Я ходил по этому же маршруту сто лет назад; и не могу не поразиться, как сильно изменился город за это время. Теперь, он похож уже не на свежий плод, а скорее на перезревшее, червивое и надкушенное яблоко, все дыры и трещины в котором заделаны металлом и стеклом. Но я не говорю, что всё, что произошло с городом плохо; это просто совсем по-другому, чем было. Любое зрелище стоит того, чтобы им любовались. И я смотрю на все эти сорокаэтажные дома, но вижу совсем не их, а происходившие в них когда-то маленькие трагедии и истории, многие из которых затронули и меня однажды, когда-то давно. Тогда, эта страна была совсем другой. Но люди в ней остались всё те же. Легко представить, что ждёт в будущем эту продутую всеми ветрами землю, люди которой проносят через всю жизнь ожидание счастья.
Я снова принялся что-то рассказывать Маше, даже не обращая внимания, рассказываю я о прошлом, настоящем или будущем. Я даже не слышу собственных слов. Мозги мне давно промыло знойное солнце. Но мысли ко мне приходят всё равно.
Человек, который жил в этой квартире редко выходил из неё; даже из собственной комнаты он предпочитал не высовываться. Его единственный друг, знавший его ещё со школы, рассказывал мне, что всё время, которое он проводил взаперти он посвящал мыслям о будущем. Но это всё равно не помешало смерти очень быстро найти его. Те, кто должен умереть умрут всё равно они рождены не для жизни. А тот, кто должен жить долго не сможет умереть, даже если очень сильно того захочет.
Когда мы вернулись к Майдану Незалежности, меня накрыла новая волна воспоминаний. В былые годы, все самые большие концерты, всё самое лучшее и важнее происходило здесь. Сюда стремились попасть все из самых дальних уголков этой страны. А теперь: здесь только молчание, памятники мёртвым революциям и пустые надежды.
Столица полна памятников нашей великой и ужасной истории. Но стольких людей уже не спасти; и не стоит беспокоиться о них. Думать стоит только о живых.
Ты помнишь этот город во время прошлой войны? неожиданно спросила она, та заварушка уже давно кончилась; но ты ведь был ещё тогда здесь, раз говоришь, что прожил уже почти три тысячи лет?
Это была не война, покачал головой, это было безумие.
И всё-таки, расскажи о ней.
Я ещё не дошел до этой части своего рассказа.
Ну, хоть коротко.
Хорошо, сказала я и почесал подбородок, Представь, что у меня в руке кубик. Ты не видишь того, что находится внутри; но есть люди, которые просто знают, что там. Они не говорят откуда а если говорят, то часто лгут. Так вот: в одно ухо тебе шепчут одно; а в другое совсем иное. А у тебя в голове может быть своё мнение третье. Но на то, что происходит внутри самого кубика это никак повлиять не может. А узнать, что там, наконец, происходит можно только разбив его. Но это невозможно. Ты можешь просто выбрать одну из существующих гипотез но наверняка среди них нет ни одной правдивой. Вот почему я не люблю говорить об этом.
Я говорю ей все эти странные и грустные слова; и почему-то добавляю:
Но для нас это совершенно неважно. Для нас значение имеет лишь собственное будущее единственное, о чём имеет смысл думать всерьёз.
Мы проходим мимо Контрактовой Площади.
Эти мысли могут прийти к тебе, когда ты с чашкой полуночного кофе станешь в сотый раз пролистывать свою однообразную ленту в телефоне; или читать книгу; или ехать в переполненном вагоне поезда, вдыхая запах, от которого начинаешь жалеть, что у тебя не заложен нос. Эти мысли догоняют тебя, как бы быстро ты ни бежал. Они могут застать тебя при исполнении самых обыденных и рутинных дел. Но так или иначе: они приходят всегда и ко всем это знали люди, которые жили ещё три тысячи лет назад. Эти мысли могут прийти к тебе, когда ты шестнадцатилетняя или шестидесятилетняя. Они чудовищны и прекрасны. Они заставляют тебя смеяться сегодня; но завтра уже плакать. Но благодаря ним ты знаешь точно, что жива.
Эти мысли
Проходит полчаса.
И чего ты снова улыбаешься? слышу я голос, будто издалека.
Да так: задумался.
О чём?
О будущем, конечно.
Мы свернули вправо; дом за домом, улица за улицей нам открывался город. Мы остались совершенно одни. Я заразил её своими думами о грядущем; но своё прошлое мы вспоминали вместе. Это было не очень приятно. На той позабытой территории лежала лишь давно умершая любовь. Вернуть её к жизни было невозможно. Нет, и думать даже здесь не над чем. И эти одинокие мысли на пару напоминали мне город, по которому мы всё идём и идём, и не видим ему конца.
Ты веришь в ту историю, которую я тебе рассказал этой ночью?
Разве тебя это волнует?!
Иначе окажется, что вся моя жизнь это просто выдумка.
А ты попробуй самому себе доказать обратное.
Она улыбнулась.
Забей, ладно? Ты позвал меня в это путешествие и мне нравится здесь. А ещё: мне просто нравится тебя слушать. Хорошая история. Жду продолжения.
Я это делаю не только для того, чтобы она тебе просто нравилась.
Пока что у тебя хорошо получается только это хорошо рассказывать, она похлопала меня по плечу, надеюсь, твоя следующая история окажется убедительнее. Давай купим кофе в этом киоске и сядем вон там оттуда открывается хороший вид на закат.
Что и говорить: так мы и поступили. Сели; и она спросила:
Ну и в какую эпоху мы отправимся сейчас?
Мы путешествуем постоянно, каждую секунду; и не важно: по лабиринтам планеты Земля или в глубинах собственного сознания, своих судеб.
Нам обоим это известно. И мы отправляемся в путь.
Она купила кофе латте, а я эспрессо. Мы сели, смотрели на умирающее солнце. И в этот момент я продолжаю свою историю.
Бойня 1
Начнём с того, что смысла у жизни нет; и нечего даже его искать. Проблема в том, что узнав эту правду с утра к вечеру, как говорят, можно и умереть. А раз так значит всё дозволено.
В то время: мы были сыновьями своей родины. Это не мы должны были спрашивать вас, потомки: «Что вы сделали с нашей страной?», а вы нас: «Почему вы сделали нас такими? Зачем родили в мире рабов тех, кто больше всего на свете жаждет свободы?!». Мы не желали мириться со своей проклятой и нелепой судьбой; потому и встали на баррикады и шли со штыками против пушек. Мы хотели, чтобы наши дети родились в свободном мире не том, в который пришли мы. Это была настоящая школа ненависти и огня. И я учился жить заново, в новом для всего мира времени.
Но будем говорить обо всём по порядку.
План всеобщего кретинизма действовал безотказно. И сотни тысяч людей по всей Франции уже устали ждать, пока придёт кто-нибудь и избавит их от тиранов, варваров и беспощадных убийц, закрывшими двери своих роскошных дворцов перед гибнущими толпами; поэтому, они взяли оружие в свои руки. Когда революция свершилась самое трудное только начиналось. Парижу нужны были герои, которые не дали бы ему вернуться к той рабской жизни, против которой он восстал.
В день, когда это произошло: все в городе стояли как на иголках; и почти никто не знал, что творится вокруг.
Но ясно было одно: власти отныне боятся нас простых людей. Они бояться того, что мы можем сделать. И они отправили армию сражаться против собственных граждан против тех, кого однажды поклялись защищать.
Я не видел, как всё это происходило; но слышал, как люди кричали и пели гимны, когда солдаты присоединились к народу и взяли в плен генералов-живодёров. Быстрее ветра дух восстания разнёсся по городу от бедных рабочих кварталов до самого Нотр-Дама на острове Сите. Я шел по улице и видел столько радостных лиц, когда преступное правительство было свергнуто и на его месте родилось новое, где, прежде всего, власть имел народ.
Двадцать два года назад уже происходило нечто подобное; и я заранее мог себе представить, чем это закончится. По крайне мере, мне так казалось. Двадцать два года назад улицы покрыты были трупами и по их телам маршем прошлись полки убийц. Но теперь, народ казался сильнее, чем прежде. И я, вместе со всеми поверил в тот дух, которых пахнул свободой и новой, лучшей жизнью.
Это было похоже на праздник, который длится и день, и ночь; и на котором каждый отныне волен делать всё, что хочет. Каждый может осудить буржуа, если тот вёл себя несправедливо. Нам было всё равно, что в девятнадцати километрах от нас в Версале армия тиранов готовится покорить самый свободный город на Земле. Мы были готовы принять этот бой.
Я наблюдал за всем этим по сторонам это было моим любимым занятием уже не одно столетие; и я радовался, что внёс свою лепту во всеобщий праздник свободы. Когда в кофейне «Утомлённое Солнце» проводили свои сборы анархисты, я больше всех говорил о том, что образование и политика требуют не просто реформ, а полного пересмотра; и что правительство, каковым оно было нам представлено должно быть свергнуто полностью, до последнего мелкого чиновника. И, конечно же, я больше них всех понимал, что вся эта борьба с самого своего начала обречена на сокрушительное поражение, как и всё прекрасное и правильное, что есть в этом мире.