«Я никогда не смогу привыкнуть к его сарказму», гневно подумала я, поспешно раздумывая над тем, поведать ему о моей несуразной аномалии или избрать более легкий путь, как я это делала раньше? Или взять коробку наугад в надежде, что она окажется красной? Я не могла открыть ее и посмотреть содержимое, потому что коробки были заклеены широкой лентой скотча. Но при мысли об ужасных шутках, предметом которых я стану, если открою правду, я передумала. Я поднялась на стул, взяла одну коробку и поставила ее на письменный стол, не глядя на него.
Я слышала, как он роется в ней, молча. Удивительно, но это оказалась именно красная коробка, и я снова начала дышать.
Вот он, протянул он мне диск Дебюсси.
Почему именно Дебюсси? спросила я.
Потому что я по-новому взглянул на Дебюсси с тех пор, как узнал, что Ваше имя было выбрано в его честь.
От простоты его ответа у меня перехватило дыхание, а сердце корчилось среди острых, словно терновник, надежд. Потому что эти слова были слишком прекрасными, чтобы поверить в них.
Я не умела видеть снов. Возможно, потому, что мой мозг еще с рождения понял то, что мое сердце отказывалось понимать: сны никогда не станут реальностью. По крайней мере, мои.
Музыка заполнила пространство комнаты. Сначала тихо, а потом все громче, пока, наконец, не стала волнующей и пленительной.
МакЛэйн закрыл глаза, откинувшись на спинку кресла, вслушиваясь в ритм и присваивая его себе, словно совершая разрешенную кражу.
Я взирала на него, пользуясь тем, что он не смотрел на меня. Он выглядел неимоверно молодым и хрупким в тот момент. Казалось, что легкий ветерок способен унести его прочь от меня. Я тоже закрыла глаза от этой неприличной и глупой мысли. Он не был моим. И никогда не мог им стать. В инвалидном кресле или нет. Я должна понять это, должна быть благоразумной, безропотно смиренной, должна прийти к душевному равновесию. Я не могу поставить под угрозу клетку, в которой я добровольно заперла себя. Не могу рисковать ради простой фантазии, несбыточной мечты, достойной подростка, и обрекать себя на ужасные страдания.
Музыка, пламенная и опьяняющая, прекратилась.
Мы открыли глаза в одно и то же мгновение. В его взгляде вновь появился привычный холод. Мой же взор был мечтательным, сонным.
Таким образом книга не продвинется дальше, произнес он. Уберите проигрыватель, Мелисанда. Я хотел бы немного пописать. Или точнее переписать все. Потом он одарил меня ослепительной улыбкой: Идея с музыкой была гениальной. Спасибо.
Но Вам не кажется Я не сделала ничего особенного, пробормотала я, избегая его взгляда, той глубины, в которой я имела все шансы затеряться.
Нет, Вы на самом деле не сделали ничего особенного, подтвердил он, опустив меня ниже плинтуса. Вы особенная, Мелисанда. Вы, а не то, что Вы говорите или делаете.
Его глаза как обычно пытались поймать мой взгляд. Он поднял бровь с иронией, которую я уже очень хорошо знала.
Спасибо, синьор, смиренно ответила я.
Он рассмеялся, словно я рассказала ему анекдот. Он не обижался на меня. Я казалась ему забавной. Возможно, это лучше, чем ничего. Я мысленно вернулась к нашему разговору, состоявшемуся несколько дней назад, когда он спросил меня, согласилась бы я отдать ноги или душу ради любви. Тогда я ответила, что никогда не любила, а потому не знаю, как бы я поступила. Теперь же я осознавала, что могла бы ответить ему на тот сложный вопрос.
Он придвинул к себе компьютер и начал писать, закрывшись от меня в своем мире. Я же вернулась к своим обязанностям, хотя мое сердце дрожало. Влюбиться в Себастьяна МакЛэйна было равносильно самоубийству. А у меня не было желания становиться камикадзе. Правильно? Я была здравомыслящей девушкой, практичной, разумной, неспособной видеть сны. Даже с открытыми глазами. Или я была такой до настоящего момента..?
Мелисанда?
Да, синьор? повернулась я к нему, удивленная его обращением. Когда он начинал писать, он абстрагировался от всего и всех.
Мне хочется, чтобы здесь были розы, произнес он, указывая на пустую вазу на письменном столе. Попроси Миллисент поставить их сюда, пожалуйста.
Конечно, синьор, взяла я вазу обеими руками, зная, насколько она тяжелая.
Красные розы, уточнил он. Как твои волосы.
Я покраснела, хотя в его словах не было ничего романтичного.
Хорошо, синьор.
Красные розы, уточнил он. Как твои волосы.
Я покраснела, хотя в его словах не было ничего романтичного.
Хорошо, синьор.
Я почувствовала на своей спине его взгляд, пока аккуратно открывала дверь и выходила в коридор. Выйдя, я спустилась на нижний этаж, крепко держа в руках вазу.
Синьора МакМиллиан! Синьора! позвала я, но нигде не было видно пожилой женщины. Смутное воспоминание пришло мне в голову. За завтраком экономка говорила мне что-то относительно выходного дня Интересно, она имела в виду сегодня? Сложно сказать. МакМиллиан была кузницей запутанных сведений, и мне редко удавалось выслушать ее сначала и до конца. В кухне ее тоже не было. Огорченная я поставила вазу на стол около корзины со свежими фруктами.
Блестяще. Теперь я должна нарезать в саду розы. Задание за пределами моих способностей. Проще поймать облако и сплясать вальс.
В ушах невыносимо зазвенело, и с ощущением неминуемой катастрофы я вышла на свежий воздух. Розарий лежал передо мной, пылающий огнем лепестков. Красные, желтые, розовые, белые, даже синие. Жаль только, что я живу в черно-белом мире, где все было всего лишь оттенком. В мире, где цвет был чем-то необъяснимым, чем-то неопределенным, запретным. Я даже не могла мечтать о том, чтобы различать цвета, поскольку я не знала, что это такое. С рождения.
Я сделала нерешительный шаг к розарию, щеки мои пылали. Мне нужно придумать себе извинения, чтобы объяснить мое возвращение без цветов. Сначала я должна была выбрать красную из двух коробок, теперь принести розы того же цвета. Какой он, красный? Как представить что-то, если я этого даже не видела? Даже в книге.
Я наступила на сломанную розу и, наклонившись, подняла ее. Она была уже увядшей, слабой в своей растительной смерти, но все еще пахла.
Что ты здесь делаешь?
Я резко отбросила со лба волосы, пожалев, что не завязала их как обычно в хвостик. Они были длинными и уже мокрыми от пота.
Мне надо собрать розы для синьора МакЛэйна, ответила я лаконично.
Кайл улыбнулся мне своей привычной улыбкой, полной раздражающих намеков.
Тебе помочь?
В этих словах, брошенных на ветер, пустых и двусмысленных, был путь к спасению, неожиданный выход из положения, и его надо было ловить на лету.
На самом деле это должен был сделать ты, но тебя нигде не было видно. Как обычно, язвительно сказала я.
Я не садовник, дрожь пробежала по его лицу. Я и так много работаю.
Это заявление заставило меня рассмеяться. Я приложила руку ко рту, чтобы приглушить свое веселье.
Это правда, гневно сказал он. Кто, по-твоему, помогает ему мыться, одеваться, передвигаться?
Мысль об обнаженном Себастьяне МакЛэйне произвела в моей голове короткое замыкание. Мыться, одеваться Обязанности, которые я бы выполняла с удовольствием. Но мысль, что я никогда не буду этим заниматься, заставила ответить меня язвительно.
Зато ты свободен большую часть дня. Конечно, ты всегда здесь, но тебя редко беспокоят, добавила я дозу. Давай, помоги мне.
Он все еще стоял раздраженный, а я протянула ему ножницы с улыбкой.
Красные розы, уточнила я.
Будет сделано, пробурчал он, принимаясь за работу.
Когда букет был готов, я пошла за ним на кухню, где стояла ваза. Мне казалось правильным, если мы разделим задание: он понесет вазу, а я цветы.
МакЛэйн все еще воодушевленно писал и прервался лишь, когда мы вошли. Вместе.
Теперь я понимаю, почему ты так долго отсутствовала, прошипел он в мою сторону.
Кайл поспешил уйти, грубо поставив на стол вазу. На мгновение я даже подумала, что она упадет. Он уже вышел, когда я принялась ставить в вазу розы.
Это было таким сложным заданием, что тебе потребовалась помощь? спросил он, а глаза его метали неконтролируемые вспышки молнии.
Я взмахнула руками, как рыба плавниками, которая очень глупо попалась на крючок.
Ваза была тяжелой, извинилась я. В следующий раз я не возьму ее с собой.
Очень мудро, сказал он ангельским голоском, но с лицом, затененным двухдневной небритостью, он казался злобным демоном, явившимся прямо из ада, чтобы тиранить меня.
Я не нашла синьору МакМиллиан, настаивала я. Рыба, которая все еще болталась на крючке и которая еще не поняла, что это было любовью.
Ах, конечно, это ее выходной день, подтвердил он. Потом его затихший гнев снова вспыхнул. Я не хочу любовных историй между моими подчиненными.