Он был! воскликнул я.
Игнатий Павлович поправил очки, строго посмотрел на меня и сухо поинтересовался, что у меня, собственно, за проблемы. Мне стало неловко, и я коротко изложил:
Я когда-то спрашивал всех про Луку, куда он делся, но мне никто не отвечал. И вы не отвечали. И сейчас не отвечают. Я уже думал, что головой подвинулся, и решил доказать, что он был. Ну, вот. Видите? Был.
Я никогда не отрицал, что он был, ответил Игнатий Павлович, болезненно поморщившись. И другие наверняка тоже. Просто не помнят. Ты сам себе напридумывал непонятно чего. А почему? Зачем? Ты ведь даже не дружил с Лукой, он внимательно посмотрел на меня и серьезно сказал: Если это беспокоит тебя без всякой причины, тебе нужно сходить к психологу.
Причина есть, возразил я. Дети просто так не пропадают. А он взял и пропал. Так, ну, не бывает.
Иногда бывает.
И он действительно пропал? я поразился.
Действительно, мрачно подтвердил Игнатий Павлович.
Точно? не отставал я. Может, он умер, а вы не хотите говорить? Его убили? Похитили?
Сходи все же к психологу.
А психолог в курсе? Если да схожу.
Игнатий Павлович вздохнул, вернулся за свой стол, а мне велел сесть за первую парту. Он взял с меня слово, что я не буду зря болтать, и пояснил, что рассказывает мне это только потому, что у меня, как видно, нездоровое беспокойство, и если он удовлетворит мое любопытство, мне станет легче.
Из его рассказа следовало, что Лука и впрямь взял и пропал. В последний раз его видели во дворе его дома, он катался с горки. С тех пор никто ничего о нем не слышал. Ни малейшей зацепки. Мальчика не видели ни живым, ни мертвым.
Поиск был долгим и трудным, отягощенным разного рода проблемами. Родители Луки крайне тяжело переживали потерю, так, что им пришлось оказывать медицинскую помощь. Вмешивать во все это детей никто не хотел, тем более никто не знал, в каком ключе должна быть подана эта печальная новость. По прошествии нескольких месяцев умом все понимали, что если Лука и найдется, то вряд ли живым. Сказать ребятам, что их одноклассник умер? А если случится чудо, как потом объяснить мрачный вердикт и устранить проблемы в общении ребят, которые, безусловно, возникнут, если Лука вдруг, образно говоря, воскреснет из мертвых? Сказать, что он уехал? А если найдут тело и расскажут об этом на телевидении? Сказать правду? Но зачем давать детям зыбкие надежды и повод для невеселых раздумий и всякого рода страшилок?
Но никто и не спрашивал, кроме тебя, закончил Игнатий Павлович. У детей бурная жизнь, они быстро забывают. Его не было в классе долгое время вот и забыли. Он же ни с кем толком не общался. Только вот ты запомнил. А раз не помнят зачем было напоминать, даже когда уже все отчаялись.
И что, его до сих пор не нашли?
Насколько мне известно, нет. Никаких вестей. Такое случается. Ты даже не представляешь, сколько людей пропадает без вести. И взрослых, и детей. К сожалению. Но надо продолжить жить, так что лучше не думай об этом. Узнал, что случилось? Узнал. Вот и все. Забудь.
Легко ему было говорить. Думаю, я бы успокоился, если бы оказалось, что, например, Луку убили. Или он умер от какой-то болезни. Тогда бы была поставлена точка. Но такой рассказ практически ничего не менял. Пропал! Исчез! Как сквозь землю провалился! Мысль об этом приводила меня в леденящий ужас. Ночью после разговора с учителем мне впервые приснился сон, как Лука проваливается сквозь сугроб и оказывается у грязно-серой стены, берет из ведра белую тряпку, испачканную в крови, и начинает водить ей по шершавому камню. Потом он оборачивался, и я видел его лицо близко-близко. Оно было покрыто глубокими трещинами.
С тех пор у меня время от времени возникал этот кошмар. Я понимал, что в данной ситуации ничего не могу сделать, и лучше мне и впрямь просто забыть о произошедшем, отрешиться от него. Я старался. Даже стал учиться и закончил школу с отличными отметками. Занялся спортом. Много читал. Максимально забивал свое время и голову, и это дало результат. Вскоре я снова почти забыл о Луке, но его исчезновение все-таки успело наложить отпечаток на мою личность.
Любое сообщение о пропавшем ребенке в газете, по телевизору или в постепенно захватывающем мир интернете наводило на меня ужас. У меня перехватывало дыхание, я начинал ощущать темную пустоту, чувствовать, как внутри что-то скребется и хочет разодрать мне грудную клетку своими ядовитыми когтями. Однажды, услышав об очередной пропаже и увидев фотографию маленькой девочки, я потерял сознание, отцу пришлось долго приводить меня в чувство.
Пропавшие взрослые такой реакции у меня не вызывали. Я много размышлял об этом и пришел к выводу: это потому, что взрослые могут сами о себе позаботиться. У них есть документы и деньги. У них есть отношения, хорошие и плохие. Спектр причин их исчезновения огромен, и большая часть носит бытовой характер и имеет счастливое окончание истории. Затянувшаяся попойка. Вытрезвитель. Ссора. Бегство от проблем. Это не значит, что взрослых не надо искать, просто можно по крайней мере четверть часа перебирать различные варианты, благополучные и не очень. А в случае с ребенком нет. Куда мог деться ребенок? Один. Маленький. Без документов и денег. Не знающий мира. Не способный защититься.
Чернота накрывала меня с головой. Что, думал я, ощущали родители, чей ребенок вот так исчезал?
Этот вопрос круто повернул мою жизнь. Если я так реагировал на чужих детей, которых даже не знал, что, если с моими собственными случится нечто подобное? Я был не в силах представить это и твердо решил: детей у меня быть не должно, ни при каких обстоятельствах.
Считается, что быть геем или нет это не вопрос выбора, но я, злодейски разрушив это представление, сделал осознанный и расчетливый выбор. Может, во мне изначально была заложена бисексуальность, но не суть важно. Главное, что я сознательно выбрал такой образ жизни это был самый простой способ удовлетворить свои потребности, не подвергая себя риску. Мне было плевать, что подумают окружающие, собственный разум был мне важнее, и в шестнадцать лет я стал встречаться с парнем. Поначалу я нервничал и боялся, что ничего не выйдет, но, к моему немалому любопытству, в момент истины эрекция меня не подвела и легко утвердила в новом качестве.
Мы с моим парнем неплохо проводили время, общаясь, как обычные друзья смотрели футбол, пили пиво, играли в компьютерные игры, делились интересами и так далее, просто при этом занимались сексом. Когда все вскрылось, родители пришли в ужас, и моя ориентация стала причиной множества ссор. Ссорились в основном родители, а я молча их выслушивал, со всем соглашался и заявлял, что ничего не изменится.
Моему брату к тому времени исполнилось десять лет, но он только и делал, что монотонно раскачивался и невнятно говорил какую-то сумятицу, кричал, если ему было плохо, смеялся, если хорошо. Я с ним никогда не общался, потому что, по моему мнению, это было невозможно: в ответ на любой вопрос он выпаливал ряд бессмысленных звуков. Тетка по-прежнему опекала его и сыграла значительную роль в семейном скандале. На меня обрушилось столько цитат из Библии, что впору было подумать, что гомосексуализму посвящена как минимум ее половина. Однако я оставался непоколебимым. Вскоре страсти схлынули, но атмосфера в доме стала напряженной, и я понимал, что мне лучше съехать. Так я и сделал, едва представилась возможность.
Окончив школу, я поступил в университет и перебрался в общежитие. Отличные результаты экзаменов обеспечили мне свободу выбора, и я остановился на медицине, чтобы хоть чем-то порадовать родителей. Отец подозревал, что моя гомосексуальность отчасти надумана, что я таким извращенным способом мщу им с матерью. Поэтому я чувствовал себя несколько виноватым, но рассказывать о Луке не хотел, на меня бы обрушилось чудовищное давление походы к психиатрам и психологам, лекции о предохранении и вазэктомии. Все это, я был уверен, не залог того, что однажды я не сойду с ума. Да и чувствовал я себя с парнями вполне комфортно.
Учился я с интересом, но без какой-либо цели, поэтому звезд с неба не хватал, и по окончании учебы не чувствовал себя в силах делать врачебную карьеру. После ординатуры я нашел место в плохонькой, но широко разрекламированной частной клинике, где оказание медицинских услуг в лучшие дни едва дотягивало до среднего уровня. Если я диагностировал у своих пациентов что-нибудь слишком серьезное, то под разными предлогами советовал их родителям обратиться в другое учреждение. Поступать иначе не позволяла совесть, но в целом работа меня устраивала. Особо напрягаться не приходилось, а платили хорошо.
Я занимался исключительно детьми. Маленьких пациентов было немало, и каждого я не только мог, а обязан был потрогать, пощупать. Этот процесс приносил мне пьянящее наслаждение. Без сексуального подтекста. Более того, когда случалось я обнаруживал на телах детей характерные следы, говорящие о насилии, то чувствовал тошноту и мечтал убить ублюдков, распустивших руки. И, конечно, сразу сообщал, куда следует.