DjVu. Свержение. Территория Зомби. Империя целаканта. Прогулки по сковородке - Ноэми Норд 3 стр.

Быдлу  не чином, икс чинарем,
не под причинным упырьим углом.
псевдо страница  форточка в бег
из никуда  ради сумрачных нег.

Капелька истины  след на игле
без иллюзорной воды в хрустале.
Скрежет  распустится свежий бутон,
но не украсит изнеженный тон.

Вырви, сломай, стебелек надкуси 
будь ему  место  в окне  не в грязи.
Да не ломайся так,  расцветай!
Ад  тебе  раем  хватай  налетай!

Ад  тебе воздухом  легочный взлет 
шарик воздушный, как роза плывет,
небо  не синее  каплями крап
мимо еловых загубленных лап.

Там, за фасадом    высоких  дверей
тужится  бремя  великих идей, 
выхолить, далее бросить под пресс
всю эту течку мозгов  пмс.

В московских квартирах тепло
но страх в этих чутких хоромах,
и тот, кто «при-дуп-риж-дал!»,
окажется прав и не промах.

Но вместе с бывалым  бомжом
в  надежном роскошном подвале
не богом  хранимы  ножом,
и тем, что на  ужин собрали.

И трижды судимый вор,
пусть будет четырежды счастлив,
всей  нравственности наперекор,
морали   продажной  власти.

В этом году умирают поэты,
толпами один за другим,
их уносят, и долго витает
по комнатам горький дым.

Все написано. О большем не скажешь.
Гений вовремя ставит точку.
Умирает в столпотворении,
а живет всегда в одиночку.

Но слетаются  к ложу смертному
те, кто прежде руки не касался.
Попросить на хлеб  было не у кого,
каждый другом теперь оказался.

И в юпитерах и фотовспышках
скорбно    скучные морщатся лица.
Тем, кто  созван на праздник,
умерший мог бы здорово удивиться.

Год траура. Мерка ему 
лента в петлице.
Уходит из жизни друг 
приходят новые лица.

Убыло на Лицо 
прибавилось рыл ненавистных,
не дописал строфу 
засыпан потоком истовым
романов и мемуаров,

венками безликих фраз,
экстазом рукопожатий,
скорбью усталых  глаз.
А прожил среди проклятий.

Накормлена стая врагов
черной кончиной,
от злобы  ни следа нет,
и зависть давно в забытьи.

Вот оно, благо смерти:
исчезли доносы и слухи,
исчезли бокалы с цикутой
и темных углов ножи.

Вот оно, благо смерти 
до полного истребления
астральных мечей и кольев,
грехопадения дум.

Закончено все. Не нужно
убыточного сравнения,
извечного поля сражения,
все  суета и шум.

Когда  поэт догорает 
 искрами   тлеет  талант,
 эхо  вдали замирает,
к звездам  уходит  атлант.

 В очи песчинки  минуты
брызжут  галактики  взрыв.
Тела   разомкнуты   путы,
падение  в  бездну, в обрыв.

Уходит  назад не посмотрит.
Имя надежды  вдали
зовет, но на смертном одре
сгорают  давно   корабли.

Кошки тоже  плачут,
и хомячки.
люди  ждут  удачу,
 стоптаны очки.

 Перегретый  телек,
не  потушен свет,
нет дыханья  в  теле 
высохший  скелет.

Пустота  по  форме
бывшего  кис-кис,
бродит призрак  в  доме 
 памяти    эскиз.

Даже  в черством  корме,
или  в  двери стук 
пустота   по  форме
бывших глаз  и рук.

На смерть Саши Седова

Главный  воин  моей  стратегии
лежит   в морозильнике
царицинского  морга.
Четыре  года  вместо  него
одни воспоминания.
Саша.

Твой  полководец  продал  тебя
 за  конкурс  утех,
бросил   в водоворот  космического  мрака.
Того, кто   взывал: «К бою!»
Прости.

Мать  королева  была  против дружбы
с  вакханками лунных  танцев.
На костях самшитовых
танцевали вдвоем.
На разных  мониторах.

Рыцарь  пал.
Раны перевязали  полчища насекомых.
Копы  вскрыли дверь.
Финал.

Армия  проиграла,
полегла  под  веером  стрел,
не   развернулся  фрегат,
  копье  не вознеслось,
  не  окровавлен горизонт.
Не  виват.

Кто  без  тебя  валькирии?
 Белошвейки.
Тем, которым доспехи
 выковал     в  рост.

Бесполезно  просить: «Живи», 
 после  того, как  умерла  мать.
Бесполезно требовать: «Плыви» 
 тонет стальная    рать.

Вкус  горячки  не  фунт   мармеладной  лжи.
Тебе  говорили: «Беги!» Свидетели  ножи.
Ты  был  одинок. Хоровод    вокруг.
Не урагана, а  упырей   убийственный   круг.

Отвечал: «Не уеду. Месть, месть, месть!»
И  вот  доказательство: смерть все же  есть»

Месть  не годится, пока  она  птица,
 пока  она  в генах, по  венам  струится.
Война грянет   адом  и  сонмами   крыл
 ангельских, если ничто   не  забыл.

Их  убивают  по одному,
отслеживают, окружают одиночеством,
как дичь, отделяют  от  общего  стада,
коверкают  судьбы, умерщвляют  любовь толпы.

Этих  людей, можно  только   обожать,
не  наглядеться  на трубачей, зовущих в бой.
Уходят родные, уходит  мать,
гибнут герои    смертью  лихой.

Палачи истязают, чтобы  в генах   страх,
чтобы с  колен  трудней.
Почему так  вольготно  тиранам  в веках? 
Снова  кто-то исчез из друзей.

Неужели нас всех размажут,
как холодные капли крови,
на асфальте, на швабрах уборщиц,
на досье детективов продажных?

Неужели мы все  лишь ошметки
пыли, грязи, листов наградных?
Кто получит награду за то, что
«наконец-то и этот не жив»?

Приказ  в огне горят призывники.
Кляп  миллион, забитый в горло маме.
Жри водку и заткнись, кусая кулаки,
перед портретом скорбным в черной раме.

Труп школьника, разорванный на части
в гробу свинцовом киснет под венком.
Во славу тризн и паранойи власти
встал дьяволом над школой военком.

На пункте призывном толпа шестерок,
полковник  плоскостопый павиан.
Вагон солдат  вагон арбузных корок 
ему без разницы, лишь бы обрамить план.

Ты отмени в душе своей присягу 
давно убита Родина твоя,
не присягай ни палачу, ни стягу,
бесславный строй могил  твоя семья.

Шаг вперед  нету дна.
Кончик  рыла  на взводе  стрела.
За  миллионы  парсеков
брошен в пустыню чувств.
Предал  друг 
радуйся, что не  Иисус.

Руку пожал  враг 
значит у  вас  общий флаг,
значит  один  взвод,
значит  един народ.

И  вот    на  груди  твоей
орден  Дурака.
Ты заслужил его,
улыбчивый сын полка.

Но  разве  нужен  тебе
черный   шрам   по  судьбе?
И плач ночной
истерзанной дочки родной?
А  сын  твой в будущем  кто?
Гардероб. Номерок. Пальто.

Прекрасен мир, когда  он не  война,
не стынут кости мокрые  в золе,
а спит  твой  сын в  уюте  и тепле,
и не сует в лицо  портянки  старшина.

Ты не  буди, не  нужен  горн  святой
державе  одержимой мракобесьем,
и  мальчиков, исчезнувших без вести,
не  заметай  кремлевскою  метлой.

Она  метет, ерошит   против ветра,
она сбивает боинги  с небес,
всех  до  сто первого  от кресла  километра
приговорил к  позору  мелкий  бес.

Поверьте, что не уважаю
не верю в пафос тризн,
и крик барана не ввергнет рьяно
в истошный охуизм.

Где на чеку для идиота
зудит сурьма цитат,
там подневольно примет рота
посмертный целибат.

Живу в орде и пишу из орды,
но ненавижу намазы спецназов,
спецназы намазов.
Страна  это главное,
но важнее страны  сын,
не кремлемское бремя военных заказов.

Снова поборы ордынские  брать сыновей,
отрывать от семьи, под дулом вести на закланье
власти, которой всего нужней 
не критика  а рабское заиканье.

Ханскую плеть сменили на слезоточивый газ,
на опричника надели шлем  и в бой!
Бьет чужак неграмотный нас,
и гордится  новой ордой.

Трудно  эту  ярость  сдержать.
Трудно  пересилить  газетные  толки.
Ложь  лишь  с  виду  божия  благодать,
не  соврать: под  ногти  иголки.

Если  солдат коченеет  во рву,
до хребта  разорваны  ребра,
запретом не сдержишь  молву 
взрывается    славой   недоброй.

Крик этой  матери, вопли всех матерей,
сметут   ледяные заторы,
пустые  просторы  городских  площадей,
разбудят  кухни  и   норы.