Тетради 2015 года - Александр Петрушкин 3 стр.

Что вспугнуло тебя, душа, будто такт словес
был нарушен и сбит? И  пока раздувался свист 
ты стояла внутри от себя, как снегирь и крест,
прорастая в тень и её некрасивый смысл
На твоём мяче скачут тьма и моё дитя,
проливая своё лицо, как слепое пятно на свет,
вероятно  то, что здесь не увижу я 
языка не стоит, и говорящего нет.
Что ж пугает тебя, так как землю страшит лишь грунт,
или воды  вода, или корни  растущий ствол? 
так фонтан в окружность свою осмелел взглянуть
и рассыпался в корни, как на телят сих вол.
Что вспугнуло тебя, дитя, где бродила ты,
как в садах зеркальных, и видела в них себя,
обличёна пролитой быть на две стороны 
и любая из них тобой  словно смерть  полна.
Камень вечной жизни горит на руке меня,
а иных камней для тебя от меня здесь нет.
Вот расти, как палка в пустыне, среди огня
принимая в себя его холод  голодный свет.

Здравствуй, милый, милый дом 
неужели мы умрём?
неужели всё увидим
с посторонних нам сторон?

Неужели, заходя,
Бог оставил нам не зря
зреющий [как сердцевина
яблока у сентября]

этот дом, своих детей,
предоставленных себе,
пересматривать картинки
в цапках спелых снегирей,

где сухие, как сосна,
ангелы стоят и «ма»
извлекают, словно «мурку»
из лабальщика зима,

где прозрачна не вода,
но чужие голоса,
что лелеют нашу смертность 
хоть она не холоса

и [как хворост] тьму сверлит 
ту, которой говорит 
неприличный собеседник,
что в изнанке слов жужжит.

Здравствуй, милый-милый дом,
пробуй язвы языком,
ощущая, как из мяса
вызревает нежный ком.

В клине кошек и старух,
я стою [уже без рук]
обнимая ртом скользящим
старый, как мерцанье, звук.

Хрустящая Офелия над двойней
своей склонилась умереть, и хочет
не отражаться более в ребёнке
и в сумасшедшем, как мужчина. Впрочем,

есть у неё и поперечный выбор:
и вот уже сама бежит, не знает,
не то в грозу, которая с обрыва
сияет ей [как бы в начале мая],

не то в войну весь мiр перелицует
и, мёртвых душ в лице не отыскав
воды, уже не бабочек фасует,
но для палаты в метров шесть [устав]

Хрустящая Офелия отступит
и [сквозь воронку] удаляя ночи
смотри теперь на этих ребятишек 
[один из них [раздвоенный] хохочет].

Те руины, что ты собираешь в траншею сна 
словно шлепки воды по шее, дна
твоего достигают и, умножаясь до цифры  два
Бога стоят над тобой  как в диктофоне слова,
и оленьи глаза дождя скользят по
плоскому нереальному Мирабо.
а та женщина, девушка [милый младенец с лицом
открытки] вдруг оказалась пловцом,
и обернулась ловцом, силками для птиц,
что отрастили жабры, отплыли вниз
в руины свои, похожие на слова,
в которых  девочка [как инженер] права.
Эти права прибирает мир, что напиздел
такой базар, что проходит Мохаммед в дверь
в доме, где рядом Исеть и безвидный холм,
яблоко и руины царевен [зерном]
падают [как олени в нечёткий страх,
что отразился рыбой в чужих мостах].

У дома, в который вернутся стрижи
ожить от любви и до страха,
лежим мы, товарищ  ты видишь?  лежим
как будто в окружности мрака,

что плотно ложится, как снег на живот
сползая на наши колени
растёт то, что позже станет землёй
в которую мы не поверим.

Под райским деревом земля обнажена,
вода бежит невидимая или 
три мёртвых лебедя лежали под землёй 
гляди, гляди!  они уже ожили,
и вот  бегут прозрачные в метель
три лебедя три лошади три хляби,
и март [в глазах сухих совсем сухой]
простит меня  ни для чего ни ради
под райским деревом прозрачным [ни мертва]
вода кружит, как женщина и лебедь 
как яблоко и апельсин права,
смущенья и судьбы своей не стоит.
И женщина  невидима, как блядь,
прекрасна и обуглена от мужа,
и отражается у дерева в глазах,
как лошадь, что блестит как будто лужа.

Под райским деревом земля обнажена,
вода бежит невидимая или 
три мёртвых лебедя лежали под землёй 
гляди, гляди!  они уже ожили,
и вот  бегут прозрачные в метель
три лебедя три лошади три хляби,
и март [в глазах сухих совсем сухой]
простит меня  ни для чего ни ради
под райским деревом прозрачным [ни мертва]
вода кружит, как женщина и лебедь 
как яблоко и апельсин права,
смущенья и судьбы своей не стоит.
И женщина  невидима, как блядь,
прекрасна и обуглена от мужа,
и отражается у дерева в глазах,
как лошадь, что блестит как будто лужа.

Папиросный свет из трясогузки
и низинной крови водяной,
что во мне ты снова в дым попутал
под своею долгою губой?
На губе и на земле чайковской,
как чифир произрастая вновь,
просыпаюсь каждым тёмным утром,
засыпаю в белый перегной,
что меня звериными очами
плачет и выдавливает в свет
как пернатое [еще недо-созданье]
из одних особенных примет.
Я тебя в кармане убаюкал 
ты лежишь и тянешь из меня
утро не похожее на утро,
свет квадратный  русский, как словарь.

как на рыжеющем и мужеском пиру
я эту чашу внове повторю 

как будто набирая из Исети
холодных уток что попали в сети

светающего снега языка
прохожего как будто с ИТК

он возвращается в спрессованный как ветер
Катеринбург и сломан свысока

его мотив что повторяют дети
когда вокруг его течёт река

и иссекает лики
в мокром свете

Лучше всего на свете  вода,
которая в солнце твоём растёт
дремучая как чернозём, когда
мы виноградом её идём 

без произвола уже колец
мясных, словно в шубы рядивших нас,
вода рассыпается под конец,
и смотрит снаружи из птичьих глаз.

Слезятся очи у них ещё,
трамвай их ревёт, но беззвучно. Им
вино и грунт подаёт  вода 
как рыбакам и ещё живым.

И, обретая форму куста,
свобода стоит в лепетанье сих
птенцов, что блуждают внутри живота,
который им не дано простить.

Шары из пыли и угля
летят в земле [как будто «бля»
нам произносит их отец
что надувает, как гонец
себя дорогой до конца]
плывут в миноге. Из кольца,
из хоровода их идёт
им избранный из тьмы народ.
А с ним весна. Представь!  весна,
что катится в шарах угля
и дворник Вася Карапузов
лежит лицом кисельным в пузо
кошачьих отпрысков земли,
в чей спелый фрукт
мы лечь смогли,
надув её живот неспелый
Так шарик, что парит во тьме,
возможно, вспомнит обо мне

Над преисподней  лёд, бумажный лёд
хрустит и говорит ночь напролёт,
ночь напролёт  из всяческих затей,
растет из человеческих костей.
Всё слишком человечное в аду 
что вероятно = я сюда сойду,
и лёд бумажный разгрызёт мой рот,
где конопля насквозь меня растёт.

Похоже слово наше  тоже ложь,
его не подобрать  попробуй шов
и кетгут, и крючки на вкус прожив,
ты попытаешься лёд этот перейти,
перерубить кайлом, хайлом, собой
и бабочкою с мёртвой головой,
ветеринаром на одной ноге
[с вороной и свободой в бороде].

Опишем всё исподнее как рай,
где кислород сочится через край
через вмороженный в бумагу синий лёд
которым только кровь от нас плывёт,
подобно кровле, Питеру во тьме,
что с Китежем войну ведёт на дне
козлиный дом проходит через дым 
что сделаем мы с ним, таким живым?

Куда мы поведём свои стада,
которые, не ведая стыда,
растут в садах овечьих и летят
среди пархатых этих медвежат
на улицу по имени меня 
одну из версий белых тупика,
ложатся вдоль огня, в бумажный лёд,
ощупывая тень свою, как ход?

Стада идут здесь, голые стада,
в подмену рая, слова, в имена 
на их знамёнах белые скворцы,
и двери, что скрипят на тельце их,
возможны, как за дверью пустота
которая [как лёд] сомкнёт уста
бумажные, в которых смерть течёт
надёжна и густа  как донник в мёд.

Пусть пастухи моих живых костей
в ночи шумят, в резине тополей,
и льются сквозь пергамент твёрдый снов 
пока подложный рай мой не готов
пока хрустит над преисподней лёд
мой псоголовый, будто милый кров.
я буду здесь в своих родных садах,
где прячет дерево в самом себе тесак.