Голубоглазый соул
Ни субботы без танцев. Дружа с досугом,
Ты разрезала воздух шелковым плугом
Подолом цветастым, кружась по танцполу,
Где зажигает голубоглазый соул.
Наряд полицейских, спокойных, как преторианцы,
Томится побыстрей бы закончились эти танцы,
Где втихаря от них распивают отнюдь не колу.
В автозак бы тебя голубоглазый соул.
Америка. Середина пятидесятых.
Нет еще рокеров волосатых.
До битлов еще десять лет, и если учит кто прогуливать школу
Так это он, да, именно он окаянный соул.
Почему хорошо танцуется после войн, катастроф, трагедий?
Есть политик, есть генерал, хореограф за ними третий.
И когда: «Создадим ООН», заявили лобастые дядьки,
Молодежь прокричала в ответ: «Создайте нам танцплощадки!»
Потому что ноги поют,
Потому что ноги красивы,
Когда они бьют, бьют, бьют
В пол танцплощадки с силой.
Не в кабинеты психологов, нет,
На танцплощадки гоу
Так говорил людям тех лет
Послевоенный соул.
Вот они из простых семей, живущих в многоэтажках,
Нимфы на каблучках и пижоны в подтяжках.
И покуда отцы смотрят футбол, накупив валидолу,
Расширяет их детям сознание голубоглазый соул.
Голубоглазый блондин выходит из мрака ночного,
Джинсы его дыра на дыре, на майке непечатное слово.
В наушниках Эми Уайнхаус, все как обычно: шоу
Должно продолжаться мы знаем это и с удовольствием слушаем соул.
Стихотворение к картине Магнуса Энкеля «Мальчик с черепом»
И разве мог кто-то понять родители, родственники, учителя
по какой причине он выбрал в друзья череп?
Его отец после работы сидел всегда на скамейке, что рядом с домом,
курил, смотрел лениво по сторонам. Ничего интересного в их
захолустном городке, разве что старинное кладбище.
Кто изучал историю, не может не быть пессимистом: основное содержание
мировой истории заключается в том, кто кого захватит, мы их или они нас?
Кто кого уничтожит: наша страна их страну или их страна нашу?
Атилла шел завоевывать Запад.
Наполеон шел завоевывать Восток.
Эй, ты что нашел череп Аттилы? смеялся над мальчиком отец.
Мальчику нравился череп. Он закрывал глаза и представлял, что у него
не один, а много-много черепов. Они белели, блестели, оскалившиеся, перед
его мысленным взором.
Так кончался XIX век.
В XX веке мальчик вырос. Он прошел несколько войн. Он видел столько костей
и черепов, что повредился умом. Он вернулся в родной город и по вечерам, выпучив глаза
и по-идиотски открыв рот, топтался на том самом месте, где когда-то сидел
на скамейке его отец.
Но здесь Магнус Энкель передает эстафету Эдварду Мунку. Великие художники
велики прежде всего тем, что знают о жизни все. И с этим как-то живут.
«В осенней памяти моей»
В осенней памяти моей
Ограда красоте высокой,
Там пара снежных лебедей,
Пруд, зарастающий осокой.
Мещанство это или нет
Я не могу сказать наверно,
Ведь есть Чайковского балет
И лебедь Пушкина царевна.
Проходит время через нас
И возвращается как память.
Придет, и уж в который раз
Во мне пылает, словно пламя.
И не уменьшить его пыл,
Оно накатит, опрокинет
Чтоб я, беспечный, не остыл
К тому, чего уж нет в помине.
Мой сосед
Мой сосед, Тоссавайнен, домой приезжает под утро.
Спят в окопах друзья, и невеста уснула в авто.
Всполошив не на шутку на речке ночующих уток,
Мерс под окна подгонит и долго не глушит мотор.
Над Суоми большая луна строит кислую мину,
Еще час-полтора и начнет просыпаться народ.
Столько русских вокруг, что невольно сочувствуешь финнам,
По ошибке звонишь не туда трубку русский берет.
Привыкаешь к стране, где тебе улыбаются люди,
Облеченные властью (но не отягченные мздой),
Где над площадью главною высится столбиком ртути
Просвещенный монарх русский царь Александр Второй.
С постамента царя этой гордой и властной фигуры
Не снесли даже после проигранной Зимней войны.
Он стоит как фиксатор приемлемой температуры
Отношения к русским в большом организме страны.
Побываешь в столице заполнишь до самых подкорок
Впечатленьями мозг, чтобы дома, уже поостыв,
Вспомнить гладкие руки дорог, обнимающих город,
Дом-кроссворд, что на солнце блестел клеткой окон пустых,
Или Финский залив. В нем теперь и твое отраженье
Где-то в складках волны Или чайка его унесла?
Возвращения вечного нет, это миф возвращенье,
Затемняющий суть: жизнь не круг, не спираль, но стрела.
А мишень у стрелы за пределами этого мира
Край, куда эмигрируют все и уже навсегда.
Может, там по-другому поет просветленная лира
И стихи «Калевалы» озерная шепчет вода
Взглядом праздным блуждаю средь облачных серых развалин,
Там зависла луна и мерцает, что твой монитор.
Возвращение блеф, возвращается лишь Тоссавайнен
Вновь приехал под утро и долго не глушит мотор.
Переводы из Пяйви Ненонен
Переводы из Пяйви Ненонен
(с финского языка)
«Солнце сияло лениво»
Солнце сияло лениво,
Пахло дрожжами вино,
Переливалось красиво
В наших бокалах оно.
Летний пейзаж увяданьем
Был уже тронут тогда.
Осень, суля расставанья,
Шла из лесов в города.
И до меня вдруг донесся
Голос твой, теплый, как май:
«Слушай, давай разведемся?»
И я сказала: «Давай!»
«В траурной рамке смертную весть»
В траурной рамке смертную весть
Зная о ней не решаюсь прочесть.
Смертная весть залетела в наш дом,
Только родные ни слова о том.
Весть от меня ими утаена,
Но в их глазах поселилась она.
Души она обручает с бедой,
Мир у нее под пятой.
Чувствую сердцем ты где-то здесь,
В траурной рамке смертная весть.
«О, если бы тропа моя свернула к дому»
О, если бы тропа моя свернула к дому
Вдаль волочиться мне совсем уже невмочь.
О, если б я смогла снять ношу с плеч, к родному
Порогу воротясь, и дома встретить ночь.
Легла б я на диван, и тишина в округе
Была бы слаще мне всех звуков в этот час.
И муза, может быть, прервав свои досуги,
Подкинула бы мне стишат, не мелочась.
Перевод из Хуана Рамона Хименеса
(с испанского языка)
Я ли это хожу?
Я ли это хожу по комнате нынешней ночью, или нищий,
в сумерках проникший в мой сад?..
Смотрю
и нахожу, что вокруг все то же и одновременно не то
Было ли окно открыто?
Разве я не спал?
Разве сад не был зеленым под луной?..
Небо было чистым и голубым
А сегодня облака и ветер,
и сад угрюмый
По-моему, моя борода была черной и одежда была серой
Но моя борода белая, и я в трауре
Разве это я хожу?
Мне ли принадлежит голос, что сейчас звучит во мне,
ритмы этого голоса мои ли они?
Это я или я и есть тот нищий, что проник в мой сад в сумерках?..
Смотрю
вокруг сегодня облака и ветер
Сад угрюмый
Иду и возвращаюсь
Но разве я не заснул уже давно?
Моя борода белая
И все то же и одновременно не то
Раиса Шиллимат /Оберхаузен/
Прозаик, переводчик. Родилась на Северном Кавказе. Живет с 1995 года в Германии, в Оберхаузене. Публиковалась как переводчик и самостоятельный автор в русскоязычных периодических изданиях России, Германии, Дании, Бельгии, Австрии и т. д. Автор собственных книг, а также переводов текстов немецкоязычных авторов на русский язык и текстов русскоязычных авторов на немецкий язык. В 2010 году награждена медалью «За выдающийся вклад в укреплении позиций русского языка и популяризацию русской культуры за рубежом», в 2013 году орденом «Мир и дружба» (Московский Фонда Мира) за активную литературно-общественную деятельность, вклад в дело пропаганды русской культуры и сохранение родного языка за пределами России. Участник Форумов русскоязычных писателей зарубежья в Переделкино 2012 и 2013 гг. Член Союза российских писателей.
Семь футов под килем
Студенческая вечеринка утопала в сигаретном дыму. Душой компании был первокурсник Дмитрий, недавно демобилизованный моряк. Парень сыпал матросскими байками, девчонки хохотали, одна заливистее другой. Студентов музыкального училища, конечно, пением и гитарой не удивить, но парень брал обаянием, темой и экспрессией исполнения. Ах, как он пел! Струны звенели металлом, наполняя помещение романтикой дальних походов:
Моряк, покрепче вяжи узлы
Беда идет по пятам.
Вода и ветер сегодня злы,
И зол, как черт, капитан.
Пусть волны вслед разевают рты,
Пусть стонет парус тугой
О них навек позабудешь ты,
Когда придем мы домой.
Разумеется, волн с разинутыми ртами никто из присутствующих (за исключением исполнителя) отродясь не видел, поэтому девчонки, сбежавшиеся со всего общежития, слушали песни бывалого морского волка именно так открыв рот. Леля в том числе. Очаровал моряк. Через год расписались. Поселились в оставшемся от бабушки домике на окраине города, почти у опушки леса. Портрет мужа в матросской форме красовался на стене, на самом видном месте, молодая жена с удовольствием слушала его воспоминания о лихих похождениях, а после рождения второй дочери пошутила, что теперь у них не семейная лодка, а корабль с женским экипажем на борту. Муж довольно засмеялся: жена повысила его в должности, теперь он капитан, и семь футов под килем своему кораблю обеспечит! Да Леля и не сомневалась, что с любимым, весельчаком и подающим большие надежды музыкантом, никакие бытовые шторма не страшны. За штормами дело не стало. Жили предельно скромно. В их небольшом городе на сонатах, сарабандах и тому подобных тонких музыкальных материях не разжиреешь. Свое профессиональное мастерство Дмитрий дополнительно «оттачивал» в сплоченных рядах похоронного оркестра. Кроме этого подрабатывал в ресторане. Пел про бублички, про вишни, что созрели в саду у дяди Вани, и жалостное, без малого в яблочко бьющее «подойдите, пожалейте, сироту меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы». Но мысли о большой сцене не оставляли. Чтобы иметь успех, утверждал Дмитрий, ему нужен настоящий инструмент, он ведь серьезный музыкант и нарабатывает классический гитарный репертуар Анидо, Сеговии и прочих великих. И вот свершилось! Дешевую «деревяшку» с металлическими струнами сменила большая, пышнобедрая красавица, сделанная известным мастером на заказ. На эту, как выразился Дмитрий, инвестицию в будущее, ушли деньги, собранные за все годы шабашек. И еще пришлось занять столько, что теперь, чтобы расплатиться с долгами, лабать ему до конца дней своих.