Теперь Андрей ее не стеснялся. Он был не прочь пойти с ней на люди, прийти к кому угодно в гости и при случае даже прихвастнуть:
Вот у меня какая женушка!
Дашенька в таких случаях алела. И, потупив глаза, молчала.
А хозяйка какая, восторгался Андрей, она у меня хозяйка экстра-класса!
И Дашенька смущалась еще больше.
Дашенька навещала мать, и та жалела ее больше, чем всех остальных, мать постарела, жила одна дряхлеющая все больше, она была очень довольна детьми. Кроме Дашеньки, у всех было высшее образование.
И мать говорила. Жалеючи:
Бесталанная ты моя.
Мать считала, что Дашеньке в жизни не повезло. И вздыхала.
В скором времени Дашенька оставила свою корректорскую, судьба улыбнулась после случайного разговора директор института предложил Дашеньке быть его секретарем, такой вот жест. Директор вообще был человек с собственным взглядом на жизнь и не из робких. Он, например, любил украшать стены своего кабинета дорогими картинами. И очень уважал статуэтки из темной бронзы одна из них была его любимой, она изображала пахаря с сохой. И еще ему хотелось, чтоб в предприемной сидела хорошенькая молодая женщина.
Зарплата Дашеньки выросла в полтора раза, а директор был стар и добр, чего же еще. Всякие там срывы, и заскоки, и грешки были для директора делом глубокого прошлого. Дашенька сначала разузнала про это. И только лишь затем дала свое согласие.
Боязно как-то, говорила она знакомым женщинам.
Почему?
Ну все-таки. Секретарша это секретарша.
Глупости, девочка!.. Вот увидишь все будет прекрасно.
А работа не будет ли трудно?
Не волнуйся. У него на стреме полным-полно референтов не волнуйся, девочка.
Дашенька и сама знала, что трудно ей не будет. Она просто так спрашивала. Из скромности.
* * *Андрей работал дома, его тема и выводы были настолько важны, что его начальник и всякие уважаемые люди освободили Андрея и бессрочно отпустили его. «Трудись дома. В наилучших условиях», сказал ему начальник. Андрей все более становился теоретиком. Предполагалось, что он не должен терять время на проезд туда-сюда. И даже зарплату ему носил старенький почтарь.
А у Дашеньки в эти дни была запарка, и она не осмелилась взять больничный, чтобы создать мужу наилучшие условия, и потому на ее секретарском столе нет-нет и заливался телефон.
Алло.
Дашуля, это я, Андрей. Скажи-ка мне быстро, манка это белое и сыпучее?
Да. Только не спутай с мукой.
Ты, кажется, велела на пол-литра молока две с половиной ложки манки.
Да.
Ты уверена, Дашуля?
О господи, ну конечно уверена!
Андрей к этому времени впал в известную беспомощность слишком привык к жене, ничего не умел, ничего не запоминал. Он пугался теперь и мало-мальской заботы а стукнуть ему должно было вот-вот тридцать, и был он на семь лет старше Дашеньки.
Он звонил опять. В голосе была радость первооткрывателя:
Дашуля! Милая!.. Я только что засыпал манку.
Хорошо, родной.
Я засыпал. Я уже помешиваю. Я помешиваю большой ложкой, слышишь, Дашуля?
И некоторое время Андрей держал телефонную трубку в непосредственной близости от кастрюльки. Чтобы жена слышала. И чтобы подсказала, если что-то булькает не так.
Дашенька была вся внимание, она записывала людей на прием. Она согласовывала день и час. Она беседовала. Она входила время от времени к шефу с кратеньким докладом кто явился, и с каким вопросом, и согласен ли подождать хоть бы десять минут.
Дашенька! Это опять звонил Андрей. Дашенька! он прямо-таки кричал в телефонную трубку. Каша никак не загустеет. Вроде бы сварилась, но не загустевает Никак!
Ешь незагустевшую, родной, мягко говорила Дашенька. Она никогда не выходила из себя.
* * *Примчавшись домой, Дашенька радостно поцеловала его отощавший Андрей сидел за столом, писал, чертил, курил, а вокруг был вдохновенный беспорядок на столе, на тахте, на паркете пола лежали его бумаги.
Картинка была родная и привычная, та же, что и вчера, и позавчера но не совсем. Потому что с кухни тянуло жареным мясом.
Привет!..
Оказалось, что зашла в гости подруга Вика. И хозяйничала.
Что же ты, дорогая, своего мужика голодом моришь? спросила Вика.
Да так, несколько смутилась Дашенька. Дела
Нельзя, дорогая Или ты забыла, что сердце мужчины и его желудок, в сущности, один и тот же орган?
Что же ты, дорогая, своего мужика голодом моришь? спросила Вика.
Да так, несколько смутилась Дашенька. Дела
Нельзя, дорогая Или ты забыла, что сердце мужчины и его желудок, в сущности, один и тот же орган?
Я не забыла
Смотри а то найдется другая, которая ему это напомнит.
Дашенька и впрямь на полминуты взволновалась и оглянулась на мужа слышал ли?.. Но Андрей не слышал: он был в шоке, он сидел, как сидит деревянный истукан в музее. Запах мяса сводил его с ума. Андрей не слышал, и не видел, и не понимал.
Дашенька выставила подругу Вику как можно быстрее. За чаем Вика все-таки пыталась завести разговор.
Что же ты не спросишь как у нас в корректорской?
Я знаю, как у вас, спокойно сказала Дашенька.
Вика пожала плечами:
Ну тогда расскажи, что у тебя новенького.
Ничего.
Но ты же теперь при директоре.
Ну и что работа как работа.
Вика после чая хотела покрутить пластинки.
Что ты, Вика, мягко заявила Дашенька. Андрей работает
А мы тихо.
Нет-нет.
Андрей действительно работал, хотя работалось ему неважно утроенная порция мяса с картошкой, выделенная ему Викой, едва не свалила его в постель. Он зевал. Он тер глаза. В сознании мелькало что-то яркое и расцвеченное ему снились короткометражные сны, две секунды, не больше, снились павлины, женские косынки, восточный базар и новенькая географическая карта Крыма.
После чая Вика ушла. Дашенька проводила ее до метро, но тепла в их разговоре не было.
* * *Вика обиделась. Так и бывает. Вике показалось, что ей отплатили черной неблагодарностью, она не понимала, что сама же сказала слова, которые напугали Дашеньку. Андрей был в известном смысле добычей, а добычей не делятся.
Вика к Дашеньке больше не пришла ни разу, несколько дней кряду Вика возмущалась она наполнила шумом всю корректорскую.
Старых друзей забывать не самое ли последнее дело?! говорила Вика в гневе.
И еще говорила:
Ведь это я указала ей путь к сердцу Андрея.
И еще:
Неизвестно, как бы она сейчас жила, не научи я ее печь пирожки
А в эти самые минуты Дашенька ухаживала за Андреем, жарила ему и варила, стирала и гладила. Чуткая, она вполне реабилитировала себя после трудных дней запарки. Вике и в снах не снилось, как глубоко и как верно Дашенька усвоила, что уход и забота расслабляют мужчину, делают его ручным, беспомощным, и тогда из него хоть веревки вей.
* * *В предприемной директора, заждавшись, посетители нервничали, а иногда ссорились каждому его дело казалось более важным и более срочным. И каждый рвался в кабинет.
Товарищи, я вас прошу Ради бога Потише
Дашенькины глаза оказывали удивительное воздействие. И мягкий голос. И кроткий совет. И вовремя поданный стакан воды И когда посетитель уходил, он нет-нет и вспоминал а все же какой секретарь у директора. Клад. Добрейшее сердце.
Так возникла небольшая слава, а небольшая слава это самая приятная слава. Говорили, что Дашеньке случилось помирить двух докторов наук, которые враждовали с юности. В пятьдесят на каком-то банкете они хватали друг друга за грудки, бранились, шумели и плескали один другому в лицо остатками коньяка в рюмке сейчас им было по шестьдесят три года, они поцеловались прямо на глазах у Дашеньки.
Никогда и никому Дашенька не посоветовала плохо такой вот дар. Иногда и директор звонил ей домой вечером:
Дашенька, я хотел бы с вами поболтать минут пять можно?
Конечно, мягче пуха отвечала Дашенька, но с достоинством, такой вот почерк.
Как ваши дела? Как муж?
Трудится Он ведь у меня труженик.
А вы?
А я у плиты как всегда.
* * *И директор рассказывал на днях будто бы случайно притащился Кустиков из ведомства. Нужно ли выложить ему наши требования? И вообще, что мы, институт, можем ему пообещать взамен?..
Я в этом мало понимаю, Петр Трифонович, говорила Дашенька, но мне кажется, что первого шага нам делать не надо.
Да?.. Почему?
Кустиков человек горячий, неровный. Сам все выложит А тогда можно и подумать, что ему пообещать.
Директор и сам все это знал. И наперед именно так подумал и решил. Но, лишний раз перезваниваясь с Дашенькой, он как бы любил убедиться в своей правоте. «Светлая голова у девчонки», думал директор, и так он думал всякий раз, когда вешал трубку.