Крохи бытия - Лазарь Соколовский 5 стр.

Шестое августа по-старому,

Преображение Господне.

Плыл август. Лето истекало
с жарой и сушью, и уже
кленовый лист дрожал устало
на предпоследнем рубеже

к желанной осени. В зените
румяной щедрости земли
взвились хромающие нити
гусей-подлетков. Дни сошли

рождеств и роста  птичья братья
как будто щупала маршрут,
которым к новой благодати
стремиться встречь. Пяти минут

и не пройдет, как опустеет
без их сумятицы жнивье,
нам лишь вослед, свернувши шеи,
несовершенство клясть свое.

Опора высшая сместилась,
не завершив предельный круг,
где им  в просвет, а нам бескрылость,
бессилье внешне крепких рук,

от созерцанья к разрушенью
скользящих в праздной суете,
утратив естество творенья
и, значит, ценности не те
приняв за веру. Хоть надежде
на бабье лето впереди
еще маячить, но не прежде,
чем беспросветные дожди

сольются с золотом поддельным,
задернув серым полотном
былую синь, и оба бельма
до щелки сдвинутся. Уйдем

в иную явь, или усталость
не победить и в этот раз?
Преображенье продиралось
природой, вновь минуя нас.

Кленовый лист держался еле
на ветке, схожей на насест,
кряхтели старые качели,
вороний лай гремел окрест.

Ужель закончиться поэме
приметой с ранних с похорон 
а вдруг отложен лишь на время
Преображенья светлый сон?

Перед закатом на краю
смещенья сумерками света,
он вдруг увидел тень свою,
там заблудившуюся где-то,

где еще нет его, еще
не оборвался стих последний,
где должен быть предъявлен счет.
И кто-то топчется в передней,

но не заходит  не пришло
еще назначенное время,
еще не ночь, еще светло,
еще конец совсем не в теме.

Да и какой конец, когда
явленье сил необоримо:
прибрежный галечник вода
штурмует. Тень проходит мимо,

лишь приостановившись, при-
щурив сросшиеся веки.
Или он сам плутал внутри
иных миров, где те же реки

спускались к морю, тяжкий груз
с рук на руки сдавая, ивы
клонились ниц, и местных муз
кружился рой, дуга залива

очерчивала бег минут
ухода тела, солнца в тучах
И тень души осталась тут,
у кромки вещности текучей,
где легкий бриз качал ладью
с бессмертной лирою Орфея,
перед закатом на краю
смещенным светом пламенея,

где размывались тыл и фронт
под песнь нездешнего поэта,
и расширялся горизонт,
объемля мир и тот, и этот.

Октябрьский подводя итог
стремглав промчавшемуся лету,
сознать, что растранжирил лепту,
до древа не довел росток.

Когда, за скрипкою летя
четырехстопным ямбом прытким
(пусть были ранние попытки
и неуклюжими хотя),

послушаться б учителей,
собой что оставались в розни
Да, можно крыться, что из поздних,
что сносит жизнь без якорей.

А ведь у музыки подчас
в плену срывался строй попсовый,
случалось, подбивало слово
в очередной отрыв от масс,

откуда вышел и кому
служил по совести полвека 
но тем ли Пусто по сусекам,
прирос к привычному ярму.

Не взбунтовался и тогда,
когда заматерел и рядом,
казалось, вызов  плыл со стадом,
хоть чуть в сторонке, в никуда.

Да как отбиться насовсем
от глины отчего застоя,
от лебеды и зверобоя
в жемчужной утренней росе?
Сбежать от женского тепла
и сыновей подпитки с тыла
Куда бы скрипка завела,
просодия куда б сманила?

За то и платишь: в поддавки
пытаться частью оробелой
играть в искусство Жизни целой
ему не хватит! Не с руки

сказалось то и то сберечь 
как семена напрополую
швырять Уж срок, и сбросить с плеч
пора суму полупустую,

под роковую ворожбу
когда не рвался к высшей цели,
не перекраивал судьбу
за тихий свет в конце туннеля.

Кропал, урвав по мере сил
от быта крохи, и с успехом,
друзья кивали, жизнь прожил.
А что в балансе по сусекам

Всего-то лет наперечет,
едва ль расплатишься собою 
когда искусство не спасет,
то не спасет ничто иное.

И, конформист, спешу нагнать
хотя б в оставшемся отрезке
птиц отлетевших, в перелеске
неизбываемую стать

осеннюю, и сгоряча,
забыв про боль, тащусь за словом,
чтоб ритмы затянули снова,
прощальной музыкой звуча.

Октябрьский подводя итог
стремглав промчавшемуся лету,
сознать, что растранжирил лепту,
до древа не довел росток.

Когда, за скрипкою летя
четырехстопным ямбом прытким
(пусть были ранние попытки
и неуклюжими хотя),

послушаться б учителей,
собой что оставались в розни
Да, можно крыться, что из поздних,
что сносит жизнь без якорей.

А ведь у музыки подчас
в плену срывался строй попсовый,
случалось, подбивало слово
в очередной отрыв от масс,

откуда вышел и кому
служил по совести полвека 
но тем ли Пусто по сусекам,
прирос к привычному ярму.

Не взбунтовался и тогда,
когда заматерел и рядом,
казалось, вызов  плыл со стадом,
хоть чуть в сторонке, в никуда.

Да как отбиться насовсем
от глины отчего застоя,
от лебеды и зверобоя
в жемчужной утренней росе?
Сбежать от женского тепла
и сыновей подпитки с тыла
Куда бы скрипка завела,
просодия куда б сманила?

За то и платишь: в поддавки
пытаться частью оробелой
играть в искусство Жизни целой
ему не хватит! Не с руки

сказалось то и то сберечь 
как семена напрополую
швырять Уж срок, и сбросить с плеч
пора суму полупустую,

под роковую ворожбу
когда не рвался к высшей цели,
не перекраивал судьбу
за тихий свет в конце туннеля.

Кропал, урвав по мере сил
от быта крохи, и с успехом,
друзья кивали, жизнь прожил.
А что в балансе по сусекам

Всего-то лет наперечет,
едва ль расплатишься собою 
когда искусство не спасет,
то не спасет ничто иное.

И, конформист, спешу нагнать
хотя б в оставшемся отрезке
птиц отлетевших, в перелеске
неизбываемую стать

осеннюю, и сгоряча,
забыв про боль, тащусь за словом,
чтоб ритмы затянули снова,
прощальной музыкой звуча.

Прощайте  мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени

Почти два столетья Кто вспомнит о Керне 
так, был генерал как собачка при ней.
Насколько же классика ярче модерна
по духу, настолько по плоти скромней:

домишко не очень, а что об аллее
сказать  то всего-то шагов с 50.
Зато горизонт становился светлее,
лишь тайный огонь полыхнул невпопад!

Загадка ж малевичского квадрата
проста  плоскостопие будничных дней.
Но как без романтики жизнь скуповата,
так приспособленье пошлей и подлей,

чадит себе тускло в запое, в засилье
чиновных, охранных лоснящихся рож.
Ему не расправить подрезанных крыльев,
хотя и свалить за кордон невтерпеж

от этой «великой», от этой «могучей»,
как грубо сколоченный Ноев барак,
обернутый сетью родимой колючей
по контуру, что замыкает общак

на том семихолмье, что к третьему Риму
причислил себя, не пытая о том,
что первые два, проскользнувшие мимо,
куда попрочней  а туда же, на слом.
Модерн, вроде, вызов, но там ни листочка
живого, хотя бы сиреневый куст
от Врубеля! Контуры, линии, точки 
мол, внутренний мир Как однако он пуст.

Когда б Сирано с неприклеенным носом
за шпагу и Телль натянул тетиву!..
Сентябрь на закате, тяжелые росы
накрыли сухую по лету траву,

чтоб, отзимовавши, очухалась к маю,
пустив хоть бы поросль от старых корней.
Надежды серьезной и я не питаю 
чем старше, запросы скромней и скромней.

Но как впереди ни туманно, ни пусто,
в прагматике арта глубокий застой 
романтика светом пронзает искусство
совместно с любовью, своею сестрой.

В Михайловском пусть ей обыденным фактом
питаться  страстинкой двух тел молодых,
но лишь колокольчик прощальный по тракту 
вослед напоенный поэзией стих.

А без божества, как и без вдохновенья 
смещенье заведанных координат:
от голого разума вкупе с уменьем
скандалит безжизненный, черный квадрат.

Зачем же плачет даль в тумане,

И горько пахнет перегной?

Опять березы и осины
толпятся в черном у крыльца 
очередные годовщины,
и речи, речи без конца.

В «служении литературе»
какой-то выспренний запал 
а просто следовал натуре
и, как сказалось, так сказал

под интонации Шопена,
разбросанные второпях.
Весна стояла по колена
в еще не высохших слезах.

Как будто август обернулся
на май в исходе, к той поре,
когда, казалось, мир проснулся 
сирень вскипала во дворе,

хор смолк уже, но птичье пенье
гремело сквозь иконостас.
Мы подчиняемся служенью,
когда оно превыше нас.

Нам выпало кружиться возле
случайных прихотей эпох
с попыткой внять  что будет после.
Судить не нам, помилуй бог.

Размытый лик в оконной раме,
в недалеке могильный прах
Играть в слова, дышать словами,
оставшись здесь не на словах

бульварной критики, что злее
не станет  некуда уже,
не в доме даже, что музеем
случится все же  на меже,

увы, застроенного поля
по мановению блатных,
где узнаваем был дотоле
деталями, что вжились в стих.

Пока хулой чернила площадь
по осени предгрозовой,
с ольховой поредевшей рощей
срываться в высший непокой,

лишенным суеты, что мимо
незамечаемой текла.
И возносимым и гонимым,
обиды выжегши дотла,

на перевозе, перепосте,
преображая звуки в плоть,
у пруда перекинуть мостик
в иную глубь, в иную водь.

Там по сошедшимся приметам,
куда не сунется провал,
на призрачной границе лета
как будто в Лету отплывал,

где упокоивались бури
в соседстве с этой простотой.
Служение литературе
Чему мы служим, боже мой