Она вложила мне в руку золотой медальон в форме сердца.
Я купила его вчера, чтобы с тобой никогда ничего не случилось.
Мама искренне заботилась обо мне, как делала это всегда на протяжении всей своей жизни, ведь я был её любимым и единственным ребенком
И смени, пожалуйста, рубашку, мон шер, сказала она вдогонку, Софи, постирает.
Софи работала у нас горничной и много лет заботилась обо мне в далеком детстве. Я помнил, как эта статная рослая девица прижимала меня к своим пышным грудям, утирала сопли и кормила блинчиками с изюмом.
Это были дорогие моему сердцу воспоминания отрочества и я радовался скорой встрече с моей очаровательной няней.
В почтовом ящике я обнаружил письмо от профессора Лежье. Он спрашивал меня, принимаю ли я таблетки Барбенала. Я выбросил письмо в мусорную корзину, вышел на пустынную пахнущую дождем улицу и предался горьким размышлениям.
Холод пронизывал меня до костей, уныло скрипя, качались на ветру тусклые фонари. Я накрыл голову меховым капюшоном, но укрыться от себя было невозможно. Гнетущая тоска охватила меня, мысли путались, я шел словно в бреду и сиплым от сырости голосом искал и не находил оправдания моему малодушию: почему я не открылся ей, почему не пресек?
Чувство гадливости и болезненного отвращения переполняло меня, ничто в мире не могло оправдать моего поступка. Оставалось только уйти в монастырь и всю жизнь замаливать грех, который я невольно взял на душу.
Неожиданно повалил мокрый снег, который тут же таял на земле. Злющий ветер хлестал меня по лицу.
Я подошёл к телефонной будке, чтобы поговорить с незнакомцем. Я не знал номера телефона, но был уверен, стоит мне взять трубку и я услышу отвратный голос этого грязного старикашки.
Я совершил ужасную ошибку, подписав с ним контракт.
Это было самое страшное несчастье когда-либо случившееся со мной.
Я не сомневался, возмездие неизбежно настигнет меня.
Зачем вы устроили мне эту встречу, сказал я, до боли в пальцах сжимая трубку и, пытаясь справиться с гневом, теперь я преступник, я совершил кровосмешение
Перестаньте делать из пустяка трагедию, сказал он, теперь вы присоединились к пантеону великих. Вспомните, Нерон спал, со своей матерью, Эдип женился на своей матери. Вы ведь хотели необыкновенных возвышенных чувств и приключений, вы имеете их. Неужто вы думали получить удовольствие в объятиях молодых и продажных самок? Взять свою мать в расцвете красоты, женщину, которая дала тебе жизнь, вот истинное и высшее удовольствие. И кто сказал, что это плохо, бледнолицые и лицемерные служители церкви?
Они не правы: Nur die Liebe der Mutter ist ewig, продекламировал он, только мамина любовь длится вечно.
В голосе графа звучал трагический пафос и я представил себе его холодные глаза, в которых не было ни Бога, ни Совести, ни Советской власти.
Не терзайте себя, майн либа, примирительно сказал он, там за углом есть цветочный магазин, вы ведь знаете, какие цветы любит ваша мутер.
Nur Meine Mutter ist meiner Liebe wert как сказал поэт: «Моей любви достойна только мать!» Речь, конечно, идет о вашей матери, друг мой.
Негодяй! взвизгнул я, голос мой сорвался, как у женщины, с которой случилась истерика. Я много хотел сказать этому подонку, но трубка замолкла и я остался один с невыразимой горечью в сердце и невеселыми думами в голове.
Я обожал свою маму в детстве, я действительно знал все ее прихоти, желания и мне доставляло радость делать ей маленькие приятные презенты.
Я купил фиалки, ее любимый бордо марки "R.Arnoux» и воздушные пирожные, которые она приносила в детстве, когда хотела меня побаловать.
Я взял себя в руки, я победил свой страх. Случилось то, что случилось, я не в силах ничего изменить, следует покориться необходимости.
Я всегда любил эту восхитительную, лучшую из женщин и теперь, после этой роковой развязки смотрел на нее как на божество, воплощение вселенской любви и нежности.
Я смирился, я знал, что не смогу противостоять ее неистовому любовному натиску. Это судьба и я готов принять эту сладкую муку любовь женщины, породившую меня. Дьявол прав: она единственная могла дать мне за одну ночь, то, что я собирался получить в подаренный мне год от целого сонма продажных шлюшек.
«И ты прав, мусье, одобрил меня Епанчин, натура дура, судьба индейка, а жизнь копейка!»
Но ведь она не знает, кто я, возразил я ему, это подло, это гнусно, Унтер, вероятно, я нравственный идиот.
Эт точно, подтвердил вахмистр, Иванушка одним словом, дурачок
«Ну и пусть, отрешенно твердил я себе, пусть я буду гореть в аду в самой жаркой печи. Я люблю эту женщину, господа присяжные, я люблю ее не только как мать, но и возлюбленную и только страх омрачает мою душу. В любви не должно быть страха, совершенная любовь изгоняет страх, ибо в нём есть мучение. Моя любовь противоречит природе, я восстал против законов жизни и потерял всё»
Все отнято: и сила, и любовь.
И в старость брошенное тело
Не радо солнцу. Чувствую, что кровь
Во мне уже совсем похолодела.
И только совесть с каждым днем страшней
Беснуется: великой хочет дани
Закрыв лицо, я отвечаю ей
Но больше нет, ни слез, ни оправданий.
Дома меня встретила Софи, моя добрая, милая фея.
В детстве я был очень привязан к ней и называл ее Фаня, потому что не мог произнести слово няня. Возможно, по причине своей бездетности она любила меня, как родного и называла не иначе как «mon petit coeur» мое сердечко или постреленок Вальжан. Епанчин не мог приноровиться к французскому Вальжан и звал меня на русский манер Иван.
Софи была девушка лет 25-ти с крутыми бедрами, могучей грудью и грубыми чертами лица. Мои родители выписали ее из Прованса для домашней работы. Скоро она прижилась у нас и стала полноправным членом семьи.
«Мсье Жан, сказала Софи, мадам Николь ждет вас.
Знай она, что я тот самый постреленок Вальжан, а не мсье Жан-отец, за которого выдаю себя, представляю, сколько было бы визга и радости в наших хоромах.
Благодарю вас, Софи, вы, кажется, уходите теперь?
Мне хотелось, сказать ей что-нибудь приятное, в знак моей благодарности за те милые шалости, которым мы предавались во времена, когда я был для нее непоседливым постреленком, но она держалась строго и даже официально:
Я приду утром, сухо сказала она, поменять постельное белье, и вдруг прыснула юным жизнерадостным смехом и, проходя мимо, намеренно (я видел это) задела своей полной грудью мое плечо, а затем игриво и нежно чмокнула в губы. «О ля-ля, вот это номер!»
Нет, я не был шокирован или удивлен, ведь все лежало на поверхности: мой шаловливый папаня находился в преступной связи с нашей прелестной прислугой. «Прохиндей, подумал я, с такой-то женой красавицей»
Эт точно, подтвердил Унтер.
Но как должен вести себя я в этой щекотливой ситуации?
«Разумеется, со всей мерой деликатности и уважения, сказал Епанчин, эта женщина вырастила тебя, Иван, посеяла в твоей душе благородные ростки порядочности и добра Понятно, что она намерена продолжать отношения с твоим якобы отцом и тебе придется считаться с этим, дружище»
Я был согласен с ним и решил про себя, что стану, не обижая Софи, держаться от неё поодаль из чувства порядочности и во имя той нежной, почти материнской, привязанности, которую она проявляла ко мне в моем отрочестве. Эта тактика казалась мне наиболее приемлемой: старый казак говорит дело, мне с лихвой хватило уже моего падения с мамой и записывать в свой актив еще и победу над бедной Софи, используя ее неведение, было бы большим свинством.
Софи ушла, а я запер за нею двери и затянул окна тяжелыми портьерами, словно закрываясь от собственной совести.
Теперь, оставшись наедине с матерью, я должен был взойти на крест любви, как Иисус взошел на Голгофу, чтобы пострадать за грехи человечества.
В этот вечер специально для моего грехопадения маман приготовила утонченный ужин нежное мясо форели и рябчика с ананасом и белым вином.
Она надела элегантное платье облегающее талию и грудь. Ее голубые глаза, тонкий нос и чувственные губы придавали лицу милое очарование.
В гостиной стоял аромат фиалок, было тепло и уютно: кресла, обитые красным репсом, старинное бюро с инкрустациями и книжные полки с цветными корешками книг.
Мы подняли бокалы, вино пламенило мне кровь, мутило рассудок.
Единственная свеча на столе горела в бронзовом канделябре, как напоминание о пламени в котором я буду гореть в аду.
В этот таинственный вечер я говорил стихами Хайяма восторженно и долго.
Когда фиалки льют благоуханье
И веет ветра вешнего дыханье,
Мудрец кто пьет с возлюбленной вино,
Разбив о камень чашу покаянья.
Со стороны было святотатством называть маму возлюбленной, но я искренне любил ее и слова мои шли из глубины сердца..