Финнарт когда-то сам явился в Босуэлл-корт посмотреть на его молодых хозяев, нынче Патрик Хепберн выбрал ровно тот же способ посмотреть на приора, наскучив выведывать торные дороги через зятя и напросился к нему на обед. Джон Гамильтон был сух телом, невысок, худ, и здоровая смуглота, которой блистал красавец Финнарт в молодости, в его лице переродилась в почти печеночную желтизну. Кроме того, он с рождения имел сухотку одной ноги хромота, к которой он приспособился, и которая не мешала ему сидеть в седле, и в обычной жизни была едва заметна, тем не менее, стала причиной для церковной карьеры. Но духом он был воин, достойный покойного брата Босуэлл поневоле любовался им, как любовался всяким достойным противником.
Я стою с вами, Босуэлл, не потому, что мне по душе смута против законной власти ибо власть, признанная Тремя сословиями, законна, даже если речь идет о моем брате, который, видит Бог, не самым лучшим образом пригоден для ее исполнения Я стою против нарушения свобод Шотландии и попрания прав нашей государыни что совершается моим братом ежечасно, начиная от богомерзких реформистских проповедников возле него, заканчивая преступным предложением о помолвке нашей королевы и принца Тюдора. И ежели вы, прикрываясь благими целями, тем не менее, ищете не правды, но личного возвышения я вам не помощник.
Приор Пейсли изрядную часть жизни провел во Франции, оттого его шотландский был мягок, небезошибочен и обильно украшен французскими вставками должно быть, подумалось Белокурому, сердце Марии де Гиз тает, когда она разговаривает с ним. Этот способ воздействия тоже можно учесть.
И вы могли предположить, приор, мягко вступил Брихин, что нами движут столь низменные устремления?
Вами? переспросил Гамильтон, остро взглянув на епископа. Вами возможно, нет, но репутация вашего кузена епископа Морэя говорит сама за себя. Если бы не уговоры Хантли и ручательства моего брата Клидсдейла, я бы не встал на одно поле с приором Сент-Эндрюса.
Даже название приорства Морэя он произнес так, словно выплюнул нечто гадкое.
Я вполне понимаю вас, сердечно улыбнулся Джон, но согласитесь и вы: даже самые заблудшие души внимают голосу правды в час раскаяния.
Положим, для Морэя он не наступит и в Судный день, отрезал Пейсли. А вы что скажете, Босуэлл? обратился он к до сей поры молчавшему Белокурому. Зачем это дело вам? Особенно вам, известному своей приверженностью к английским кронам?
Тут полагалось возмутиться. Но офранцуженный приор еще не имел дела с бесстыдством настоящего рейдера.
Моя приверженность английскому золоту, дорогой приор, отвечал Патрик, ничуть не обидевшись, известна только со слов Его покойного величества, Джеймса Стюарта, не так ли? Со слов того самого человека, который утверждал, что Джеймс Гамильтон Финнарт предатель, лжец, убийца, изменник королю и королевству
Лицо Джона Гамильтона побурело от прилива крови, но он не успел возразить.
Из всех ваших братьев, приор, веско продолжил Босуэлл, не считая моего зятя, я более всего ценил старшего и, честное слово, мне не по нраву регент. Я в этом деле затем, чтобы граф Арран не забывал, кто он есть только первый подданный нашей королевы, не более того на том стоим мы, бароны Приграничья Шотландии!
Церковь Святого Джона возносилась к небу уже почти триста лет к моменту, когда под своды ее вступили, громогласные и бранящиеся, мятежные лорды; отец Мартин, местный священник, полный возмущения, требовал, дабы надменные графы обнажили головы в доме Божьем, но более всего наседал на Аргайла брызжа слюной ненависти к его гордыне и указывая на белых собак на сворке, вместе с которыми Гиллеспи Рой Арчибальд переступил порог и неторопливо двинулся в первые ряды паствы. Но Аргайл сдвинул брови и взглянул на старика в упор одним из тех прозрачных взглядов, от которых у людей, хорошо его знавших, шел холодок по хребту:
Собаки такие же твари Божьи, как мы с вами, спросите-ка об этом Святого Франциска, вы, преподобие! отрезал он. Им так же положен рай, как и всем прочим а то и более, чем некоторым человечьим отребьям Тролль, Фрейя, вперед, детки мои!
Толпа почтительно расступилась, когда Бурый волк со своими чудовищами проследовал вперед, к алтарной части, где и встал, расставив ноги, руки на поясе, а псы мирно улеглись у его ног, вывалив розовые языки, тяжело дыша. Отец Мартин сыпал проклятьями до тех пор, пока островитяне Аргайла не унесли его прочь, дабы бережно запереть в хлеву соседнего дома.
Толпа почтительно расступилась, когда Бурый волк со своими чудовищами проследовал вперед, к алтарной части, где и встал, расставив ноги, руки на поясе, а псы мирно улеглись у его ног, вывалив розовые языки, тяжело дыша. Отец Мартин сыпал проклятьями до тех пор, пока островитяне Аргайла не унесли его прочь, дабы бережно запереть в хлеву соседнего дома.
Первым говорил Уильям Гордон, епископ Абердина крепкий, как древесный корень, выдубленный ветром предгорий, высушенный виски и внутренней желчью. Желчью он и поливал с амвона изменнические поступки Аррана в адрес Матери-Церкви, вопрошая, может ли быть блудный сын, сын нераскаявшийся добрым отцом? Тот, кто предал веру свою, может ли быть отцом малютке-королеве и государству? За ним взял слово епископ Морэй, и все прошло вполне удачно, хотя бы потому, что из уважения к большому числу родственников в публике Патрик Хепберн Бинстон вышел на проповедь почти трезвым и говорил мягко, без уничижительных выпадов в сторону паствы, какие он позволял себе дома. Напротив, был похож на доброго дядюшку, взывающего к неразумным детям, и скорбно сетовал на гордыню регента, не позволяющую тому прислушаться к совету стольких достойнейших лордов, ныне собравшихся под мирной кровлей церкви Святого Джона ибо гордыня ведет грешников в ад, где тело их в вечности пожрут ядовитые змеи, и выпьют их глаза, и пробуравят жалами печень. Гордыня вот корень всякого зла и порока, изведем же ее! Морэя под белы руки сняли с возвышения двое его незаконнорожденных сыновей от жены сент-эндрюсского кузнеца и под сочувственные возгласы простого люда поместили в паланкин, дожидавшийся снаружи. Но подлинным голосом восстания, его проповедником и пророком, был, конечно же, Джон Хепберн, епископ Брихин Как он говорил, мой Бог! Пласты небесного пламени слетали с его языка и тихие голуби умиротворения. Стоя в первых рядах, Босуэлл промокнул глаза манжетой сорочки, чтобы только не рассмеяться в голос.
Джон Брихин выбрал для обращения к пастве стих из Евангелия от Иоанна: «и познаете истину, и истина сделает вас свободными», и возвел на нем стройное здание метафор, и при том был прост и понятен каждому пехотинцу Сазерленда, каждому островитянину Аргайла. Патрику еще не доводилось видеть младшего дядю в таком воодушевлении если не считать Коугейтской резни. Что есть истина, вопрошал епископ у смущенных прихожан, и слепы ли те, кто не видят ее, или больны духовно? И сам отвечал: свет истины в том, чтобы во дни смуты отделять правых от виноватых, подлинное от ложного, здравое от извращенного. Свет истины в том, чтобы держаться устоев предков, оборонять свободу страны, сколь бы ни было соблазнительно искушение южного соседа, извечного врага. Свет истины в том, чтобы хранить верность сердцем и душою тому, кому приносили оммаж, и имени его, и семени его Истина чиста и доступна каждому, и не прячется в одеждах из украшательств, и не просит снисхождения к своей слабости, и не ищет себе оправданий. Истина торжествует там, где гаснут прочие светильники, где ржа переедает любой меч. Узрите истину и никто не опутает вас сетями лжи, ведущей к погибели, и станете свободны и в этом мире, и в том
Как причудливо играет кровь, думал Босуэлл, глядя, как сияют его глаза, как свет озаряет лицо епископа Брихина при этих словах свет подлинного прозрения, гласа Божьего. Когда инстинкт убийства, и жажда власти, и плотский голод, и железная воля, словом, все, из чего состоит пылкий дух Джона Хепберна, не могут найти себе выхода в границах разрешенной действительности они куют из человека святого там, где в иных обстоятельствах он был бы сочтен дьяволом. Из чего слагается святость? И что мы понимаем под этим словом? Как точны его жесты, подчеркивающие изящество речи, как волшебно подвижен голос, берущий за душу он смотрит на толпу так, словно видит каждого, и к каждому обращается лично, сердечно. Когда Джон Хепберн, с быстротой, несвойственной сану, но еще уместной по возрасту, спускался по стоптанным ступеням старой церкви Святого Джона, блаженные благословляли его и женщины целовали руки как праведнику, как подлинному пророку.
На паперти старой церкви, под сенью голых ветвей спящего по весне пустого сада, лорды также говорили о своем языком не церковным, но светским. Граф Морэй, морщась и держась за бок, рассуждал долго, ибо по дороге до обвинений Аррану Джеймс Стюарт дважды отвлекся на изложение побочной кровной вражды. Сазерленду, крайне воодушевленному, граф Хантли, тем не менее, предложил придержать язык. Сам Хантли, по деловым ухваткам которого было видно, что покойный король не зря оставлял Джорджа Гордона на регентстве, был занят тактическими и хозяйственными распоряжениями по войску, предоставив выражать чувства тем, кто этого жаждал более всего, а именно Джону Гамильтону Пейсли. Приора слушали добрый час, и с ним соглашались, несмотря на снег, перешедший в дождь, а после заговорил Бурый волк. Аргайл выступил кратко: