Тетради 2017 года - Александр Петрушкин 4 стр.

Карта перевёрнутая ночи
корчит человека у реки 

спицы из шмелей скрывают плечи
велосипедистов, что легки.

Там и видишь, как в гало и мраке
едут бесконечный марафон

два гонца навстречу этой карте,
что и мы с тобой перевернём,

переврём, поскольку так и надо,
если жалит шмель, как звуки спиц 

слушай, слушай  смертоносно жало
у велосипедов и их птиц.

Улица желта или темна,
в ангеле не существует ангел 
ты ведёшь меня через кольца
снег, что размыкается в котангенс.

Функция забыта и проста 
от того, похожая на время,
больше не относится ко мне
и лежит окружностью, как семя,

что открыто в свет снеговика,
в этот шар из детворы и смеха,
где звенит, как черная дыра,
воздух, что дыхания прореха.

Спит на руке Гутенберга стрекоз отпечаток,
свинцовая капля, как прорезь, с любого форзаца
мира сугроб, что повиснет над хлебом с виною:
коли ты ловишь стрекоз, то тебя уже жалко.
Вот ты сужаешься, ссуженый горлу кувшина:
всяка монетка светла  всяка буква обратна
свету который отсюда летит на другую страницу
света, пчелы, чья зеркальна, как свет, опечатка.
Воздух хрустит и ломает замёрзшую ветку,
словно бы слепок воды, что замёрзла в древесной пружине 
лев предо мною стоит с Гутенбергом, как с веткою в клюве
ждёт, что слепой воробей, его стороны сдвинет.

и медведи и собаки
складываясь в речи метр
хоровода и печали:
скоро скоро все отчалим
из отчаянья на речь
скоро сядем и местами
станем общими когда
небо твердью будет нашей
как верчения юла

Ибо каждый из нас здесь и жертвенник, и Авраам,
каменный свет держащий в своих губах 
словно тот  лестница, на которой Исаак
играет в салочки с бабочкой  и изгоняет мрак

Вот все стада твои, идущие на водопой 
свет, что глядит в лицо воде, и лицо своё
не узнаёт  так морщина вдвойне лица
больше, поскольку лицом надвое разделена 

выпьешь себя и дальше в огне пойдёшь,
словно ребёнка и Бога, бабочки дрожь
неся на руках у рисунка воды, вдоль себя 
жертвенник, сын, Авраам, стая из голубят.

Я пойман на блесну
из выдоха и света
прижатого ко дну
кувшина человека.

Я слово промолчу,
которое похоже
на зеркало лица,
что наклонившись сможет

увидеть, как вода
становится черпалом,
когда лицо до дна
и света исчерпало

себя  гляди, гляди! 
меж выдохом и вдохом 
бог смотрит в нас сквозь речь
лицом обратным вдоху.

Больно глазам,
словно небо троично легло
в тропы их зренья
что их есть причина  легко
приподнимает их
тёмной ладонью, в язык
белый кладёт, чтоб остаться
лишь долей от них,
чтобы лежать у себя
на холодной руке
или, как свет,
не имеющий веса в реке.

Представь, что остров  это воды,
побег от выдоха её,
стоящий в маятнике леса,
где стоишь только одного
воспоминания и звона,
сгущаемого в голубей,
летящих, как водовороты
сквозь лес, горящих в них людей.
Никто из нас  непредставимый 
стоит, как ключик от часов,
что крутят голос, словно остров
как небо или остриё.

Испуг, в котором ты летишь,
живёшь, в который уже раз 
ты стал испугом  говоришь 
ты сам, непрочный в себе, лаз.

О, комната, которой ты
был извлечён на свой испуг,
на свет, который  как дитя 
свернулся у себя во рту,

как кровь медовая пчелы
и яблоня, которой нет 
но так прекрасно шелестит
во мне её небытие,

чья речь  прекрасная дыра,
что собирает на свету,
метлой испуг вокруг себя,
когда по воздуху иду.

Мы держали шар, как клевер
снега, тающий в губах,
что расправится, как веер
в сжатых выдохом жуках,

что  прозрачны и невинны 
говорят шарам полёт
из прозрачного пространства,
где безвестный оживёт

самолётик  старый, старый,
из бумаги и любви 
звук и ветер над полями,
что обёрнуты в снежки.

Держит на руке создатель
сад бегущий, чьи шаги,
держат в свете тело наше, как мы 
смятый в свет, снежки.

Где просыпаешься ты, уменьшаясь в размерах? 
словно просыпался в сторону сна
и там смог остаться
большею частью своей  так иные деревья
в камень и смерть прорастают
замедленным счастьем:

Иначе  дерево в оба растёт расстоянья
в чашу и воды, которые
льются из чащи
этой подземной, где лестница свита в подлесок
склеена света слюной
с отражением  дальше

дольше, чем звук, на лету удлиняется слово
в смыслы и вещи, как сон 
это часть пробужденья.
Шар изнутри всегда больше небесного шара,
если твоя асфиксия 
это ломтик рожденья.

В чём разница, осколок, мне скажи
когда ты на руке моей лежишь

как будто я свит в продолжение твоё,
и крутится во тьме веретено

из перьев, звука, вещества и лиц,
чья пряжа в отражении лежит

ворует воркование у дна
которым, как бессмыслицей, полна.

И выговаривая, как осколок, речь 
в неё, как в смерть, я успеваю лечь.

Грач становится языком
горьким и красным
болезни глотком,
царапиной на сосульки окне.
Грач состоит из корней

русского устного,
дворников и
тени того, кто рядом стоит
плачет иначе, чем снег налегке
идущий в запасном полке.

Птица не грач,
чья изнанка  полёт?
кто его белый бесстрашный пилот?
кто сохранит в этот зимний хребет
дерева  голос, вернувшийся в свет.

Грач, как верёвочка,
свитый в моток
свет, что им собран и брошен в лоток
в неба коробку, где вся высота
это болезнь, смысл и изморозь рта.

Тело  завиток, возможно  линза
голоса, что смотрит сквозь меня 
так сгорает темнота, как сердце,
как водицы перезвон у дна.
Стукнет капля по ребру снаружи 
ливень изнутри пойдёт насквозь,
как сквозняк, которым ты нарушен,
потому что прошлое сбылось
в донышке глазном у этой стаи
что таится в снежном у окна
умолчанье  и двоится рамой 
вставленной, как будто взгляд  стена.

Лиса бежит лисой косы  в лесу 
косцы ступают мягко на лису 
вернее тень, что  сбитая травой 
лежит среди среды и февраля:
она, возможно, стала бы норой
но не успела  яблоком легла
на свет, который  вес свой ощутив 
в тропе косца лисой теперь бежит 
и кровь на пальцах у тропы, когда,
как яблоко, вокруг растёт трава.

Хвастунья, кошка, смерть моя,
отвёртка, что меня отсюда
выкручивает, каждый круг
длиннее адова, упруга
твоя коричневая вязь,
в походке впадин из прохожих:
сначала выймет, а затем
обратно вложит
свои прозрачные персты,
звенящие в любой капели,
как в ноше из моей любви
и полой веры,
где, как песочные часы,
я, исполняемый тобою,
твоим мурчанием вблизи,
на звук настроен.

Ты, исполняемая мной,
как местность за кошачьим веком
сужаешься до древа, что
спит  в человека.

На лестничной площадке снова грохот 
хотя ни лестницы, ни грохота здесь нет.
Рисунок что себя собой рисует,
как будто рассмотрел в нём что-то свет:
Вот воздух, вот на нём ожила птица,
проклюнув белый цвет, как скорлупу:
вот Бог, вот ангел, скважина, больница
вот я, что в эту скважину войду.