Крохи бытия - Лазарь Соколовский 4 стр.

Человек, помогай себе сам.

Искусство  шанс уйти хотя б на миг
от дикости, что прет в своем же мраке.
Не выразит намек, не схватит блик,
тут чад свечи не в счет  пылал бы факел!

Какая же наивная черта:
боль оправдать одним злосчастным фактом
Когда б грозила только глухота,
слепцов одна б вязала катаракта,

он это перенес бы, как-никак
в борьбе с судьбой натуре лишь закалка 
тут вся Европа наперекосяк
Надежда ведь была Ее-то жалко.

Где даже тот, что, вроде, шел на бой
с коронами за волю, равноправье,
что связан «Героической» с тобой,
как с братом,  на поверку раб тщеславья.

Где смирный обыватель, как утес,
привычно наблюдает из окошка:
очередной правитель что привнес?
как это отразится на кормежке?

Приноровиться к веку  не с руки!
Годину бед пересидеть бы тихо 
искусство шло извечно вопреки,
когда оно искусство, а не прихоть

придворная, притворная. Раним
неискренним прохожих сожаленьем,
в минуты силы  состраданье к ним,
в минуты слабости  ответное презренье.

Когда взамен не внешний зов, а тот,
которому до фенечки непруха
с любовью, с мимолетностью щедрот
временщиков  гул внутреннего слуха

житейскую покроет кутерьму
на второпях сколоченной арене.
Высоты духа гения Кому
судить его  кружиться в вальсе Вене.

На торжище, где та же толкотня,
незваному такому ж, нелюдимому
нести б хоть искру с прежнего огня!
Нам, не слепым и не глухим,  все мимо

Но факел ведь горел! Ужель закат
смиренный утянул его за море,
где изредка ему взметнуться над
изысканным мирком консерваторий?

Одна надежда и на этот раз:
хоть не оставил ни детей, ни брата,
вдруг снова зазвучит в рассветный час
из-под развалин духа хор 9-ой

1

Приплыли, бездумно на веру приняв
заветы пророков непьющих:
терпя и трудясь, свой притащишь состав
в какие-то кущи, не кущи 

к театру, где если и праздник  не твой,
да сам по привычке не ропщешь.
Комедию драмы ломает герой,
где ты родовой гардеробщик.

На вскидку ж терпенье  такой примитив,
что как ни накладывай ретушь 
ты старый, ты нищий, ты списан в архив,
где копится всякая ветошь.

В заначке, как память порой ни шустра,
известности нет и в помине,
баланс подведен: ни кола, ни двора
что завтра, что присно, что ныне.

Блокноты, блокноты словесный стриптиз,
приют мимолетным страстишкам 
и брошен, забыт, словно чеховский Фирс
Казалось, был сад и домишко,

как давний мозоль: не хорош, коль не трет,
всегдашний объект для ворчанья.
Отход незаметный оркестра, в отсчет
играющий  в фарс расставанья,

с которым и ты поплывешь в унисон,
как вырубят вишни-черешни.
Кончается явью чуть скрашенный сон,
проснуться в пейзаже нездешнем,

где публика сгинет, где свой номерок
куда, недотепа, навесил?
Уехали. Дом заколочен. Итог
обычный: ни плясок, ни песен.

Как ни суетился, простыла кутья
за пару линялых довесков
в ладошку сметаемых крох бытия,
что так и не стали гротеском

житухи какой-то иной, что смогла б
вся в лаврах катиться с успехом
И, вроде, не в пьянке  в стихах был не слаб 
к пустому театру приехал.

2

Хоть и сменил декорации, жизнь подошла
к возрасту, что знатоки называют тоскливым 
август, и в реках спадает вода, и тепла
не удержать поржавевшим, склонившимся ивам.

Как пронеслась она, юркая! Только что тут
все под рукою, казалось, и не было часа,
чтобы его не заполнить до верха, маршрут
был нескончаем и даже, казалось, с запасом,

не на одну Сыновья вырастали, и дом
укоренялся в подпочву чужую прочнее,
чем в роковую родную, что тянет с трудом
нищенский, кровью повязанный комплекс идеи.

Но это только казалось, туман или смог
сгинет, подует лишь ветер да солнышко встанет 
слыть объективным за 70 проще, чем в срок,
только что спущенный промыслом зрелости ранней.
Если же трезво  кончается лето, а там
осень свои подобьет ключевые итоги,
хрупкая сущность расколется напополам 
в до или после заветной прощальной эклоги.

Жизнь, спотыкаясь, еще по инерции шла,
но и когда вдруг повеет наитием свежим 
разве объедки какие с чужого стола,
а вдохновенье все реже, и реже, и реже.

Память, что старый дуршлаг, только дыры крупней,
как с корабля обреченного валятся мыши 
голый костяк облысевший, край леса из пней,
а голоса с ниоткуда все тише, и тише.

Вот и сейчас на закате сижу на краю
кромки морской, где прибой ненавязчиво движет
стрелки незримые, что-то пишу ли, таю,
а расставанье все ближе, и ближе, и ближе.

Стерлись рубцы поражений, улыбки побед 
крохи остались, дареные жалкие крохи,
кто-то вот-вот подберется и выключит свет,
что озарил снисхождением горечь эпохи.

Я три недели ждал дождя
с травою вместе,
что сохла, еле приходя
в себя в предместье

лишь поутру, когда роса
хоть чуть питала.
Не то, чтоб я ленился сам,
чтоб влаги мало

в слоях глубинных, да смешно
пытаться лейкой
укоротить стихию. Но
случится фейком

чуть тронуть верхние пласты,
с пустячным смехом
пусть люди шепчутся, что ты
мозгами съехал:

«Под тот сушняк  пустой расход
воды, чудило.» 
«А если вправду оживет?» 
«Какая ж сила

нужна!  орут.  Куда попер!
Тут разве речку!
Ты, как всегда, наперекор:
затеплить свечку 

мол, стало б каплю посветлей
А на хрен, братцы!»
Я три недели ждал дождей,
да не дождаться.

Стихии ль, власти произвол,
толпы зевота
Но лью, пишу, хотя бы в стол 
ну, должен кто-то.

Эпос, не эпос  итог
грустных, увы, созерцаний,
не до иронии вовсе
той, что со-спутник сложил.

Муза скупая моя,
тормози, не давай размышленьям
сбиться на менторский лад 
на героику лиру настрой!

Как тут, когда второпях
прет такое смещенье понятий
о героизме, какие
трагедии  цирк шапито!

Думалось, время сползет
и замученных, и вертухаев,
от разливанного моря
водки очнется народ.

Дети вчерашних детей,
грезилось, двинут в музеи,
вздрогнет забытый катарсис
в амфитеатрах опять.

Кто ожидал бы, что им,
казалось, в годах электронных
взросших, где столько дорог 
кайфом тупой Колизей!

Хлеба и зрелищ бы Что ж,
спорт есть спорт, но когда вместо пленных,
бьющихся на смерть за жизнь,
хлюпики тыркают мяч!
Цезаря, Брута взамен,
где тоже тщеславья без меры,
только возвышенный долг,
слава превыше всего 

воры, пигмеи пришли
от зловещих провалов лубянских.
А миллионы  ура!
Муза, как это снести?

Нет, не высокий сюжет
нам подкинули новые боги,
если смиренье в ответ
или тупой фанатизм.

Время пародий, увы, 
быть подпевалой в спектакле,
что разыграла толпа
ради все тех же монет

к трону прорвавшихся, кем
рабски увечен, увенчан
очередной простачок.
Звездам, как девам, краснеть

Вопли где жен, матерей
где неизбывные плачи,
тех андромах и гекуб
где пререканья с судьбой,

что заплутала опять
в низменных наших страстишках
ради ль того, чтоб сложил
эпос бессмертный слепец?

Муза, с чего же теперь
манишь к извивам изящным,
где поэтический блуд
затемно стянет строку

набок куда-то, не вглубь
да с оглядкой на прежние слухи,
где, представлялось, не так
был безнадежен абсурд?

Шире вселенной спираль 
наша воронка все уже:
близится новой войны
неумолимый виток.

Иеремии зарев,
жалкий вой полудурки Кассандры
приостановят прогресс?
зуд продвиженья смутят?

Копьям на смену, мечам,
где не мышцы решали, а храбрость,
серость наука взвела 
ядерный вздернулся гриб!

Муза, уж речь не идет
о достоинстве, мудрости, чести,
жизнь популяции  пыль,
дунул  как не было нас.

Да и когда б лишь «венец
разума»  стонет Природа,
пара веков  и Земле
в космосе не устоять

Боги всесильные, вы
притерпелись как будто, смирились 
силы какие-то вас
тоже гноят на цепи?

Мы под спецслужбами  вы
от заплечных своих осторожны?
Трубам архангела петь
машет какой Демиург

Ваши ли, наши ль вожди,
судя по мифам, не те уж,
сказки смещаются в явь 
в эволюцию наоборот.

Или поэзия врет,
то сгущая, то путая краски?
Муза, тогда подскажи,
как с этой тропки свернуть.

Вот бы оттуда начать,
где гекзаметры спорят с оружьем,
может, иначе б пошло,
хоть и там не спасла Илион

хрупкая ты Что ж, и мне
от парадной стены краснозвездной,
от саркофага туда,
где Эгейское море грустит

Шестое августа по-старому,

Преображение Господне.

Плыл август. Лето истекало
с жарой и сушью, и уже
кленовый лист дрожал устало
на предпоследнем рубеже

к желанной осени. В зените
румяной щедрости земли
взвились хромающие нити
гусей-подлетков. Дни сошли

рождеств и роста  птичья братья
как будто щупала маршрут,
которым к новой благодати
стремиться встречь. Пяти минут

и не пройдет, как опустеет
без их сумятицы жнивье,
нам лишь вослед, свернувши шеи,
несовершенство клясть свое.

Опора высшая сместилась,
не завершив предельный круг,
где им  в просвет, а нам бескрылость,
бессилье внешне крепких рук,

от созерцанья к разрушенью
скользящих в праздной суете,
утратив естество творенья
и, значит, ценности не те
приняв за веру. Хоть надежде
на бабье лето впереди
еще маячить, но не прежде,
чем беспросветные дожди

сольются с золотом поддельным,
задернув серым полотном
былую синь, и оба бельма
до щелки сдвинутся. Уйдем

в иную явь, или усталость
не победить и в этот раз?
Преображенье продиралось
природой, вновь минуя нас.

Кленовый лист держался еле
на ветке, схожей на насест,
кряхтели старые качели,
вороний лай гремел окрест.

Ужель закончиться поэме
приметой с ранних с похорон 
а вдруг отложен лишь на время
Преображенья светлый сон?