Еще нет, дитя мое, сказало существо, появившееся из дыма за спиной Анны Андреевны. Красивая тонкогубая девушка смотрела на Анну Андреевну томными глазами. Она подошла и взяла удивленную женщину под руку.
Ты не узнала меня? спросила девушка.
Узнала, призналась Анна Андреевна, но не хочу в это верить. Не хочу снова плакать, горько сказала она и обняла мать.
Нежный призрак погладил ее по голове и произнес:
Не плачь, дитя, не плачь. Все за столом.
Анна Андреевна отстранилась и посмотрела в сторону стола. Теперь она стала различать лица: там был ее отец, и были дед с бабкой, и брат и все, кто сидел за тем столом, были ее близкими, людьми из ее мира. Они не заметили Анну Андреевну, и потому продолжали разговор.
Мать с понимающим сожалением посмотрела на дочь, которая отчаянно искала среди этих лиц самое родное.
Где же он? спросила Анна Андреевна, по лицу которой текли тяжелые слезы.
Ты посмотри на экую поганку, закричала из-за стола Лукинична, притащилась-таки! Ну не дура
Она имеет на это право! сказал высокий мужской голос.
Ничего она, кроме пыли на ресницах, не имеет. Тьфу!
Оставьте ее в покое, может, скоро и к нам сядет, прошептал кто-то.
Я ведь к ней пошла, к ней, не к рóдным!
Выпей лучше, бабка!
Глаза матери стали ясными и заметно потемнели. Губы сжались.
Могу тебя к нему проводить, спокойно сказала она.
В душе Анны Андреевны вспыхнула надежда, и она схватила мать за холодный рукав:
Умоляю.
Лицо матери стало строгим и серьезным. Она повела дочь к воде, в сторону от стола. Делая шаги по мокрому камню, Анна Андреевна еле дышала, ожидая увидеть единственные, любящие ее глаза. Она не понимала, где находится, и не знала, что впереди, она не чувствовала себя ни живой, ни мертвой. У кромки воды мать отпустила Анну Андреевну и отошла в сторону. Сидящие за столом замолкли, их глаза потускнели. Мать жестом велела ступить в реку.
Когда зыбкая вода коснулась поджатых пальцев Анны Андреевны, она почувствовала в груди зерно пустоты. Свет внутри нее сжался и задрожал, а по воспоминаниям пополз синий туман.
Если нырнешь, найдешь там свою любовь, тихо сказала мать.
Женщина сделала шаг. Туман хищно разросся.
Но обратно она тебя не пустит.
Анна Андреевна заколебалась и услышала детский смех за спиной. Еще плач и шум дождя. Она ощутила запах сырых листьев и хотела было обернуться, но воды тянули ее, как тянет медлительная истома сладострастья. Она сделала еще шаг и забыла свое имя, забыла, где жила. как выглядит дочь, забыла отпуск в Ялте Но услышала аромат мимозы. Пузырь внутри нее лопнул, и свет разлился, как золотая краска. Она обернулась, и тело ее превратилась в соль, а ноги приросли к земле. Свечи в воздухе разом погасли, и души умерших растворились в черной пелене, закружились вихрем и поднялись над соляной статуей.
Анна Андреевна проснулась. Она дотронулась до своего лица и поняла, что жива. Было раннее утро, и серое небо еще не посветлело. Она встала, вышла в кухню и увидела мимозу, полностью покрытую лиловыми шарами; под каждым цветком был свернутый в трубочку листик. Вся кухня пахла цветами и фруктами, и Анна Андреевна засмеялась. Она открыла окно, чтобы цветы подышали свежим воздухом, и заметила, что одно перышко осталось нетронутым оно колыхалось на ветерке и не собиралось сворачиваться. Анна Андреевна светло улыбнулась и, сделав глубокий вдох, принялась мыть посуду.
Она знала, что это за перышко и что она в любой момент может его коснуться, но аромата, который теперь наполнял квартиру, ей было достаточно.
Александр Чернавский
Нужный череп
Городской милиционер третьего разряда Седьмого блока Пармилей стоял на коленях и стирал тряпкой очередную загадку со стены общественного сортира. Сортир располагался в самом центре города А, поэтому был большой, на триста мужских душ, и постоянно страдал от перенаселения.
Именно в общественных сортирах все жители соревновались за выход из города в добровольном порядке. Загадки на стенах писали многие, но никто не знал ответов, поэтому вместо них писали новые загадки. Ходили слухи, что за отгаданные загадки из города могли выпустить.
«Паркуют, суки, в очередной раз подумалось Пармилею. Паркуют, а я выштывыриваю и вытираю».
Именно в общественных сортирах все жители соревновались за выход из города в добровольном порядке. Загадки на стенах писали многие, но никто не знал ответов, поэтому вместо них писали новые загадки. Ходили слухи, что за отгаданные загадки из города могли выпустить.
«Паркуют, суки, в очередной раз подумалось Пармилею. Паркуют, а я выштывыриваю и вытираю».
Пармилей давно вошел в возраст не-умирания, роста был выше среднего, телосложение имел широкое и рыхлое, сказывалась малоподвижная служба в сортире на протяжении уже четырех тысяч пятисот шестидесяти четырех дней. Его голова плотно врастала в гладкие, округлые плечи, лишь слегка выдаваясь вперед бледным и вялым подбородком, что придавало всей фигуре вид виноватый и слегка пришибленный сверху. Взгляд темных, когда-то вполне живых и ярких глаз обычно был устремлен вниз, ближе к носкам сапог, поскольку Пармилей давно понял: так оно безопасней. Чем ниже он опускал взгляд, тем реже его замечало начальство. Голову венчал уставной лаковый венчик жидких и редких темных волос, форменная пилотка норовила съехать набок. Форма на Пармилее сидела плохо, постоянно сползала, как будто торопилась оказаться на хорошо знакомом диване в подсобке.
Сложно! окрик со стороны Главного прохода застал Пармилея на середине полустертой загадки возле третьего левого ряда писсуаров.
Есть сложно! отчеканил и привстал в строевую позицию Пармилей.
Ну, Пармилей? Сколько еще это будет продолжаться? вопрос начальника Седьмого милицейского Блока Стаха, сморщенного жизнью и службой, с пустыми белесыми глазами и упрямым взглядом, не сулил Пармилею ничего, кроме скорого горя и ночи на вахт-вахте.
Так ведь опять паркуют, я же докладывал, товарищ Стах.
Знаю, что докладывал, но ведь и ты здесь не боржчхиб-хиб должен!
Так есть, товарищ Стах, не боржч.
Нах даишь? Когда крыст пажманишь и жестуешь?
Думаю, послезавтра. Никак не могу пажнать их похместом.
Ты Ты вообще знаешь, чем мы здесь занимаемся? сморщенное лицо Стаха постепенно стало наливаться кровью и даже слегка разгладилось.
Так есть, товарищ Стах. Сортиры загадываем, Пармилей на всякий случай стал по стойке «сложно».
А зачем мы их загадываем, Пармилей, твою в шкаф? Стал подошел вплотную и теперь нависал над невысоким Пармилеем.
Чтобы никто не отгадал. И не вышел, голос Пармилея упал почти до шепота.
Праааильно, твою в швабру. И как же тогда мы можем не крыст и не жестовать?
Никак есть, товарищ Стах, должны жестовать.
Пойдем смотреть тогда, огрызок. И не дай тебе узурпатор Стах при помощи правого кулака осенил себя тройным Знаменем и двинулся за Пармилеем.
Пармилей и Стах прошли через сортир в подсобку. Пахло. Сильно пахло мелом, портянками, швабрами, крыстами и Пармилеем. Кроме дивана, в подсобке имелись складная койка, сейф и куча веников, швабр, тряпок и прочего казенного снаряжения для чистки сортира.
Стах огляделся.
Гадость какая. Где у тебя здесь ничего?
Так ведь не положено. робко возразил Пармилей.
Что? Тебе масть показать? Стах потянулся к кобуре.
Так ведь без разводящего и каражульного протянул Пармилей.
Я же тебя здесь и утоплю, гнида безвкусная! заорал Стах и расстегнул кобуру.
Пармилей молча двинулся к сейфу. Он отомкнул дверцу и встал рядом. Стах подошел ближе. Внутри сейфа было пусто. Только небольшие комочки пыли жались к темным ржавым углам.
Ну, допустим. Никто не видел? спросил Стах.
Так есть, никто, вытянулся Пармилей.
Смотри. Если что трибунал и на выход. На все пять сторон света. Но только череп будет твой.
Так есть. Ничего есть. Клянусь узурпатором, Пармилей тянулся как мог и преданно смотрел в глаза Стаху.
Гладь, Пармилей, гладь. Прогладишь рынду тебе в голову и перо в печень от себя лично обещаю.
Стах осенил себя одинарным Знаменеми, прикрыв нос рукой, выбежал из сортира.
Пармилей вслушался в удаляющиеся звуки. Стоял он смирно, но внутри его полного тела перекатывались волны. Ненависти и жалости к самому себе. Переждав этот внезапный и горячий прилив, слегка успокоив сердечный глухой стук, он быстро вернулся в подсобку. Под его складной койкой стояла мятая белая картонная коробка, которую он аккуратно поставил на край старой и облезлой тумбочки.