Ну что, Сергей Серёгин, поехали, коль тебе в город надо
Глава 2
Первые десять минут ехали молча. Потом Серёгин, то ли вспомнив советы друзей- автостопщиков, то ли боясь вопросов про Ленина, решил не молчать.
А что, мужики, кикиморы есть в этих лесах?
Раньше были, а сейчас нет, наверное.
Почему нет-то? поддержал разговор «спокойный».
Просто кто её увидит не жилец больше, и рассказать про неё, про тварь-то эту, никому не успеет, авторитетно заявил «хохотавший».
Между лопаток Сереги пробежал холодок. Мужики, казалось, были рады предложенной теме, и разговор потёк сам собой.
Дед Анфал из Ялани мне рассказывал, лет пять тому назад его черти в лесу три дня держали, слышал?
Дак то черти
Анфал? Из Ялани? переспросил Серёгин, чтобы заполнить паузу.
«Спокойный» повернулся к нему в пол-оборота, хитро прищурился:
Да, Горченёв его фамилия, Анфал Горченёв.
А расскажите про чертей-то, проговорил Серёгин.
«Спокойный» ухмыльнулся и отвернулся от Серёги, но тут же начал свой рассказ:
Зимой это было, в декабре, снегу к тому времени навалило. Зимой Анфал в Ялани жил, а летом на пасеке.
Только жил он тогда не в Ялани, а в Жарково, вставил слово «хохотавший».
Да, в Жарково, помедлив, проговорил «спокойный», а пасека у него в тридцати верстах по Анциферовке. Зима в тот год лютая была, вот и поехал дед Анфал омшаники проведать. Путь хоть и не близкий, однако, дорога знакомая, светового дня в один конец всегда хватало. Поэтому никаких припасов, окромя булки хлеба, взято не было. И вот посередине пути лошадь начала взлягивать, упираться, а потом вдруг оглобля сломалась, ровно так сломалась, как пилой срезали. Хоть и было тогда Анфалу за семьдесят, оглобля для мастеровых рук не проблема. Потерял какое-то время, но оглоблю сладил. Запряг, чуть проехал, новая напасть лошадь встала. Встала как вкопанная, ни взад, ни вперед, а тут ещё и завьюжило, куда править не видно. Ничего страшного как будто серянки были, топор тоже. Развёл костёр, наготовил дров на ночь, но вот ночью-то и началось самое интересное. Увидел дед Анфал «странных людишек», ростику вот такого, «спокойный» ткнул себя пальцем в поясницу, в турецких шальварах, все с саблями кривыми, окружили деда и говорят: «Мы главные здесь, поклонись нам и домой поедешь». Давай дед Анфал молитву читать, они сначала напугались, отскочили подальше и давай над ним хохотать, никуда, говорят, ты от нас не денешься, поклонись лучше. И так всю ноченьку. Только перестанет Анфал молитву читать, они ближе подходят, в костёр ссут, хохочут. Начнёт молиться подальше отойдут. Наутро всё стихло, но шибко длинной ночь показалась. Поехать днём тоже не получилось конь храпит, в дыбы встаёт, идти никуда не хочет. Наготовил Анфал дров побольше, а они вокруг костра ковров персидских настелили и девок с голыми пупами, этих восточных, откуда-то натащили. В общем, танцы перед ним устроили. А когда он и на это не поддался, таким срамом с девками этими занялись, что и говорить стыдно. Закрыл дед глаза, чтобы не видеть этого, но главный их птицей уселся на дерево и рассказывает что да как. Мне Анфал рассказывал, что за коня своего переживал, весь хлеб почти ему скормил, чтобы не околел, сам только чуть краюху пожевал. А на третью ночь началось самое страшное. Старшой ихний уговаривает: «Знаю, есть у тебя дети, внуки, неужели домой не хочется? Поклонись, отрекись от Бога, ну зачем тебе это? И поезжай, доживай свой век потихонечку. А знаешь, что вон те ребята делают? Не знаешь, а они гроб мастерят. Вон доски тёшут, для тебя гробик-то. А вон в стороне уже лопатами работают. Как думаешь, для кого ямку копают? В землицу мёрзлую тебя опустим».
С молитвой и слезами пошёл дед Анфал к своему коню повод отвязать, чтобы хоть он до дома вернулся.
Коня Буяном звали, вклинился в рассказ «хохотавший».
Повисла пауза.
Да, коня у него Буяном зовут, согласился «спокойный» и продолжил, подошёл он, значит, коня отвязать, а конь в дыбы и понёс Сам ли Анфал за повод ухватился, иль какая петля за руку захлестнулась он не помнит, да только тащил его Буянушка, с пеной у рта, волоком до самой деревни. Вот такая история, подвёл итог «спокойный», а «хохотавший» добавил:
Мужики потом за санями съездили, яму видели, а гроба не было, наверно, черти с собой упёрли, вдруг кому пригодится, и заржал своим неподражаемым хохотом.
С молитвой и слезами пошёл дед Анфал к своему коню повод отвязать, чтобы хоть он до дома вернулся.
Коня Буяном звали, вклинился в рассказ «хохотавший».
Повисла пауза.
Да, коня у него Буяном зовут, согласился «спокойный» и продолжил, подошёл он, значит, коня отвязать, а конь в дыбы и понёс Сам ли Анфал за повод ухватился, иль какая петля за руку захлестнулась он не помнит, да только тащил его Буянушка, с пеной у рта, волоком до самой деревни. Вот такая история, подвёл итог «спокойный», а «хохотавший» добавил:
Мужики потом за санями съездили, яму видели, а гроба не было, наверно, черти с собой упёрли, вдруг кому пригодится, и заржал своим неподражаемым хохотом.
Черти, они, видишь, Сергей, за душами охотятся, а кикиморам что надо никто не знает.
Да, проговорил Серёгин, он решил не рассказывать мужикам про утреннюю встречу на болоте, возле Ачинска гора есть, Лысая называется, вместо этого начал он, Лысая, потому что не растёт на ней ничего. А с вершины той горы прямо вниз, как колодец, пещера сорок метров глубиной. Есть про эту пещеру легенда одна.
Бородачи разом оглянулись и оценивающе глянули на Серёгу, а тот продолжал:
Пещера называется Айдашинская, а в народе её называют просто девичья яма. Так вот какая история, как в индийском кино: он любит ее, она любит его, но её родители настаивают, чтобы вышла она замуж за татарского хана, у которого много овец, лошадей, в общем, за богатенького.
«Хохотавший» понимающе вздохнул.
И вот, когда должны были сваты приехать, девка эта убегает с любимым из дому на всю ночь. Вернулась поутру, а родная мать на порог не пускает, иди, говорит, где была, опозорила ты нас на всю округу. Что несчастной делать? Пошла и бросилась в яму Говорят, с тех пор вокруг Лысой горы привидение бродит.
Это потому что она родителями проклята, вставил своё слово «хохотавший».
И плач по ночам слышен, но учёные этот вой по-своему объясняют, дескать, это ветер свистит по верхушке горы, Серёгин замолчал, давая понять, что история закончена.
Был я в тех местах, вдруг сказал «спокойный».
Серёгин напрягся, ожидая подвоха, но услышанное далее он никак не ожидал.
С Кузьмой, с брательником, лет семь тому назад на ярмарку ездили, смотрим, барышня у дороги стоит, ну подъезжаем к ней, а она нам монетку золотую даёт.
Ну, прям золотую, не вытерпел «хохотавший».
Не веришь, у Кузьмы спроси, ответил «спокойный», ну, протягивает она нам монету и говорит: «Люди добрые, в городе будете, свечку поставьте за упокой души». А Кузьма и говорит: «Милая барышня, за упокой чьей души-то столько свечей ставить надобно?» А она глянула на нас так своими глазищами и говорит: «Моей душе упокой надобен». Ясно дело, сначала-то мы испужались, ну а приехали в кабак и загуляли, пропили мы с Кузькой не только золотой, чуть без штанов не остались. Еле живые тогда ворочались, а она опять у дороги, бледнючая, как смерть, качает так головой и говорит: «Ну что же вы, да не подумайте, что мне монету жалко, просто придётся мне ещё у дороги стоять и опять людей пугать». И так от неё холодом повеяло, за секунду вся жизнь перед глазами пролетела, жуть жуткая. Как домой вернулись, не помню
Дак ты это с того времени что ль не пьёшь?
Да, и Кузьма тоже. Мы с ним зарок дали, а свечей мы потом в Енисейске поставили на пять рублей, не меньше
Старыми?
Ну конечно старыми.
«Хохотавший» глянул на напарника с недоверием, но ничего не сказал, Серёгин тоже не вмешивался.
Ну, хватит болтать, пора на ночлег становится, вполголоса, но довольно твёрдо скомандовал «спокойный».
И действительно, круглолицее солнце уже не маячило над лесом. Спрятавшись за верхушками, оно как-то быстро, со всего маху, плюхнулось к горизонту и, едва его коснувшись, рассыпалось множеством ярких брызг, акварельно растекающихся по всему вокруг. Пока Серёгин охотился за солнечными бликами, мужики распрягли лошадей, развели костёр и даже сварили какое-то варево в раритетном котелке времён первой мировой войны, впрочем, прекрасно сохранившимся, как успел заметить он намётанным взглядом.
Это была каша жидкая, несолёная, из какой-то непонятной крупы, но жутко вкусная, наверное, потому, что не ел Серёга целые сутки. Только за ужином он узнал, что «спокойного» зовут Николаем, а того, кто хохотал Тимофеем, что занимаются они частным извозом, и дружат с детства. О себе они ничего не рассказывали, да Серёгин и не настаивал, говорили о трудностях в воспитании детей, о взаимоотношениях со стариками и о плохом урожае кедрового ореха в этом году. Когда совсем стемнело, Николай достал с телеги старую шинель и подал Серёге: