Сомов, покачав головой, говорит:
Нет, Мунго. Ты сделал одну ошибку, а сейчас хочешь сделать вторую: на юге ее нет.
А мне хоть сто ошибок лишь бы найти ее.
Сомов, достав из кармана красную сережку, положил ее на ладонь и сказал:
Машина Л-293. Ушла с ней на север. Так что погоди, Мунго. Погоди
«Генерал-лейтенанту Унгерну фон Штернбергу от агента 1713. Почтительно докладываю:
На севере Монголии, в Кяхте, бандитом Сухэ Батором образовано красное правительство Монголии, люди Сухэ Батора переходят границу, направляясь на юг, в области, освобожденные нашими белыми войсками. Здесь они ведут работу по разложению населения, стараясь привлечь людей на свою сторону, соблазняя их ленинскими лозунгами Сухэ Батора. Как мне стало известно от источника 24-А, несколько посланцев Сухэ Батора направлены в Ургу, где ищут связи с неизвестными мне красными подпольщиками и прямыми разведчиками Москвы. Прошу передать это мое донесение начальнику контрразведки Сипайло с тем, чтобы он принял все возможные меры для того, чтобы схватить означенных красных монгольских лазутчиков, допросить их с пристрастием и узнать все явки подполья в столице Монголии.
Вашего высокопревосходительства имею честь быть покорным слугою».
КАБИНЕТ ИМПЕРАТОРА. Сейчас здесь Унгерн, Ванданов и Хатан Батор Максаржав.
Император расхаживает по громадному кабинету, подолгу задерживаясь возле чучел диковинных животных и рыб он страстный коллекционер.
Унгерн, склонившись над картой, энергическим жестом правой руки делает бросок на север, к границам РСФСР.
Запад есть Запад, Восток есть Восток, говорит он. И вместе им не сойтись. Так вот, я говорю вам: пора на север, дальше.
Хатан Батор Максаржав ответил ему:
Монголия освобождена, дальше идти некуда, там Россия.
На севере не только Россия, сказал Ванданов, на севере банды Сухэ Батора.
Он монгол, возразил Хатан Батор Максаржав.
Унгерн сказал:
Нет, он не монгол. Монгол желтый, а он красный.
Хатан Батор пожал плечами:
О том, что он объявил красное правительство монголов, я не знаю, но я знаю, что он отдал аратам скот. Если это красный монгол, то мне это нравится
Унгерн и Ванданов быстро переглянулись. Унгерн положил свою девичью, красивую, тонкую руку на плечо Хатан Батора и сказал:
Ну что ж, брат, может быть, ты и прав. Если говоришь так ты, народный воин и герой, мы должны прислушаться к твоим словам.
Унгерн и Ванданов, поклонившись императору и Максаржаву, уходят.
Идут Унгерн с Вандановым в окружении охранников по Урге среди пьяного разгула победителей. В одном месте пьяные казаки. На пустыре пьяные идут с гармошкой, поют лихую песню, с присвистом и улюлюканьем, в другом молчаливо дерутся из-за водочной бутыли, в третьем дерутся с монголом, отбирая у него барана. Унгерн подошел к казаку, стукнул его ребром ладони по шее, остолбенел казак, вытянулся в струнку, Унгерн обнял монгола, похлопал его по плечу, сказал ему что-то на родном языке, монгол упал на колени, воздел к Унгерну руку. Барон сказал казаку:
Сволочь! Глупая сволочь. Если сердце отдыха просит на пустырь пойди, а не здесь где глаз тысячи.
Бросил казаку монету, кивнул Ванданову, пошел дальше. На пустыре пьяное казачье колет шашками чучело, на груди у которого приколота бумажка: «Я Сухэ Батор».
Идут среди этого дикого, пьяного разгула Унгерн и Ванданов не спеша, сосредоточенные, молчаливые.
Собери штаб, наконец говорит Унгерн, будем думать, как поступать дальше. Каков орех, а!
Орех крепок.
Русские не такие орехи грызли.
Ты же не русский, барон.
Милый мой, если есть на земле русские, так это только остзейские немцы. Унгерн усмехнулся чему-то. Все-таки история изобилует массой элегантных благоглупостей, и в то же время, не зная истории только дрова пилить. Ты представляешь себе, раскосый, ну не сердись, не сердись, душа моя, люблю, знаешь, что люблю, ты представляешь себе, как это будет элегантно, ежели народный герой отдаст богу душу Ну, словом, подумаем. Обожаю ребусы. Это тренирует мозг. Надо все время тренировать мозг и пальцы ног это йоги уверяют. Так вот, штаб собирай, штаб.
Ванданов спросил:
А парижского координатора?
Унгерн, подумав минуту, ответил:
А знаешь он солдат, его тоже.
МАЛЕНЬКИЙ ДВУХЭТАЖНЫЙ ДОМИК НА ОКРАИНЕ УРГИ. Здесь ночной бар и отдельные номера с проститутками содержит японец Бонаяси, пергаментный старик, свободно изъясняющийся на нескольких европейских языках.
МАЛЕНЬКИЙ ДВУХЭТАЖНЫЙ ДОМИК НА ОКРАИНЕ УРГИ. Здесь ночной бар и отдельные номера с проститутками содержит японец Бонаяси, пергаментный старик, свободно изъясняющийся на нескольких европейских языках.
Сейчас здесь в зале пусто. Где-то за бамбуковой занавеской женщина поет грустную песню. На ковре сидят доктор Баурих и Сомов. Оба изрядно пьяные, и Сомов предлагает:
Послушайте, знахарь, теперь давайте выпьем за берцовую кость.
Их две, за которую? Давайте за правую. Я люблю все правое. Левое и правое, центр. Тьфу, прошляпили Россию, левые правые. Есть только правые и неправые. Ура!
Ура! соглашается Сомов, тоже выпивая. Между прочим, очень вкусная гадость.
Кругом самозванцы, психи и пройдохи, говорит Баурих. Послушайте, Сомов, неужели вы верите этому неврастенику? Неужели в Париже на него делают серьезную ставку? Мир населен полутора миллиардами одичавших, изверившихся зверей, которые сплющены страхом, оттого и революции делают.
Сомов, оглянувшись, спрашивает:
Вы что, плохого мнения о контрразведке барона?
Баурих махнул рукой:
Они интеллигентов не понимают. Если бы я говорил «люблю жидов», или «готовлю покушение на Унгерна», или «Ленин неглупый человек», вот тогда к стенке. А такой язык им непонятен, пугает их только как детишек и все. Баурих засмеялся. Парадокс: охранка без интеллигентов не может. Мы без них можем, они без нас нет. Так сказать, неразделенная любовь. А потом, я ничего не боюсь Унгерн врачей обожает. Он даже зубную врачиху здешнюю еврейку Розенблюм не разрешил подстрелить, потому что боится зубной боли. Скоро снова дальше, большая дорога предстоит.
Большая?
Он велел сорок ампул заготовить. На каждой двадцатой версте колется восемьсот верст. А потом он что-то с этим красным монголом задумал.
С Сухэ Батором?
А черт его знает. Словом, все одно к одному.
Из-за бамбуковой занавески выходит женщина, которая пела песню. Она молода еще, в глазах льдинки остановившиеся, лицо белое, декольте громадное, безвкусное. Она стоит и шепчет:
Скоты, скоты, грязные скоты!
А где-то за ее спиной из номеров раздается заунывная, с пьяным всхлипыванием казачья песня. Доктор хватает Сомова за руку и шепчет:
Боже мой, Варя! Варенька Федорова! Господи, я же всю ее семью лечил! Неужели она? Варя, говорит он. Варенька, это вы?
Варя посмотрела на доктора. В лице ее что-то дрогнуло, сломилось ее лицо.
Доктор подбежал к ней, обнял ее, стал целовать ее, прижимать к себе, гладить по голове, повторяя:
Варенька, боже ты мой, Варенька, девочка! Варенька, что же это с вами, милая? Ну сейчас, сейчас, золотко, сейчас, погоди, сейчас я закажу всего, будем вместе сидеть. Знакомься, это Сомов полковник из Парижа, Андрей Лукич.
Варя, когда услышала слова доктора, как-то изумленно, с ужасом посмотрела на Сомова, шагнула к нему, сжав у горла худенькие свои кулачки, хотела что-то сказать, но вдруг, словно пьяная, упала к его ногам.
Доктор захлопотал над ней, стал дуть ей в лицо, хлопать по щекам, потом бросился за перегородку. Там он сшиб что-то, выругался и закричал визгливым, непохожим голосом:
Бонаяси, Бонаяси, иди сюда! Воды! Воды! Бонаяси!
Варя медленно вздохнула, поднялась, посмотрела на Сомова прежним, враз остановившимся заледеневшим взглядом, как-то непонятно, сквозь силу, усмехнулась и сказала:
Между прочим, полковник Генерального штаба Андрей Лукич Сомов мой муж.
Из-за занавески, куда только что скрылся доктор, вывалился горячечно пьяный офицер.
Мамзель, сказал он, мы так не уговаривались. Я вам аплодировал, а вы дёру! Я вам два доллара уплачу за нежность.
Сомов достает из кармана пятидолларовую бумажку, протягивает ее офицеру и говорит ему:
Подите отсюда прочь, милейший.
Варя смотрит вслед ушедшему пьяному и говорит:
А мой муж никогда не был таким щедрым. Что с вами, Андрей Лукич, эка вы переменились. И внешне, и внутренне. Усы сбрили, вместо лысины ишь какой элегантный.
Сомов приблизил к Варе свое лицо и сказал:
Так вот: ваш муж в Москве, на Лубянке. Случись что со мной здесь, он заложником пойдет.
Варя усмехнулась. Что-то быстрое, яростно животное, промелькнуло у нее в глазах, и она сказала:
Мой муж Сомов в Стамбуле за два фунта стерлингов продал меня на ночь купцу. Так что не пугайте меня его жизнью.
Сомов откинулся к стене, полез за сигаретами, деревянно, зацепенело закурил, сказал: