После уроков, кое-как отговорившись от Люси, я пришел за сарай, где Алены, естественно, не было, а меня уже ждали два рослых бугая, которые явно были не из нашей школы. Без лишних слов я получил сокрушительный удар в солнечное сплетение и едва только от страшной боли согнулся пополам, как меня опрокинули и начали пинать ботинками. Сквозь пелену я услышал слова одного из напавших.
Стоп, Гамадрил, стоп! Убьешь парня! Тебе бы только кулаками помахать! Ему достаточно.
Слышь, паря, услышал я обращенные ко мне слова, это аванс, только чтобы с Люсей этой никто и никогда тебя не видел, ты понял, да, иначе кроме аванса будет и расчет по полной. Я нашел в себе силы подняться рывком.
Не дождетесь, гады!
Ах ты! один из них бросился на меня, но его перехватил второй.
Хорош, хорош с него, драпаем, смотри бегут сюда, его класс, человек двадцать, бежим! Сквозь полузабытье, прежде чем потерять сознание, я увидел склонившиеся надо мной милые и родные лица ребят из своего класса, Люси.
Миленький, миленький мой, причитала она, глотая слезы, больно?
Ничего, ничего, улыбнулся ей я и тут же потерял сознание.
В общем каникулы я встретил на больничной койке, а экзамены сдавал там же в больнице вместе с другими больными ребятами, но чувствовал я себя как никогда хорошо, вот только тревога за Люсю никак не покидала меня. Она приходила ко мне чуть ли не каждый день, когда я уже нормально смог стоять на ногах (как оказалось отморозки повредили мне что-то в позвоночнике), мы по нескольку часов просиживали в комнате для свиданий, и расставались только тогда, когда нянечка тетя Дуся, которой нужно было мыть пол, прогоняла нас.
Ну что, спросил я её, ты передумала уходить из школы? если ты хочешь в театральный, то нужно обязательно окончить десятый.
Передумала, да как же я оставлю тебя, эта Алена обязательно ещё попытается с тобой что-нибудь сделать, я же знаю это её работа, тех бандитов судят, а она опять осталась в стороне. Я промолчал, потому что в моей голове уже незримо созрело решение.
Едва выйдя из больницы, я первым делом тут же отправился домой к Алене. Дверь она открыла мне сама, и была она сказочно хороша, в джинсах, в белой футболке, с волосами, распущенными до пояса. Увидев меня, от неожиданности сначала отступила в глубь коридора.
Чего надо? мало получил да?!
Послушай, сказал я, за себя мстить я не хочу, я может быть даже заслужил это, но не смей трогать Люсю, не смей! ибо тогда я за себя не отвечаю, поняла?! Я спускался вниз по лестнице а вслед мне летел полный ненависти крик, надрывный крик:
Тварь! Идиот! Предатель! Я любила тебя, я верила тебе, на кого ты променял меня?!
На следующий день, сдав последний экзамен, я уехал с родителями на два месяца в другой город, хотя сердце изнывало от тревоги за Люсю, и в предпоследний день перед отьездом я спросил её:
Если только ты скажешь нет, я не поеду.
Нет, поезжай, ответила она, за меня не переживай, тут приехала новая киносьемочная группа, и я уже занята в эпизодах, это меня отвлечет, да и о младших позаботиться нужно, поезжай. Она прибежала проводить меня на вокзал, и когда обняла меня, то мои бедные родители насилу просто оторвали её от меня, потому что поезд уже начинал трогаться. Высунувшись в окно купейного вагона, я, глотая колючий ком в горле, наблюдал как маленькая фигурка в легком летнем сарафанчике удаляется от меня, растворяется в неохватной синеве неба.
Глава 9
Я вернулся в город двадцатого августа и сразу же был ошеломлен известием о том, что пять дней назад погиб мой любимый певец Виктор Цой.
Я поспешил на набережную, в то место, где извечно любила собираться молодежь нашего города, в основном неформальная.
Ещё только подходя, уже я был немало ошеломлен тем, сколько молодежи собралось здесь со всего нашего небольшого города. Тут были рокеры и панки, и длинноволосые хиппи, и просто юноши и девушки, не принадлежащие ни к каким неформальным течениям, просто пришедшие почтить память кумира. Над всей этой массой народа стоял такой плотный сигаретный смог не хуже, чем туман Лондона.
С трудом пробившись сквозь массу народа, я вышел к стене заброшенного здания, где увидел портрет Виктора с траурной ленточкой, перед ним стакан водки с огурчиком, над площадью неслись, до боли знакомые, гитарные аккорды.
Перемен, мы ждем перемен надрывно, с хрипотцой, с цоевской интонацией пел бородатый и довольно уже немолодой рокер. Кто-то тронул меня сзади за руку, я обернулся и увидел Алену, она была одета во все черное, была даже черная косыночка, глаза заплаканные.
Славик, давай, во имя примирения, напишем что-нибудь на стене, попросила она.
Конечно, согласился с ней я.
На стене уже почти не оставалось свободного места от многочисленных надписей «Цой жив!», «Цой, ты в нашем сердце!», и мы, получив от специально приставленной к стене девушки цветные мелки, добавили что-то свое в эту памятную коллекцию записей.
Потом, когда стемнело, поклонники Цоя зажгли сотни свечей, и это было необыкновенно красиво. Мы с Аленой плечом к плечу простояли там почти до утра, слушая песни Цоя, от сменяющих друг друга певцов и совсем не чувствуя усталости, в наших руках полыхали свечи, и в такт той или иной песне мы поднимали их вместе со всеми.
Расходились по домам уже под утро. Потом стояли на набережной, наблюдая, как клочковатый августовский туман покрывает берега Волги, перевоплощаясь в загадочные фигуры, создавая волшебной красоты островки.
Если бы не он, я бы никогда не простила тебя, сказала она, прервав молчание, он многих, наверно, примирил своей смертью, можешь жить спокойно, отца перевели на работу в Москву, так что школу я буду оканчивать там, давай прощаться.
Алёна легонько чмокнула меня в щечку и быстро пошла прочь вдоль по набережной, цокая каблучками, я же стоял и смотрел ей вслед, даже не осознавая ещё до конца, что вижу её последний раз в жизни. Только вот запущенный ею маховик ненависти уже начал свое неумолимое движение в нашу с Люсей сторону, и через полмесяца, когда мы пошли в десятый класс, произошло страшное событие, которое роковым образом было предсказано нам в кино.
Оказалось, что пока я отсутствовал в городе, Люся успела записаться в какой-то полулюбительский театр, где дневала и ночевала, актерством она заразилась всерьез.
Я немедля нашел на одной из улиц этот любительский полутеатр, расположившийся в одном из полуподвалов, щедро разбросанных по нашему городу. Пока я спускался по полутемной лестнице, тщательно нащупывая ногой каждую ступеньку, чтобы не полететь кубарем, навстречу мне вылетело странное существо в огромной мужской кепке и мальчишеской рубашке, в коем я с трудом в полутьме подвала признал Люсю.
Славик, Славик, прости, что не встретила тебя, затараторила она, но у нас премьера на носу, да и со светом плохо, видишь, родной мой, как же я рада тебя видеть! Как же ты нашел наш подвал?
Как видишь, очень торопился тебя увидеть, но тебе же театр важнее, я тебе писал, почему не отвечала? Ну что ты молчишь?
Проходи внутрь, чего на лестнице-то говорить, каким-то убитым голосом произнесла она, только я после репетиции все объясню, хорошо? А то ведь ждут.
Она провела меня в крохотный зальчик, где едва помещались два десятка стульев да самодельно сколоченная из грубых досок сцена, на ней пять мальчиков и пять девочек моего примерно возраста разыгрывали некое действо почему-то в стихах, которые показались мне страшно знакомыми, но я не мог вспомнить, где я их слышал до этого.
В зеркалах не исчезают ничьи глаза, ничьи черты.
Они не могут знать, не знают неотраженной пустоты.
В такт стихам мальчики и девочки, одетые почти одинаково, в клетчатые рубашки навыпуск поверх джинсов и юбок, размахивали руками и скакали, подпрыгивая на дощатой сцене. Но мой взгляд был прикован исключительно только к Люсе, как вдруг я заметил, вот почему не сразу? Сидящего рядом в полутьме парня, взгляд которого я сразу прочел, и мне все стало понятно. Это был такой же молодой парень как я, видимо, их режиссер, и взгляд его был прикован, так же как и мой, исключительно только к Люсе, мне замечательно было видно, что он не видит ничего вокруг, ни режиссируемый спектакль, ни окружающий мир, он видит, так же как и я, только её.
На амальгаме от рожденья хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья, как наблюдения свои.
Не досмотрев спектакля, молча я вышел из зала и отправился пройтись не спеша вдоль аллеи, дабы успокоить разошедшееся от гнева и ревности сердце. Где-то в конце аллеи она догнала меня, схватила за руку и, задыхаясь от быстрого бега произнесла второпях, чуть ли не заикаясь: