Меня зовут полковник Степан Семенович Воронов, наконец, ответил он, по-русски: «Я бы хотел вернуться на родину».
Часть первая
Польша, июнь 1945
Бреслау
Временная администрация Нижней Силезии заняла почти не тронутое артиллерийским обстрелом здание городской ратуши, на Рыночной площади. Над башенками вилось два флага, советский, красный, с серпом и молотом, и польское, двухцветное знамя.
Поляков в городе жило всего два десятка тысяч. Знамя повесили доставленные советскими войсками, с востока, польские коммунисты. Двести тысяч немцев Бреслау, понемногу, покидали город. Телеги тянулись по западной дороге. По обочинам, с детьми на руках, ковыляли усталые женщины. Ходили слухи, что, после будущей конференции в Потсдаме, Нижняя Силезия достанется Польше:
В Восточной Пруссии русские немцев вырезали, мрачно шептались в очередях, а здесь поляки всем займутся. Поляки нас всегда ненавидели в проемах окон, разрушенных бомбежками и артиллерией домов, ветер колыхал грязные, закопченные, белые простыни, знаки безоговорочной капитуляции гарнизона Бреслау.
Ходили слухи, что в польской администрации составляют списки немцев, подлежащих ссылке в советские лагеря. Аресту подлежали владельцы магазинов и пивных, фермеры, священники, бывшие члены НСДАП. Жители Бреслау, не дожидаясь чисток, предусмотрительно уезжали на запад. Границы между оккупационными зонами пока не существовало. Союзники, беспрепятственно, пропускали беженцев на свою территорию. Все боялись, что после конференции в Потсдаме положение изменится. Люди торопились сбежать из советской оккупационной зоны. По западной дороге брели и бывшие трудовые резервы, французы и бельгийцы, возвращающиеся домой, и люди, угнанные на работу в рейх из Украины и Белоруссии. Железную дорогу на восток пока восстанавливали, но, судя по всему, в сторону СССР никто не собирался.
Поезда в Бреслау еще не прибывали, но у развалин вокзала, на временном базаре, крутились люди. Ветер носил по заплеванной мостовой шелуху, от семечек. В городе еще пахло гарью. От центра остались только закопченные камни. Власовцы, защищавшие Бреслау, просидели в котле, окруженные советскими войсками, до самой капитуляции Германии. Зная о своей будущей судьбе, в руках русских, соединения коллаборационистов цеплялись зубами за каждый дом и подвал.
Даже сейчас, через месяц после сдачи города, в развалинах, каждый день, кто-то подрывался на оставленных власовцами минах. На остатках стен, спешно написали, жирной, алой краской: «Опасно, проход запрещен!». Оборванные мальчишки, все равно, шныряли по брошенным, разоренным квартирам, в поисках провизии или ценностей.
На рынке, у бывшего вокзала, из-под полы продавали золото, наркотики из госпиталей вермахта, тушенку и водку, из пайка советских солдат и американские сигареты, из союзной зоны оккупации. Подростки, с номерами на худых руках, отирались рядом со степенными, взрослыми парнями. Те подпирали стенки, надвинув кепки на лоб, покуривая, внимательно осматривая толпу. Вечером парни приходили в питейные заведения.
Советская администрация пока разрешила свободную торговлю. Провизию выдавали по временным карточкам. Немецкие марки никому нужны не были. В пивных рассчитывались советскими рублями, редкими, американскими долларами, а то и куском сала или банкой тушенки. Трофейные команды русских, объезжали окрестные имения и монастыри, в поисках хорошей живописи, и дорогой мебели. Железнодорожные пути пока чинили, но на сохранившейся колее стояли охраняемые вагоны, куда русские сгружали добычу.
По разбитым тротуарам Бреслау, прогуливались женщины, с ярко подмазанными губами.
На рынке кое-кто предлагал довоенную косметику, и почти выдохшиеся, парижские духи. На странице старого, пожелтевшего журнала мадемуазель Аннет Аржан, в открытом, вечернем туалете, стояла на палубе дорогой яхты, в Каннах:
Парижский свет открыл летний сезон тридцать восьмого года рядом с актрисой, победно улыбалась очень красивая, высокая, темноволосая девушка:
В следующем номере, обещал журнал, снимки мадам и месье Клод Тетанже, на семейной вилле ветер шевелил страницы, с выцветшими фотографиями мертвых людей. Журналы отдавали за медные монетки. Торговки семечками делали из страниц фунтики. Худые, коротко стриженые девчонки, тоже с номерами на руках, болтались у деревянных ящиков, со старыми книгами, выпусками Vogue и немецкого оккупационного журнала, Сигнал.
По вечерам, у пивных, подражая томной манере мадемуазель Аржан, девочки покуривали русские или немецкие папиросы. Многие носили лагерную обувь, грубые колодки и полосатые платья, со следом на месте содранного винкеля. Они зарабатывали у мужчин больше, чем вдовы, потерявшие мужей на восточном фронте. Немки шипели, завидев стайки молодежи. Некоторые даже плевали им вслед. Подростки, шатающиеся по Бреслау, ничего не знали, кроме лагерей. Проведя в бараках пять последних лет, они понятия не имели, где сейчас их родители.
Синагоги Бреслау давно сожгли, взорвали, или разбомбили. В единственной, сохранившейся синагоге, Белого Аиста, над замощенным булыжником двором, возвышались покрытые копотью стены. Евреи, возвращающиеся в Бреслау, кое-как привели в порядок комнату, где, по утрам, собирался миньян.
Днем здесь выдавали скудную помощь, привезенную с запада, из союзной оккупационной зоны. В очереди ругались, отталкивали друг друга и даже дрались. Подростки подстерегали женщин, обремененных детьми, или случайно выживших стариков, у выхода на улицу. Мгновенно вырывая пакеты с провизией, они скрывались среди развалин, исчезая из вида. Мальчишки и девчонки, перекрикиваясь на идиш, мчались к бывшему вокзалу, где можно было поменять американскую ветчину и сахар на водку и папиросы.
На территориях, занятых Советским Союзом, Красный Крест не работал. В очереди за пайками, или на молитве, евреи судачили о дороге на юг, к Средиземному морю. Тропу знали и до войны, однако сейчас Словакию, Венгрию, и Румынию с Болгарией заняли русские. Во многих городах и местечках, вернувшихся из лагерей людей встретили бывшие соседи, въехавшие в еврейские дома, со всей обстановкой:
Здесь нам никто не рад, вздыхали в очереди, но как до Израиля добраться? Туда тоже просто так не попадешь все ждали посланцев с еврейской земли. В синагогу приходили мертвенно бледные люди, все годы оккупации просидевшие в подвалах, под землей, скрываясь от полиции гетто и СС, и крепкие парни, с военной повадкой. Впрочем, если они и явились от партизан, то о таком никто не распространялся.
Бреслау обвесили плакатами, с фотографиями командиров объявленной вне закона, бывшей Армии Крайовой:
Разыскиваются за военные преступления, кричали черные буквы, каждый, имеющий сведения о местоположении этих людей, должен явиться в штаб советской армии судя по фотографиям командиров, снимки взяли из немецких досье, наскоро заретушировав штампы со свастиками. В ряду мужских лиц она была единственной женщиной:
Зорка, или Штерна командир смотрела прямо и твердо, особо опасна, подлежит немедленному аресту в плакате настоящие имена партизан не упоминались. Никто их и не знал, вся Армия Крайова воевала под псевдонимами.
Такой же плакат висел на площади, у бывшего вокзала, куда люди, с утра, тащили самодельные тележки и несли деревянные ящики. Среди рядов торговцев мелочевкой, болтались мальчишки, карманные воры. К русским солдатам и офицерам ребятишки не лезли. Никому не хотелось отправиться в организованные военной администрацией, детские дома:
Оттуда не сбежишь, со знанием дела сказал темноволосый, сероглазый мальчик, затягиваясь подобранным на земле окурком, обреют голову, как в Аушвице, и отправят на восток закашлявшись, он сплюнул в пыль, работать на рудниках, под землей парень постарше, недоверчиво, спросил:
Ты в Аушвице был? Номер покажи мальчик окинул его надменным взглядом:
Дурень, детям номера не набивали. Мы жили в особом бараке, с каруселью и песочницей мальчик носил аккуратную, суконную курточку, и крепкие ботинки, я и мои братья. Они немые хмыкнул мальчишка, мы ждем, пока нас в Израиль заберут стайка парней, прислонившаяся к разбитой стене, за углом вокзала, расхохоталась:
Все ждут, Тупица Авербаха в Бреслау знали по кличке.
Сестры, в монастыре, не догадывались, чем занимается Тупица в городе. Авербах, якобы, навещал учителя музыки. Преподаватель Тупице не требовался. В семь лет он играл по слуху, без нот, любую мелодию. В монастыре стояло расстроенное, старое фортепьяно. Повозившись с инструментом, Тупица привел его в порядок. Он занимался каждый день, по нескольку часов, пользуясь древними, ветхими нотами. Мальчик нашел коробки с бумажным хламом в монастырской кладовой.