Сборник лауреатов премии Владимира Набокова. Том 3 - Сборник 2 стр.

День сникал За горизонт,
Будто там Светила кладки,
Баал-Хаммон тащил свой зонт[5]
Из лучей дневной укладки

Усмиряла моря плач
Золотистая пелёнка
Кромки тонкая филёнка
Крала солнца лысый мяч.

Огибая ветра ток,
Воровству дивясь воочию,
Тени падали на бок,
Приземляясь тёмной ночью

Лишь довольно, свысока
Перемигиваясь взглядом
С изумрудом маяка,
Месяц рог поднял над кладом

Ужом скользя за горизонт
В буграх чернильного заката,
Чернеет парус-фармазон
Иглой, впиваясь в неба злато.

Он облаков пчелиный рой
На шпиль с усердьем билетёрши
Накалывал, кромсая строй
С неумолимостью вахтёрши.

Один блуждал меж рваных ран
Кровоточащего захода,
То исчезая за бархан
Волн неуёмного похода,

То, словно грифельным копьём,
Пронзал трепещущие ноздри
Корове Нут, что над огнём
Глотала свет, рождая звёзды.

Пропасть разверзлась Взорвал тишину
Забоя увесистый шквал!
Волна посылала в нокаут волну,
Калечась о скальный оскал
Под вопль и свист разъярённых ветров
На ринге титаны сошлись,
Падали с рёвом разорванных ртов,
Калеча небесную высь
Сошлись!!!
Не спасли, не спаслись

Лохмотья кровавой рвани
Завесили неба квадрат,
Как будто на поле брани
Тела убиенных солдат

Как будто природа приносит
В жертву небесную рать
За веру земную и просит
Резню брат на брата унять.

В прогалинах мечутся тени
Стихания мирной войны
Пред нею встают на колени
В молитве затухшие дни

Сгущённый антрацитовый покров
С замедленным движеньем киноплёнки
Заботливой рукою мостил кров
Над тающей зарёй в морской рифлёнке.

Накалом восставали фонари
В сто лун вслед уходящему закату;
А волны, словно в полдень косари,
В скирды укладывали пены вату;

Да сейша колыхала строгий буй,
Баюкала забытую панамку,
Старателем в ней промывала струй
Песчаных злата жареную манку.

Безмолвие, живущее в песках,
Ловила я в купели мирозданья,
И выплеснулись в вечер, как хамса
Из сети в трюмы, блиц-слова признанья.

Опять цветеньем замело
огромный куст напротив глаза.
Кисть у зимы перехватив,
весна пришла в цветах экстаза,

в кошачьих криках, в пеньи птиц
и в просветленьи мрачных лиц
Холмов зазеленевшей грудой
природа стала полногрудой.

Всё воскресает, захмелело
Что под листвой опавшей прело,
живою плотью набухает,
всё округлилось, раздобрело

Ся страсть желаний неотступна
И воля эта неуёмна
И сила эта не преступна,
а Богом одухотворённа

Вот снова куст мой зацветает,
мне говорит: «Бери, пиши» 
и предо мною рассыпает
опавших лепестков гроши.

Мне платы от тебя не надо.
Ты не меняй своей красы
на дешевизну хит-парада
стандартной зелени попсы.

Ты сохрани цветенья лик,
весьма фасонистый наряд,
столь пенистый и чистый блик 
весны венчания обряд.

Как можно дольше растяни
то наслаждение двойное:
счастливый миг писать стихи
и любоваться красотою!

Вдох! От земли оторвалась и полетела.
Душа умершая очнулась и запела,
о рифмы спотыкаясь вновь
И в жилах будоражит кровь

стих Иегуды Амихая
Как птица крыльями у края
гнезда с беспёрыми птенцами,
цветок трепещет лепестками.

Мой куст подле окна опять
к весны венчанью веток прядь
облёк в священную фелонь
белее снега. На ладонь

листок как бабочка-душа
моя, цветением дыша, 
от баугинии слетает.
Его ловлю. И понимаю,
что я живу.

Леониду Колганову

В левом окне орех,
В правом окне рябина
Я полюбила на грех
Отпрысков Божьего сына.

Горечь рябины яд
Вдовьей остывшей спальни,
Сполохи красных Плеяд 
Словно костёр погребальный

На грех полюбила я
Бурю песков суховея
Там, где сухая земля
Стала святой для еврея.

Там, где цветущий миндаль,
Там, где скупою слезою
Соткана дней пектораль,
Вновь повстречалась с судьбою.

В левом окне орех,
В правом окне рябина
Я полюбила на грех
Отпрысков Божьего сына.

Горечь рябины яд
Вдовьей остывшей спальни,
Сполохи красных Плеяд 
Словно костёр погребальный

На грех полюбила я
Бурю песков суховея
Там, где сухая земля
Стала святой для еврея.

Там, где цветущий миндаль,
Там, где скупою слезою
Соткана дней пектораль,
Вновь повстречалась с судьбою.

а я ревновать тебя буду
и мысленно следом повсюду
искать.
Под солнечное сплетенье
забьюсь, твоему вдохновенью
под стать.
Забьюсь, и дышать без меня
не сможешь и дня
В пик ночи
забудешь про сон и свет
В тебе я каждый просвет.
Как точен
выстрел из-за спины,
взглядом из глубины
жажды!
Блуждала путём совы,
и вдруг поворот головы
однажды!

Отпусти мою душу на волю,
ненасытная страсть,
не готовь ей заклятую долю,
демонстрируя власть.
Я войны не хочу между телом
и душой нараспять,
проклинать на беспутстве горелом
свою царскую стать,
примириться и мериться силой
с любозлобной молвой.
Дай остаться мне трезвой и милой
И самою собой.

В стихах зародилась любовь,
как атомный взрыв,
как вулкан в океане.
Стихами ожившая кровь
плескала навзрыд
истеричкой В обмане,

в бреду психоделики слов,
напалме страстей,
изуверстве страданий
манила любовь-Крысолов
заблудших гостей
на жаровню свиданий.

И этот последний пожар,
как звёзд снегопад,
как цветок полнолунья,
Валентина Бендерская
тебе мой нечаянный дар.
Сердечный распад
сердобольная «лгунья»

тебе лишь отдаст не таясь,
без страха, стыда
или слов сожаленья,
впадая в интимную связь,
замкнув провода
от стихов наважденья.

И выйдет на девственный свет,
как мученик зла
из темниц подземелья,
любви отцветающих лет
печальная мгла 
и не будет похмелья.

И отчего б не щебетать
мне сладкогласым соловьём,
не грызть в тепле головку сыра?
Везде готов мне стол и дом,
железный конь, у ног полмира

И отчего б мне не порхать
по жизни стервой-стрекозой,
не пить нектар златого дара,
не принимать ночной порой
порыв сжигающего жара?

И отчего неймётся мне?
Истерзаны в клочки тетради.
Мозги сушу, как сушки в печке.
Ответь мне, небо, Христа ради,
хотя бы блеяньем овечки

Белы снеги́ в тихой неге
на полях и на лугах.
Стеблей пегие побеги
разлинованы в углах

изразцовых льдин озёрных.
Бело-чёрное панно
утопает в красках чёрных 
ночь зашторила окно.

Лессировками морозом
слой за слоем по стеклу 
стекленеют под наркозом
гривы трав Венцом во мглу

тычет церковь, крепость пала
от нашествий серых туч
Я бы пред тобой упала,
если б не был ты колюч

Одинокая тихая лодочка
проплывает в тумане речном.
Завывает сонливая дудочка
крутояра зазывным послом;

с перекличкой варгана[6] гнусавого
из тунгусских шаманских болот
отправляет посланника шалого
в землю ту, где порхает удод.

В той земле, где святою и грешною
представала отпетая даль,
след, оставленный в ней конькобежкою,
засыпали песок и миндаль

Уже стылую душу отшельника,
отгулявшего жаркие дни,
не бередят сибирского ельника
обгорелые времени пни

Но озябшие гари и пустоши
да червонные дни и часы
проступают в прорехи из ветоши
одиночества липкой попсы.

Как же выбраться из одиночества?
Засиделись мы в нём невзначай
Так давай не грусти для сотворчества
заходи по-соседски на чай.

Красный зонт у начала моста,
кем-то брошенный или забытый.
Он, как сердце, открытый для ста
сотен тысяч потоков умытых,

сотен тысяч ветров, что листву
окрыляют в предсмертную пору,
когда буйный Борей поутру
провожает со свистом Аврору[7].

Красный зонт алый парус надежд 
на мосту, исчезающем в складках
наресниченных липами вежд,
потемневших в осенних осадках,

словно губы, зовущие страсть
и горящие от поцелуя.
Как же мог он в начале упасть
или брошенным быть? Не пойму я.