и сутуло стоял там, поджидая «гонцов» попроще. А когда покупатель спиртного с товаром оказывался на улице, нагло «садился ему на хвост», то есть приставал с разного рода разговорами и расспросами, стараясь не упустить этого человека из вида. Проще говоря, преследовал. К тому же многие местные жители Бориса попросту побаивались, и завоевывать авторитет среди них ему было не нужно. Здесь его и так все знали по впечатляющему тюремному прошлому и серии показательных драк возле Дома культуры.
Так Боря Мамонт оказался в нашей компании, и потом, уже в процессе работы, когда мы кружком садились возле сумки с бутылками и закуской, он непременно откуда-то появлялся. Вырастал, можно сказать, из-под земли, из-под куска рубероида, из-под тюка пакли, даже порой из-под листа ребристого шифера, лежащего возле дороги. Боря Мамонт много пил, быстро пьянел и обещал нам когда-нибудь спеть самую блатную лагерную песню, которую переписал ему в общую тетрадь один московский фраер в Пермских лагерях. В виде благодарности и от широты души он порывался набить рожу тому, кто против нас «пойдет», плохое слово скажет или посмотрит на нас косо. Называл Александра Петровича «мощным стариком» и призывал нас всех прислушиваться к нему как следует, потому что он фронтовик и много чего повидал в своей косматой жизни. Не то, что мы салаги.
***
Когда от сломанного дома оставалась уже небольшая куча пыльного хлама, хозяйка его третьей части, Мария Федоровна, вдруг наотрез отказалась от дров.
Куда хотите, туда и девайте, закричала она, когда мы привезли ей под окна очередную телегу гнилья. И так уже всё кругом заложили этим мусором. Не пройти не проехать.
Ну, тогда продавать начнем, шутя, ответил Замес.
Продавайте, только не возите больше. Уже соседи начинают жаловаться. Всю лужайку у них захламила телят привязывать негде. Не возите больше, не надо.
Первую тележку на продажу мы грузили с энтузиазмом, с приподнятым настроением: хоть какая-то компенсация за наши труды, за пыль, которая оседает в наших легких, за пот, который просолил наши выцветшие рубахи, за усталость. И никто из нас почему-то не вспомнил про Анну Федоровну, родную сестру Марии Федоровны, которая всегда чем-то недовольна, а особенно тем, что местный колхоз ничего не заплатил ей за кучу её мусора в сломанном доме. Никто из нас и предположить тогда не мог, что уже на следующий день Анна Федоровна придет искать свое и узнает про злосчастную телегу дров, проданную нами накануне. Мы ещё и ещё раз увидим её сгорбленную фигуру среди местных старушек, живо переговаривающихся о чем-то между собой. Потом она пройдет мимо нас неуверенной, медленной походкой, внимательно посмотрит на всех и ничего не скажет. Будет ждать чего-то в отдалении. Потом подойдет ещё раз и спросит, кто у нас бригадир, чей это трактор с телегой стоит возле порушенного дома. Я мельком увижу её бледное лицо, хитрые прищуренные глазки, и мне покажется, что она чем-то очень похожа на старую ведьму из детского кинофильма пятидесятых годов. До этого момента я всегда испытывал жалость к ветхим старушкам, живущим в крупных городах. Ведь город это страна молодых. Там особенно остро ощущается старость, запрятанная в скорлупу одиночества, среди обольстительно-молодой городской суеты и тщеславия. Поэтому, наверное, в городе такие скверные старушки. Они живут завистью. А после того как я увидел Анну Федоровну, мне стало жаль её, хотя внешне она была ничуть не лучше.
Вторую телегу дров мы грузили под хмельком. Работа шла весело, но и тут быстрее всех работал Василий, его потная спина то и дело попадала мне на глаза. Вася весь покраснел, смачно покрякивал и отдувался, как будто этот однообразный труд доставлял ему некое удовольствие. Надо сказать, что в таких натурах, как Вася, во время тяжелой работы всегда появляется что-то родное и привячное. Это, наверное, оттого, что, не смотря на всё своё трудолюбие, такие люди никогда хорошо не живут и к благосостоянию не стремятся. Они даже не хотят потребовать к себе должного уважения. И это всем окружающим почему-то нравится. Мы ласково и снисходительно называем их «святая простота». Погода стояла жаркая, а Вася между тем приходил на работу в резиновых сапогах и уверял нас, что ноги у него совершенно не потеют. Он так привык. Правда, иногда Колька Замес показывал заскорузлым пальцем на его литые сапоги и спрашивал с издевкой:
Ты чё, Вася, на туфли заработать не можешь, в натуре?
Да в сапогах практичнее, смущенно улыбался Вася. Но Колька не унимался, он продолжал:
Ты скажи, сколько фунфыриков после последней получки заглотил? А? Не помнишь? Так я тебе скажу. На пару хороших туфель это точно. Так что не прибедняйся. Смело подходи к бабе и вымолачивай из неё стольник. Скажи, я тебя кормлю, обуваю-одеваю, а ты мне лапти купить не можешь. На кой черт ты тогда мне нужна, коза драная! Скажи ей.
Он говорил что-то ещё такое же грубое и несуразное, что в другое время и в другом месте могло бы покоробить, но сейчас почему-то вызывало смех, было в порядке вещей. Мне даже показалось, что я в этой новой для себя обстановке постепенно теряю ту интеллигентную окрыленность, которая сопровождала меня в Ленинграде. Я становлюсь таким же, как эти мужики с потными спинами. И мне от этого не обидно. Мне ничего не жаль. Ведь я сам выбрал этот путь.
***
Однажды после работы я решил пройтись по селу. Это было как раз то время, когда в Ленинграде я посещал изостудию или отправлялся к Михалычу совершенствовать рисунок. Там каждый вечер я был занят чем-то полезным. Здесь же долгими вечерами я порой не знал, куда себя деть. Моя душа изнывала от пустоты, оттого что мне некому высказать душу, поделиться сокровенными мыслями. Хорошо ещё, что весенняя тёплая улица с детства манит меня, особенно, когда установится, как сейчас, безветренная, мягкая погода, и от этого пение птиц как бы усиливается, становится близким, отчетливым каждая трель на своем месте.