Не стану расписывать все подробности, но однажды тихим июльским вечером Василий Пак участливо и скорбно, заглядывая в мои глаза, развёл руками:
Олигархи, японскую их мать! Пока мы с вами вкалывали, они всю документацию переиграли. Уважаемый мэр оказался бессилен. Просит извинить. Но за вами остаются 5 процентов от стоимости Дома.
Пять?! изумился я.
Такова их бухгалтерия, и Василий многозначительно постукал себя по затылку. И ещё, вы остаётесь почётным жильцом Дома.
А должность Управляющего зданием?
Аннулирована, вздохнул Пак. Назначен Домовой Ареопаг во главе с братьями Жёлтыми. Мэр Москвы страшно извиняется.
Я только присвистнул. А на следующий день меня и на стройку не пустили. Появились молодчики с ясными глазками и с пистолет-автоматами под чёрными пиджаками.
Я Управляющий! провозгласил я.
Ареопаг не велел, звучал ответ.
Я представитель и уполномоченный Мэра.
Да чихали мы на твоего мэра, у нас свой хозяин!
Я автор этого проекта!
Ну, это ты, братец, загнул. Авторы братья Жёлтые. Давай отсюда, самозванец, а не то забудешь мать родную.
Но Василий Пак меня поддержал, утешил дали мне комнатку в цокольном этаже, выписали пропуск и ещё какую-то бумажку, где заявлялось, что мной наследуется 0,25 процента от стоимости здания.
Вы же говорили 5 процентов!
Забудьте, похлопал меня по плечу Василий, и его глаза сузились до предела. Никуда не жалуйтесь, никаких заявлений в суд. Забудьте, иначе вас просто прихлопнут. Такие времена, такие методы. Мне искренне вас жаль, вы талантливый человек, но вы не из стаи. Я вам советую и от этих 0,25 процентов отказаться, тогда вы, возможно, и станете спать спокойно.
Он пододвинул бумагу, протянул ручку и вопросительно ждал. Я махнул рукой и подписал отречение от этих 0,25 процентов.
Это будет лучше для вас, поверьте. Я и сам на днях уезжаю в Коста-Рику, послом назначили. Спасибо многоуважаемому и доброму мэру, а то уж надоело каждый день из почтового ящика дохлых крыс вынимать, японскую их мать!
Я хотел хоть кому-нибудь доверять, и поэтому сочувствовал ему.
И всё-таки вы счастливый человек, сказал он на прощанье, такую идею увидели воплощённой. Хозяева меняются, а Дом будет стоять. Ваш Дом! Утешьтесь этим.
И я утешился. Не сразу конечно. Я вообще внутренне противоречивое создание. И я предчувствовал, что нечто подобное произойдёт. И одна сторона моей сущности хладнокровно усмехалась случившемуся, другая же негодовала и скрежетала от ярости и чувства мщенья. Меня бесили беспредел, глумление и жлобство. И я помышлял стереть собственное детище с лица земли. Сжечь, взорвать, вызвать особую катастрофическую вибрацию. А уж каких пакостей я желал всем членам самозваного ареопага!..
Я находил, что моё положение подобно ситуации Христа когда ты всё знал заранее, но роптал и плакал (а я ещё как плакал), и стоял перед выбором: отрекись и свободен.
Но Христа судили хотя бы на глазах толпы, демонстративно и публично. Я бы с удовольствием совершил акт самоубийства, но назавтра вся пресса промолчала бы, обо мне и строчки бы не осталось, или же таким придурком разрисовали, что самому противно бы стало при звуке собственного имени. Те же братья Жёлтые и весь ареопаг давно на корню скупили все издания. Так что Христу было полегче, совсем малость, но всё-таки
А мне приходилось прятаться в собственном Доме и благодарить воров за то, что они дозволили в нём чаи гонять. «Была у зайца избушка лубяная, а стала ледяная».
Но мой Дом всё-таки строился и наполнялся жильцами. Это меня утешало.
Ночами я не выдерживал и отправлялся путешествовать по его лабиринтам этажам, коридорам, лестничным пролётам, балконам и потайным лазам.
Я сделался привидением в собственном Доме, его глазами и ушами, его воплощённой идеей. Идеей во плоти.
Мне отвели крошечный уголок, меня унизили и растоптали (без преувеличения и жалобных интонаций). Меня одарённого, состоятельного и молодого превратили в ноль, ни во что, в пустой звук так им хотелось.
Тут читатель (самый умный) начнёт трястись от хохота: «Как же у человека, имеющего семнадцать миллионов с хвостиком в американской валюте, не оказалось деловых связей, друзей, партнёров по бизнесу. Всё это блеф и ерунда. Не верю!»
Что здесь мне возразить? Я очень гордый человек, свободолюбивый и совестливый. Я человек внешне и внутренне красивый. Талантливый необычайно. Периодически удачливый. Колкий на язык. Кто же такому не позавидует? Кто не возрадуется моему грандиозному падению? Кто при этом не почувствует себя увереннее и не оценит своего превосходства? И к тому же, у всех свои проблемы. Приходил, правда, ко мне Ванька Охлобыстин (мы с ним приятели), восторгался моими талантами, сочувствовал и распинал нуворишей, в православие звал, в христианское искусство.
Что здесь мне возразить? Я очень гордый человек, свободолюбивый и совестливый. Я человек внешне и внутренне красивый. Талантливый необычайно. Периодически удачливый. Колкий на язык. Кто же такому не позавидует? Кто не возрадуется моему грандиозному падению? Кто при этом не почувствует себя увереннее и не оценит своего превосходства? И к тому же, у всех свои проблемы. Приходил, правда, ко мне Ванька Охлобыстин (мы с ним приятели), восторгался моими талантами, сочувствовал и распинал нуворишей, в православие звал, в христианское искусство.
Вань, сказал я ему, ищи дураков в другом месте.
Он обиделся:
Ты индивидуалист конченный, твоё язычество бесовство элементарное, сгоришь в гиене огненной.
Ванька, подожди, давай я тебе ноги помою, чтобы ты ещё возвышенней себя почувствовал! но он только дверью хлопнул.
Как мне, такому ядовитому, помогать и сострадать. Сам сдохну.
Запил я тогда сильно. В депрессию ушёл. Но стихи писал, много и всё классические сопли и вопли.
Зачем-то играем мы оба.
Горят за спиною мосты
И хлопают крышкою гроба,
Но мне улыбаешься ты.
Ужастики просто какие-то лирические
Все в моём Доме люди чинные, ухоженные, свежевыбритые, ладно одетые, охрана в вестибюле. Меня за исключение принимают, Люмпеном прозвали.
Ну что, Люмпен, не сдох ещё?
Не сдох, братцы, не сдох, звеню я бутылками.
Ну, подыхай скорей на здоровье.
Такие вот у них шуточки. Сидят, развалились, морды счастливые, а я в собственном детище как тварь последняя, в подвал спускаюсь, в свою каморку, с барского плеча даденную. Как тут не озлобиться?
Пью я и сатанею. Немым матом исхожу. Желчью на братьев Жёлтых извергаюсь. Магмой тысячеградусной на ареопаговцев и олигархов.
А стихи всё равно пишу, рифмы в голове так и бьются, прёт из меня лирика, талант кипит.
Я не знаю, что завтра сделаю,
Буду жив ли, сойду ли с ума,
Попаду ли в палату белую,
Иль достигну в падении дна
Хорошо. Вот только «иль» выбивается. Много в русском языке странных слов: лишь, толь, ведь, коли А я их уважаю, хотя и считает их кое- кто паразитами.
Я и раньше писал стихи, помоложе был, не ходил летал, глаза горели, тонкие волосы до плеч шевелюра огненная, всех в трепет и смущение ввергал. А стихи не читал кричал апокалипсически, как один мой приятель Антошка Ударный. Плохо он кончил, да и мне, видать, не лучше. Напьюсь, сплю, сны суровые рассматриваю. Просыпаюсь в поту водка из меня уже через поры прёт, в затылке ломота, сознание куда-то проваливается.
Однажды пошёл за пузырём, январь выдался тёплым, минус семнадцать всего. Отключился прямо у дороги. Никто даже и не пнул. Проснулся ночь, весь стылый, трясёт, на небо глянул звёзды россыпью сказочной в глотке вонь, сушь, холод в кости проник человек-лёд, да и только.
Зачем проснулся? Какая сила меня толкнула? А я его очень почувствовал этот толчок, будто кто-то по мозгам тёплой ладошкой прошёлся. «Ещё не вечер!» шепот был. Два дня согреться не мог, всё поколачивало. Звёзды те, только глаза закрою, вижу мерцают, шепчут, смотрят, ждут. Стоило в канаве очутиться, чтобы прочувствовать всю бездонность расстояния между Землёй и Небом, все объёмы и величины, все шелесты, всё безмолвное звучание. И еще ни один раз испытал подобный опыт. И каких только рож не видел! Всякому посоветую напейся и усни в сугробе. Незачем с парашюта прыгать и в горы лезть. Проснёшься значит ещё нужен. Нет, значит нет.
Играем с тобою мы оба.
И в страстном забвении ты,
Моя дорогая зазноба,
Моей тошнотворной мечты.
Безбожно фальшивим мы оба
На фоне пришедшей зимы,
На сцене большого сугроба,
Под тусклым презреньем Луны.
Были женщины, были, чего там говорить. Толстые и глупые, молодые и наивные, ушлые и горячие. Приводил их в каморку под подмигивание охранников (это они завсегда понимают), говорил о звёздах, делился опытом о глубинах жизни, кричал стихи, рассуждал о грядущем и прошедшем. Улетали от меня бабоньки как очумелые. Сложный я для дам. Я же начитанный до ужаса. Гуманитарий, архитектор-новатор. Человек-лёд, человек-пламя. В космогонии и космологии силён. Чувствительный и ранимый.
Я знаю всё. Я всё изведал
От геморроя до Манфреда!
Не помню, кто написал. Может, и я. «Геморроя» лучше с большой буквы, тогда что-то проявится.