Это куда же вы пропали? Ждём, ждём, а вас нет, из темноты просунулась угловатая фигура Шака. Надо что-то решать.
Сгрузив с рук тяжёлую коробку, Филипп и Глеб принялись раздавать по кругу принесённую провизию. Они наугад совали в тянущиеся к ним измождённые руки: кому банку тушёнки, кому пачку галет, а кому пакет с картофельными чипсами.
Да вы успокойтесь. Всем достанется, увещевал голодных людей Долива, отталкивая руки тех, которые выпрашивали очередную добавку. Детей, детей давайте сюда. Вот, держите мармелад и бутылки с апельсиновым соком, он погладил по головке Колю и маленькую Машеньку, которой не было, наверное, и шести лет.
Наступила тишина, нарушаемая лишь шуршанием разворачиваемой бумаги и чавкающими звуками жующих челюстей.
Вот и славно. Вначале надо накормить людей, а уж потом разговоры разговаривать, Чистяков с облегчением перевёл дыхание. Как Женя? спросил он.
Ничего. Даже пару раз открыла глаза и губами пошевелила. Должно быть, спросить что-то хотела, но мы не разобрали. Мы ей регулярно меняем примочки на лице и руках. Пока что жива, слава богу, раздался в ответ незнакомый женский голос.
Откуда харч, мужики? Генка Шак обернул к Глебу своё довольное лицо. Он только что закончил выгребать со дна жестяной банки остатки жира с мясом и потому чувствовал себя весьма комфортно. В его глазах плавали отсветы от горящих фитилей и делали похожим на сказочного василиска, только что закончившего вечернюю трапезу.
Вот об этом и поговорим, когда все будут готовы, с расстановкой, нажимая на слова «об этом» и «готовы», промолвил Филипп. Он понимал, какая непростая задача стоит перед ним и как сложно будет сплотить всю эту группу людей, которые, возможно, ничего толком не знают и угнетены лишь осознанием своего бедственного положения. Откуда они, как и почему оказались в этом месте? И главное, на кого он может положиться, чтобы вдохнуть в этих горемык хотя бы призрачную надежду на выживание? Не кривя душой, он рассчитывал на своего напарника по охоте. А что вышло? Этот разговор в кладовой, набитой жизненно необходимыми продуктами, неприятно поразил его. Вроде с ним был не просто хороший знакомый, а даже друг, и вот на тебе. Поплыл, о своей шкуре беспокоится. Эту логику эмчеэсовец принять не мог. Не его эта мораль, чужая, не так воспитан. Равнодушно отмахнуться от судьбы трёх десятков человек он не мог. И всё-таки заниматься назидательной работой и возвращать человека к норме поведения в сложившихся чрезвычайных условиях Чистяков также считал делом пропащим.
Надежда на практическую работу ради спасения своих жизней должна объединить всех. На этом полковник МЧС решил построить свой расчёт, а Долива с его опытом организатора ещё как ему может пригодиться. Он, разумеется, не собирается забывать, как его друг призывал пожертвовать всеми ради спасения собственных жизней, однако, несмотря на это, заставит самого себя считать, что Глеб просто оступился. Каждый имеет право на минутную слабость. Не так ли?
Переведя дыхания и убедившись в том, что ажиотаж, связанный с лихорадочным поеданием съестного, поутих, Филипп решил начать свою речь:
Прошу вашего внимания, возвысил он свой голос. Уверен, что ни для кого нет секрета в том, в каком положении мы все оказались. Скажу прямо оно незавидное, если не сказать больше плачевное, но такой вывод не повод для того, чтобы опускать руки. У нас есть шанс, которым мы должны воспользоваться. Вот об этом я хотел бы со всеми вами посоветоваться.
Позвольте, Филипп Денисович, я хотел бы уточнить одну важную деталь, из-за плотного круга собравшихся бочком протиснулся невзрачный сухонький человечек с птичьим лицом, на котором была мешковатая стёганая куртка с изодранными рукавами, взятая как будто с чужого плеча. Человечек пошмыгал длинным, как у бекаса, носом и представился: Завадский Пантелеймон Андросович, преподаватель физики в технологическом колледже Нижнереченска. Был когда-то, по крайней мере.
Действительно, раньше физик Завадский был учителем, сперва в средней школе, а потом перешёл в учебное заведение рангом повыше. Иногда, особенно когда выдавались свободные и тихие вечера, когда никуда не нужно было торопиться, а просто можно было остаться дома, приготовить ужин и выставить из холодильника на стол заветную поллитровочку, он мог и хотел быть с собой откровенным.
Только тогда в минуту расслабленности и душевного настроя бывший физик, всматриваясь в радужные переливы хрустальной рюмки, мог признаться самому себе в том, что преподавание не его конёк. Просто так сложилось по судьбе, которую он рассматривал сугубо как причудливую череду случайных фактов и событий, которые на исходе первого десятка лет профессиональной деятельности засунули его в никому не известный колледж и, похоже, навсегда.
Да, было когда-то время, полное романтики и мечтаний, но оно безвозвратно осталось далеко в прошлом, на истёртых студенческими джинсами скамьях Ульяновского авиационного института. Оказавшись под крышами громадных цехов самолёто сборочного завода, Пантелеймон быстро понял, что это не его высота. До уровня Мясищева и Новожилова ему было явно далеко. Работа же рядовым инженером-конструктором отделения планера его мало прельщала. Вначале появились вопросы к начальнику отдела: как, что и почему, которые вскоре переросли в претензии и протесты: «Почему другому, такому же простому инженеру, а не мне, больше доверия; кстати, и ежеквартальная премия могла бы быть повыше; а где перспективы карьерного роста?» И, как следствие, смена одной профессии, а потом и другой, третьей и, наконец, непритязательное, но зато спокойное место учителя. Вернее больше роль, чем должность. Для другого свою работу любить надо.
Что ж, похоже, язвительность и разочарование в жизни не самые привлекательные качества в мужчине, на которые слетаются эфирные существа противоположного пола. В итоге одиночество, отсутствие семьи и нечастые встречи на дому с продавщицей отдела алкогольной продукции из ближайшего магазина. Отсюда незамысловатый вывод о том, что значительных вех на пройденном пути он не расставил. Событий мало, ярких красок на жизненном небосклоне явно немного.
Вспомнить почти нечего, за исключением недавнего случая, когда, находясь у родственников в дальней деревне в километрах 40 от Нижнереченска, он увидел на горизонте странное воздушное образование встающее над землёй грибообразное облако. Открывшееся перед взором Завадского «завораживающее» зрелище быстро сменилось на сминающее сознание и мужество ужасом, который бросил его на землю, придавив необоримым ветровым потоком, который пронёсся над головой, оставляя за собой выкорчеванные деревья и раскиданные по брёвнышкам крестьянские дома.
Когда Завадский пришёл в себя, может через час, а вернее, через два или три, сказать он не мог, потому что банально бросился бежать, не зная куда и зачем он это делает. Спотыкался, падал, вставал и опять бежал, теряя счёт времени. Где и как провёл ночь не помнил, то ли брёл, не разбирая дороги, то ли впал в забытьё? На следующий день вышел к заброшенной территории незнакомого военного объекта
С ним случилось то, что вызывало вопросы, а задавать неудобные вопросы Пантелеймон Андросович умел:
Вскоре мы вольём в себя столько рентген, что уже никакие лекарства нам не помогут, безапелляционно заявил он. Да и где взять эти чёртовы лекарства? Для нас их даже в теории не существует. Всё, что мы едим, пьём и чем дышим, напичкано радионуклидами, которые, осмелюсь заметить, обладают периодом полураспада в сотни, тысячи, а то и миллионы лет. Чем нам всем это грозит? Ответ ясен неотвратимой и мучительнейшей смертью. Отсюда главный вопрос: от кого мы можем получить столь необходимую помощь? Гадать тоже не приходится ни от кого и ниоткуда, потому что никого и ничего больше нет. Нет ни Нижнереченска, нет Урала, нет Сибири. Реки и озёра превратились в гибельные ловушки. Почему? Всё просто разразилась ядерная война, и вся наша страна подверглась испепеляющему удару. Все согласны? А если нет, то почувствуйте, как вновь заходил пол под нашими ногами и земля гудит не переставая. Я всё сказал.
У кого есть ещё мнения по этому вопросу? Филипп был настойчив. Пусть говорят что хотят. Пусть вывернутся до конца, скажут о самом сокровенном. Ныне в каждой душе все чувства спеклись в ощущение бесконечной боли. После того как страх за свою собственную жизнь несколько притупился, вернулись мысли о судьбе близких.
Разве не у каждого есть теплое местечко в сердце для самых дорогих существ? Разве тот же Глеб Долива не думает: «Как они там, мои златокудрые дочки-погодки?» А вот у той женщины, у которой был пятилетний Сашенька, что остался на руках у бабушки? Выжили они или их уже нет?