Наконец поезд поглотил, как кит макрель, уезжающих, выплюнул из своего чрева провожающих и, загудев, гусеницей пополз от перрона.
Провожающие, оказавшись вновь на перроне, стоя напротив вагонных окон, докрикивали последние «Прощай!», или «Не забывай писать! Я буду ждать от тебя письма»
Медленно, набирая скорость, казалось, он готовился к длительному марафону, поезд покидал вокзал.
Постепенно перрон начал пустеть, и очень хорошо было видно, как вагоны, один за другим, проплывают мимо нас.
Из окон вагонов выглядывали уезжающие пассажиры, и с кем-то, ещё находящимся недалеко от уходящего вдаль поезда, прощально махали рукой, а другие продолжали уже немой разговор, и что-то писали в воздухе пальцами. Несколько опоздавших пассажиров пытались на ходу вскочить на подножки вагонов.
Вот показался последний вагон поезда с красным фонарём на металлическом кронштейне.
За ним бежали, пытаясь догнать, два слишком отставших пассажира. У одного из них в руках был зелёный армейский вещевой мешок, ну, точь в точь, как наш.
Я, помню, ещё удивился такому совпадению. Мы в таком мешке держали сухари и сало: «Мало ли, что может случиться в дороге, сказала мама, собирая мешок перед поездкой. А, с такими, нескоропортящимися продуктами можно продержаться некоторое время».
Кстати, я вспомнил, она называла его аварийный Н.З.
Увидав двух бегущих, отставших от поезда пассажиров, бабушка отвлеклась от книги, и принялась просить Бога помочь им.
Мы с братом тоже переживали за них.
Наконец, одному из них удалось ухватиться за поручни убегающего вагона, и подать руку своему товарищу.
Оба поднялись на заднюю тормозную площадку.
Уф-ф! Не знаю, как кто, а я так переживал за них, так переживал, что, по-моему,
даже на какое-то время дышать перестал.
Паровоз ещё раз загудел, словно прощаясь со станцией, городом и нами, а догнавшие вагон два счастливых пассажира, с удобством устроившись на тормозной площадке последнего вагона, словно прощаясь, помахали нам рукой, и насмешливо, как-будто издеваясь, заулыбались.
Наверное, это мне показалось.
Облегчённо вздохнув, мы стали наблюдать за происходящим дальше.
Бабушка сотворила молитву Николаю Угоднику, поблагодарив его за помощь чуть не отставшим от поезда пассажирам, и вновь принялась за свой роман.
Через некоторое время пришли мама и папа.
Выстояв немалое время в очереди, они смогли закомпостировать билеты на нужный нам поезд до его прихода оставался ещё час и мама предложила перекусить.
Доставая сумку с продуктами, мама обратила внимание на отсутствие вещевого мешка с сухарями и салом.
На строгий, учиненный мамой допрос, я и брат только хлопали глазами, а бабушка разво- дила руками.
В конце-концов, сопоставив факты, мы ужаснулись от догадки куда подевался наш рюкзак
Пришлось сознаться, что мы увлеклись наблюдением за поездом, рассказать, как переживали за отставших двух пассажиров, как бабушка молилась Николаю Угоднику, и что наш рюкзак, наверное, едет совсем в другую сторону, чем надо.
Мы виноваты, заканючили мы с братом, пытаясь избежать полагающегося нам заслуженного наказания.
Выслушав наш сбивчивый рассказ, папа и мама вначале нахмурились, а потом, первым папа, а за ним и мама, весело расхохотались
Мы с братишкой, избежав полагающейся нам серьёзной взбучки за ротозейство, тоже стали смеяться, но аккуратно, не слишком демонстрируя нашу радость.
А бабушка, прыская в сухонький кулачок, всё повторяла: «Ах, ироды! Ах, ироды!»
СЫНОК, ГЛАВНОЕ НЕ БОЯТЬСЯ!
Что же было потом? спросил он.
Потом это солнце погасло, и наступила ночь.
(О. Ларионова «У моря, где край земли»)
Глава первая
Лошади медленно поднимались на очередной взгорок. Они взмокли на губах висела желтоватая пена. Чтобы лошадям было легче добраться до вершины, мы помогали им, как могли. Мы это папа, мама, дядя Григорий и, конечно же, я.
Дядя Григорий хозяин лошадей и телеги. Он весь путь беспокоился о них: старался всеми способами облегчить им дорогу, садился в телегу только на равнине или на спуске с очередного подъёма.
Я сидел в телеге на наших вещах, и хворостиной подгонял левую, пристяжную лошадь. Она поворачивала голову в мою сторону, косила на меня фиолетовым глазом, когда я замахивался на неё, но шагу не прибавляла. По-видимому, она не считала меня, а тем более мою хворостину, серьёзной угрозой для себя.
Папа с мамой подталкивали телегу сзади.
Дорога, вся в ухабах, с глубокой колеёй размокшей после первых весенних дождей, была настолько тяжела, что даже я, несмышлёныш, это понимал.
Поэтому, после каждого трудного подъёма останавливали лошадей, и давали им отдохнуть.
Дядя Григорий забрал нас с железнодорожной станции сегодня утром, часов в восемь, а сейчас было четыре часа пополудни, так сказал папа, посмотрев на циферблат своих командирских часов.
Солнце всё ещё было высоко над головами, но жары не было.
Мошка вилась над лошадьми и тихонько звенела.
Лошади, отдыхая, помахивали хвостами, и прядали ушами, отгоняя мошку.
Вокруг, почти вплотную к дороге, примыкал лес дубы, вязы, а кое-где проглядывали ели с их вечно зелеными иголками. В лесу сумрачно и сыро. Оттуда доносился запах прели, и изредка одинокое кукование кукушки.
Окружающее, не смотря на ясный солнечный день, навевало тоску и боязнь чего-то неизвестного, поднимало из глубины души какое-то томление, скорее всего страх.
Я боялся! Правда, боялся!
Шёл послевоенный 1946 год. Мы находились в самом сердце Западной Украины, и вокруг нас стоял вековечный лес какой-то притихший, настороженный.
Мы добирались до нового места жительства, и до нового места работы папы.
Мама долго сопротивлялась переезду сразу всей семьёй, но папа сумел её уговорить, и она, поплакав, согласилась.
Моё мнение, конечно, в расчёт не принималось что может предложить семилетний мальчишка, не имеющий жизненного опыта и знаний об окружающем его мире.
Так мы оказались здесь, на этой лесной дороге, в этом хмуром, неприветливом лесу.
Дядя Григорий малоразговорчивый украинец, обутый в солдатские сапоги и выцветшую, когда-то, по-видимому, зелёного цвета фуфайку военного образца был среднего роста, сухощав и очень подвижен. Он без устали, попыхивая дымком козьей ножки то шагал рядом с телегой, то кормил и поил лошадей, то бегал за хворостом для костра вовремя остановок на отдых.
Смотря на него, мне казалось, что он даже спит не в постели, а как породистая лошадка, на ногах. Местный житель он хорошо знал округу и живущих здесь людей, имел большое количество знакомых и друзей. Хмурый с виду это был добрейшей души человек.
В этом я убедился за время нашего нелёгкого пути по лесной дороге. А потом, в разговорах у костерка, мы постепенно узнали и кое-что из его жизни:
Он воевал. За время войны был дважды ранен и оба раза легко. Повезло, сказал он смущённо, и начал подкладывать ветки в костёр. За оба ранения я получил две жёлтые нашивки и медаль «За отвагу».
Всякого насмотрелся, продолжал он рассказывать, даже страх испытывал, особенно, когда нужно было вылазить из окопа и идти в атаку.
Вокруг пули посвистывают, мины разрываются вот тут-то, закроешь глаза, прочтёшь молитву, иии с Божьей помощью вперёд, в атаку. Даа всяко бывало. Есть о чём вспомнить за свою военную жизнь
А хотите, я вам один случай расскажу, предложил он нам. Тут разговор про атаки и марш-броски не пойдёт. Скажу прямо, как случившееся назвать, сам до сих пор не решил, но никогда, до самой смерти, события произошедшие со мной в тот день не забуду.
Хочу, хочу! быстро проговорил я, и даже привстал от нетерпения.
А папа с мамой лишь молчаливо покивали головами. Наверное, тоже хотели послушать рассказ.
Хотите, верьте, хотите нет, начал он тихим голосом, помешивая деревянной ложкой в котелке, и пробуя варево на «соль», но такой, значит, со мной случай приключился
Он немного помолчал, подложил несколько веток в костёр и, закурив свою неизменную козью ножку, стал медленно, по-видимому, вспоминая события прошлых дней, или вновь переживая случившееся, рассказывать.
Его украинская речь, перемежаемая русскими словами для большей нашей понятливости, так объяснил он нам была певуча и красива.
Мы с папой всё прекрасно понимали, а мама тем более. Она украинка родилась в Никополе.
Затаив дыхание и боясь пропустить хоть слово, я слушал старого солдата.
Я много раз слышал рассказы отца о войне. Он воевал в артиллерийском полку, имел звание капитана, но его рассказы, как-бы правильнее выразиться, были более скупыми, менее насыщенными подробностями, что в итоге так уменьшает красоту любого рассказа-воспоминания.
В них преобладала техническая сторона калибр, азимут, горизонт, навесной огонь и другие, непонятные для моего разума слова. Поэтому, рассказ дяди Григория я слушал, как сказку, открыв рот от изумления, и с восторгом ожидая следующих слов. Да он и походил на чудесную сказку.