Он смутно припомнил эту историю: очередной карательный отряд на улице (почему-то во главе с самим Шемхазаем), казнь каких-то нелепых чернокнижников Мастема был уверен, что у этой пары все сводилось к разговорам и фантазиям, настоящих чернокнижников он бы не пропустил и в финале трогательная встреча Шемхазая с не известной никому женщиной.
Шемхазай меня разочаровывает, вслух сказал Мастема. Он мог бы выбрать любую ослепительную красавицу, а выбрал неизвестно кого. Вот его лучший друг Азраэль в свое время не оплошал.
Вы имеете в виду Селед, Господин? почтительно спросил Ханох.
О да, ответил Мастема. Ты не можешь ее помнить, но поверь мне: она была прекрасна.
Я видел картины, Господин. Да, она была прекрасна, соврал Ханох. Сам он любил ярких женщин, а Селед была вся какая-то бледная.
Ханох почувствовал в голосе Мастемы какую-то гордость, как будто он был как-то причастен к истории Селед. Он заколебался: спрашивать или нет.
Ты хочешь спросить посмотрел на него Мастема, играющий пучками сушеной травы на столе, складывая их то так, то эдак. Ну что ж, я тебе расскажу. Селед не умерла. Она наслаждается другой жизнью за пределами этого мира. Ты правильно понимаешь: это сделал я. Для Азраэля это был большой удар. Но если бы не он, я бы мог никогда не увидеть ее.
По законам того времени жена правителя не слишком часто покидала пределы дворца. Но Азраэль не стал распространять этот обычай на свой дом, и на ближайшем карнавале Селед показалась толпе рядом с ним, одетая в костюм из белых цветов и серебряных лент. Скоро лицо Селед узнали все: слава о женщине, которую полюбил ангел, распространялась по земле, как лесной пожар. В ее честь называли девочек в самых глухих деревнях. Богатые женщины подражали ее прическам и нарядам.
А когда ее увидел Мастема, он поклялся: «Эта женщина станет Рыцарем Цитадели».
Причина этому была куда более веской, чем желание нанести удар одному из Садовников. Судьба Селед была определена, когда Творец подарил ей это лицо. Увидев ее, Мастема снова почувствовал ту же боль, что и тогда, на уровне шестнадцать-пять, когда он ждал приговора, перебирая прекрасные мгновения своей жизни, цепляясь за них. Боль потери.
Многие люди думали, что Селед не была красивой, и даже больше что она казалась застывшей, слегка неживой, и не понимали, что нашел в ней правитель (а потом и Азраэль). Но для Мастемы это лицо было самым прекрасным в мире, потому что невероятное совпадение. Или что-то больше? Он боялся думать об этом, хотя Рыцарю Цитадели запрещен страх.
Но Мастема, разумеется, не стал говорить об этом Ханоху. Он закончил свой рассказ словами:
Азраэль утверждает, что Селед умерла. Это не так гроб был пуст, когда они ее хоронили. Не мог же он сказать, что его возлюбленная перешла на нашу сторону. После этого в силу ангелов защищать души от Тьмы уже никто бы не поверил. Мало того, что все сопредельные страны молятся нам, так еще и женщина ангела предает его Им пришлось солгать людям, и не в первый раз.
Ханох усмехнулся. Он и так подозревал, что Гвардия и Шуты далеко не так сильны и прозорливы, как считают в народе. История Селед подлила масла в огонь его новой веры, если можно так сказать.
А теперь слушай меня внимательно, наклонился к нему Мастема. Я дам тебе особое задание, Ханох, Отдавший Себя. Твой брат Перга, скульптор, мастер волшебных статуй, живет в Школе, верно?
***
Я запрещаю тебе говорить об этом! раздраженно сказал Оберон. Когда ты начинаешь думать обо всей этой ерунде, пересказывать городские слухи, ты отвлекаешься от главного. Скажи мне, сколько часов вчера ты посвятила картинами? Сколько раз ты вчера взглянула на небо, чтобы полюбоваться его красотой? А красотой человеческого лица? Вместо этого ты ведешь себя как старуха с базара, живущая рассказами о чужой жизни, потому что у нее нет своей собственной!
Ошеломленная резкостью Оберона, Тета попятилась назад и натолкнулась на статую в нише. Статуя опасно закачалась, и Тета поспешно поддержала ее, чтобы та не разбилась. Статуя оказалась тяжелой, и у Теты тут же задрожали руки. Оберон подошел, одним движением вернул статую на место и укоризненно посмотрел на женщину.
Видишь, от таких разговоров один вред, добавил он.
Прости меня, пожалуйста, нежно сказала женщина. Я обещаю, что не буду думать об этом. Я постараюсь.
Я же говорил тебе, уже мягче сказал Оберон, что тебе не стоит выходить за пределы Школы. Ты вечно возвращаешься полная впечатлений.
Но я не могу так! воскликнула женщина. Мне нужна пища для вдохновения. Одним небом сыт не будешь. Мне нужны человеческие лица ты же сам говоришь о них. Мне нужно видеть страх, растерянность, счастье, детей, играющих на улицах а, вот что я придумала! Я буду рисовать уличные сценки, в них столько жизни. Куда больше, чем в позирующих натурщиках.
Ну конечно, иронически согласился Оберон. А на войну или в ночную вылазку Гвардии тебе еще не хочется?
Ты смеешься, обиженно сказала Тета, ты же знаешь, как я ненавижу смерть.
Оберон улыбнулся. Тета вела себя как ребенок, переходя от радости к печали в один миг. Он мог бы рисовать ее бесконечно каждый новый наклон лица, каждый новый взгляд то покорный, то кокетливый. Сине-зеленые, как море, глаза смотрели на него с обожанием. Она так трогательно говорила ему «милый», быстро сбившись на привычный ей лепет после нескольких недель опасливого восхищения.
Ты разрешишь мне пойти на карнавал? прошептала Тета, обнимая Оберона.
Ни в коем случае, ответил он, но уже знал, что разрешит.
Оберон не просто поклонялся красоте он жил красотой. Не совершенством, а именно красотой неуловимым сочетанием цветов, и линий, и звуков, пробуждающих чувства. Он был очарован этим миром с первого взгляда еще тогда, на первой встрече Садовников после долгого, долгого перерыва.
Мир делал все, чтобы разочаровать его, ухмыляясь ему прямо в лицо гримасами уродства, злости, ненависти, войны и грязи, но Оберон не собирался опускать руки. Он прекрасно знал: красота спасает души.
Но я не сказала тебе самого главного, Оберон.
Чего же? в голосе ангела снова мелькнуло раздражение.
Я слышала, что фанатики не знаю, кто они режут картины и призывают других делать то же самое.
Режут картины? Картины мастеров Школы?
Услышанное было настолько абсурдным, что Оберон почувствовал почти человеческое удивление.
Да.
Но зачем?
Они называют себя, торопясь, заговорила Тета, Детьми Истинной Веры. Они утверждают, что картины греховны, что нельзя изображать людей, а уж тем более ангелов.
Какая отвратительная глупость. А как они это объясняют?
Я не очень поняла. Что-то вроде того, что создавать изображения дело Бога, что мы тешим свою гордыню, когда рисуем мне тяжело даже пересказывать это, прости.
Почувствовав ее боль, Оберон нежно погладил Тету по голове и легко прижал к себе, успокаивая.
Мне нужно разобраться с этим, наконец сказал Оберон.
Ангел не мог представить себе, кому может придти в голову уничтожать произведения искусства. Это все равно что отвергать Творца. Чуть позже один из его учеников с горечью скажет ему: «Я увидел мою картину изрезанную, в куче мусора. Когда-то я подарил ее случайному прохожему он зашел в общий зал Школы и засмотрелся, а потом робко спросил, сколько она стоит. По его лицу было понятно, что он все равно не сможет купить. Я снял картину со стены и подарил ему. Он обещал, что она будет висеть в его доме, пока он жив. Теперь я думаю: он умер или изменил свое мнение? И что? Его сын встретит меня на улице и бросит в меня камень, сказав, что я оскорбляю Творца? Что происходит с нами, учитель? Что происходит с миром?»
Если бы Оберон знал, что ему ответить. Когда он создавал Школу, его вела одна простая мысль: творчество и красота спасают души от Тьмы. Человек создан по образу и подобию Садовников, а значит, он может творить. Не просто может, а должен, считал Оберон. Бессмертная душа требует этого, просто не все ее слушают.
В Школу приходили люди, богатые и бедные, талантливые и смешные. Они хотели писать картины, высекать статуи из камня, сочинять стихи, вышивать золотом полотна делать что-то, на чем будет их отпечаток. Но не простая самовлюбленность вела их, в этом Оберон был уверен. Они хотели делиться с миром своими видениями вспышками красоты мира, столь очевидными для них и столь незаметными для других. «Здесь нарисована улица перед твоим домом», как-то раз сказал Оберон одному человеку, хвалившему картину. И человек поглядел на него, удивившись, и сказал: «Не может быть». Он никогда не замечал этой красоты.
«Конечно, я понимаю, что не каждый захочет и сможет стать художником, отвечал Оберон, когда Садовники спрашивали его, почему его путь такой узкий, но я могу спасти хотя бы тех, кто может».