Человеку временами казалось: его место там, в саркофаге, в подземелье, скрытом под мраморными стенами; он уже давно там, спит без сновидений, а по земле бродит лишь его неприкаянный призрак, навеки опутанный миражами чужой памяти
Человек напомнил себе, что он жив.
И невесело рассмеялся
А ведь действительно хорошо сделали, или сделано будет, думал странник, глядя на суровую гробницу, последнее пристанище мертвых. Никакой помпезности, показной пышности на что они усопшему? Строго и величественно.
Хорошо. Вот только хотя бы одно что-то могли все-таки написать!
Хоть один одну строчку! Впрочем ладно.
Может быть, тот, другой, так завещал, тот будущий Джоник.
Или не завещал. Не знает он, этот странник доподлинно.
Потом, после посещения гробницы, провалился в сон без снов.
Как я каким-то образам очутился и вновь стою там, в «беспредельной».
Стройка не стройка, грузовик вахтовка вез от одного объекта на другой.
Странное место. Всюду разруха, как после войны или катаклизма.
Или другое.
Операционная реанимации.
Всё белом бело, запорошенная белым кафелем и краской, словно засыпанная в застывшем снегом.
Жизнь утекает сквозь время, просачиваясь каплями жидкости из промывателя.
Тикает нитеевидный пульсом на аппарате искусственного дыхания, с мониторами датчиков вокруг стола.
Кто и что я делаю здесь.
Прорывается сквозь наркоз.
Деловито журчит вода в водостоке, где-то не закрытым краном рукомойника.
Ей дело нет до всего, она течет себе и журчит и журчит, песочными часиками, падая вниз.
Остро пахнет кровью, болезнью, и чем-то еще неуловимым в операционных.
Наверно нашатырём, спиртом, формалином, или наркозом, не знаю.
Или всем сразу.
Тихо суетятся врачи, в белых полумасках, скрывающие их лица.
Да они просто смешны, мать вашу!
Спасают они. Просто смешно. Кого и от чего.
От смерти?!
Смерть приходить ко всем.
И только бог дает временную отсрочку.
Сатр Смотрящий на Вечность с Мардуком, вместе они наблюдают за мной исподтишка сверху.
Проступая рисунком знакомых очертаний во прошлых видениях, через белый, опять же, потолок с нестерпимым светом слепящих плафонов.
Что вам надо от меня? Ответьте? Черт побери!
. И снова улица ночная где-то в мегаполисе.
Освещенная огнями тысячью реклам и мчащихся автомашин по навесным пролётам дорожных развязок.
Я стою прямо посреди неё, этого огромного проспекта.
Свет лазерного жара от бегущих экранов на стенах высоток бьет в глаза.
Толпа, нет потоки, идут сквозь меня, безумных, одурманенных городом, людских особей.
Я не понимаю их язык.
Пытаюсь протиснуться наперекор, толкаюсь локтями, сшибаю кого-то, извини так надо, но все равно получается вязко, утопая в трясинной топи.
И я чувствую, как трясина поглощает меня
Путник заснул сидя, и сейчас, упав набок, основательно треснулся головой о камень. От чего и проснулся и выругался матом.
Твою ж ты мать еще раз повторил Идущий, потирая ушибленное место. И приснится же такое!
Солнце успело закатиться за вершину НарышТау, и снежная татарская чалма, которую гора носила с неизменным достоинством, была уже не розовой, серолиловой она была и есть, и продолжала быстро темнеть.
Сумерки стремительно падали на горы, или гору, серым саваном, обещая скорую ночь.
Пора было идти, по зову сердца и долга. За всеми ответами.
Путник тяжело вздохнул, встал и шагнул в кромешную тьму подземелья
РазДваТри шага и темнота сомкнулась вокруг.
Беспределами.
Кто я скажите мне, кто я?!
ВыдающийСебяЗаПророка, улю-ль-азм рассуля; маленький Джоник, глупый сын своего рода, ветвь от дерева гордых обитателей севера
Где я?! Где он, этот, который выдаёт себя за пророка?!
Нет, и не слышно ясного ответа.
Лишь хихикает махонько насмешникневидимка:
В преддверии райских садов ада, в странной стране, дружище а хуже места и не сыскать, хоть век сыщи, да не сыщешь!
Тьма обступает, морочит, приникает тесными объятиями нелюбимой женою, на зубах хрустит противной мукой, а где-то неподалеку капли воды долбят темя вечности: иже, еси, на, небеси, отче, наш ты, гроза, гроза всех богов
Капли? Воды?! Откуда
Встать на ноги труднее, чем пешком дойти до легендарной горы Кайлас.
Поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту. Невозможную, небывалую темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят речитативом древнеарабских сур: Алиф. Лям. Мим
Поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту. Невозможную, небывалую темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят речитативом древнеарабских сур: Алиф. Лям. Мим
Сначала всегда была тьма, а потом появился свет.
Так было и есть изначально.
Надо было Идти.
Только не пророк я, рассуль, или новый мессия.
Родник доверчиво ткнулся в ладонь холодным носом и отпрянул от рыбьей чешуи, обиженно лепеча невнятицу.
Брызги маленькой радугой, на миг повисли в воздухе, чтобы опасть на травы капельками невинной росы.
Гордая фиалка вскинула головку, украшенную алмазным ожерельем, и насмешливый щебет птиц был ответом этой гордыне.
Солнце золотце, пригоршнями рассыпало вокруг тертую охру, золотя кусты жимолости, оглушающий аромат плыл волнами, заставляя сердце биться чаще, словно у юноши в предвкушении первого любовного свидания а каждый вдох и выдох звучал «альфой» и «омегой», славя Всевышнего, повелителя блаженных садов, родителя всех религий.
Я стоял нелепой, закованной в металл статуей, посреди райских пределов, и не знал: тосковать ли мне за тьмой подземелья Испытания «беспредельной»?!
Тьмой, из которой родился свет, как уже случалось некогда с мирозданием; да и со мной, как однажды бывало.
Или обождать чуть
Память подсказывала свидетелем, заслуживающим доверия: никакой доспех не надевал.
Я не брал его с собой, не просил Виландию помочь мне застегнуть пряжки и затянуть ремни; я не облачался во все эти зерцала, оплечья, наручи, поножи, не обвивал талию поясом с бляхами, не украшал голову прорезным шлемом.
Я не делал этого, и не брал короткий, словно игрушечный клинок.
И тем не менее творение неведомого оружейника покрывало злосчастного Идущего с головы до ног, и это являлось такой же истиной, какой была гробница, оставшиеся снаружи.
Я готов к бою.
Я потому что здесь и сейчас не находилось места лжи или притворству, отстранению или возвышению, всем этим; Джоникам, Риккардам, Идущим Впереди, путникам, странникам, именам, прозвищам, отчествам и племенным тотемам.
Я был наг душой и открыт рассудком для всего, что могло произойти со мной в здешнем раю.
Не смешно ли? оголенный боец в ратном снаряжении!
Да смейтесь великим смехом!! Ведь я же Отступник!
трава хрустела под двойными подошвами латных сапог.
Брызгала липким соком, ломкими стеблями корчилась за спиной.
Трава была бессмертна: что значит истоптанная сотнядругая зеленых побегов для обширной луговины?
Меньше, чем ничего.
Трава знала о бессмертии, и я знал о бессмертии.
Мы с травой знали о бессмертии всё, или почти всё.
Я сдвинул набок ножны с альфангой, и полной грудью вдохнул пьянящий ветер, отличный от запретного вина лишь тем, что он был дозволен.
Куда идти? Что делать, кого спрашивать? С кем биться и драться?
О, гордый Люцифер, творец Отступника, неужели именно здесь тебя выели до сердцевины, выбросив в земной мир лишь пустую оболочку?!
Деревья сомкнулись вокруг меня: ивы с ветвямихлыстами, вековые карагачи, пирамиды кипарисов накалывали облака на острия макушек, красные листья аргавана соседствовали с серебристой подкладкой листвы сафеддоров.
И пятнистой шкурой леопарда, земля стелилась к ногам нового владыки.
Я шел, не разбирая дороги, держа ладонь на рукояти клинка.
Легкий скрежет латной перчатки о костяные накладки рукояти, хруст травы под сапогами, звяканье наруча, когда он краем цеплял поясные бляхи странная, противоестественная гармония царила в этом хаосе звуков!
Трели птицы бормотушки и скрежет, воркотня голубей и хруст, шелест крон под ветром и звяканье суфийский напев бытия!
Уж лучше бы меня ожидала тьма кромешная со скрежетом зубовным, мрак тысячи опасностей, чем этот волшебный Эдем, где волейневолей приходится чувствовать себя захватчиком, не прошеным гостем, а он, как известно, хуже иблиса!
Я наклонился и мимоходом сорвал нарцисс.
Сунул было за ухо и, наткнувшись на шлем, устыдился.
«Только раз в году нарциссы украшают грудь земли а твоих очей нарциссы расцветают круглый год»
Воспоминание отрезвило, я бросил цветок в душистую тень олеандра и двинулся дальше.