Ладно, брателло, дай пять. У-го-во-рил. В веках так в веках.
Приехали, хении через плечо бросил водила. расплачивайтесь и валите, а то стекла уже запотели.
Легко сказать валите. Страшная смесь, булькающая в желудках, валила с ног надежней, чем бита по затылку но не валится же, в самом деле, двум гениальным поэтам прямо в бурую, перемешанную с реагентами снеговую московскую кашу? Пуськов, поддерживаемый мощными руками новоиспеченного поэта, греб всеми конечностями, метр за метром двигаясь к ему только одному известной цели. Они падали и снова поднимались, ползли, поднимались и падали пока мир, превратившийся в странные, накладывающиеся друг на друга картинки, не закрутился в смазанном вихре и не померк.
Это было пыткой, настоящим инквизиторским издевательством изощренным, продолжительным и жестоким. Вбивать в больную голову ржавые гвозди они гулко входили в черепную кость, и больному сознанию Ларенчука казалось, что вся бедная голова утыкана торчащими шляпками. От каждого гвоздя расходилась, как круги по воде, боль, расцвечивая темноту странными светящимися кольцами.
Ларенчук не выдержал и зарычал звонкие удары по гвоздям прекратились, но через полминуты блаженной тишины ударили настоящей очередью. И рев, который Лавренчук издал, на сей раз результата не принес. Щелчки стали чаще и четче, и низкий мужской слегка скрипучий голос произнес.
Вставайте, мой дорогой друг. Мне кажется, что мы вчера с вами хватили лишку. Это несвоейственно мне и, я очень надеюсь, это несвойственно вам.
Эээээммм
Мне тоже нехорошо. Как может быть хорошо поэту, когда злобная клака троллей хочет отсрочить наступление Золотого века Поэзии?? Когда банды разнузданных хамов чернят, топчут и рвут все святое, что человечество накопило за века своего развития.
Ларенчук провел по обметанным губам иссохшим языком, вцепился во что-то мягкое, чтобы удержать поплывший вбок мир и попросил..
Ады
Ну, ладно. Черт ты посмотри, что они творят. Ну что они творят!
Ларенчуку было глубоко наплевать на все, что творили, и на тех, кто творил он бы остаток жизни отдал бы за стакан холодной воды, а еще лучше холодного пива. Он не мог разлепить опухших век, не мог встать, не мог лежать, не мог вообще жить. Он умирал. И то, что он умирал в постели великого поэта, его ничуть не утешало. Впрочем, поэт, как оказалось, хорошо знал, что нужно делать в таких случаях. Свежий горьковатый запах, который хороший пропойца не спутает ни с чем запах пены над толстым стеклом запотевшей кружки Ларенчук вытянул руки, нащупал влажное холодное стекло и о, счастье погрузил усы в чуть шипящую белую шапку, и жизнь полилась в него нежно пощипывающими горло глотками.
Даже щелчки, которые возобновились сразу после поднесения лекарства, стали восприниматься Ларенчуком именно так, как и должны были щелчками компьютерной клавиатуры.
Через несколько минут похмельная смерть отступила и горизонты очистились. Ларенчук протер глаза и сел на кровати, чувствуя себя не то чтобы уверенно, а вполне себе бодро и свежо.
Первое, что бросилось в глаза голенастые бледные ноги, торчащие из семейных трусов кокетливой голубой расцветки. Ноги был согнуты в коленях и растопыренными пальцами крепко упирались в пол. Потом рубаха, рубаха розовей фламинго. Сбитый на бок ярко-зеленый галстук. Лицо в свете монитора оно имело зловещий бледный вид, а всклокоченные волосы, шепчущие что-то гневное губы и впившийся в экран взгляд делали его совершенно безумным.
Ларенчук удивился неужели этот человек только что сделал благородное, а главное разумное действие, принеся умирающему с похмелья другу пиво? Со стороны казалось, что человека за компьютерным столом не волнует ровным счетом ничего. Вот сравняй атомная бомба город за окном он и не заметит зловещего гриба и рухнувших стен. Главное, чтобы соединение не прерывалось.
Осмотрев хозяина и слегка подивившись на столь странное времяпровождение, Ларенчук осторожно огляделся. Со стены, с яркого плаката скалил лошадиные зубы Калинин. Внизу, обмирая от восторга и уважения, Ларенчук прочитал знакомую фамилию Пуськов. Покосился на чудика за компьютером, поскреб затылок и пригладил усы тихо, тихо, не надо мешать тонкому процессу творчества. Может быть, именно в этот момент в гениальной голове родятся новые гениальные стихи для гениальных песен?
Чудик же клацнул зубами от избытка чувств, разразился пулеметной очередью щелчков и вдруг со странной ухмылкой повернулся к Ларенчуку.
Одного добил. Петенька, если бы ты знал, мой хороший, мой спаситель, мой дорогой друг если бы только знал, милый мой, как их там много. Как мне не хватает, поверь, как мне необходимы настоящие друзья. Посмотри ты видишь, сколько их тут?
Оторопевший Петенька не нашел ничего лучше, как поскорее допить пиво и кивнул, отдуваясь и утираясь.
Да кивнул он, мужественно подавив отрыжку их очень много. А кого?
Завистников. Троллей. Клакеров. Агентов иностранных разведок, готовых на все, чтобы уничтожить Россию, а главное разгромить русский язык. Мы с тобой если, конечно, ты мне друг, а не случайный собутыльник встанем плечом к плечу на пути этих бешеных собак на дорого этого проклятого бешеного собачника и не дадим разрушить наше все. Нашу поэзию.
Тут бы слинять потихонечку Петру Ларенчуку, исчезнуть бы, сославшись на работу, семерых по лавкам и жену с занесенной для воспитательных целей сковородой. Но Пуськов обладал какой-то нездоровой харизмой, каким -то странным влиянием на ослабленный похмельем организм и Ларенчук сидел на диване в мятых штанах и несвежей футболке, с тоской предощущая приближение второй волны похмелья. Сил удрать не было. Оглушенный весельем мозг отказывался принимать информацию. Но это не интересовало Пуськова он продолжал вещать, умудряясь регулярно поглядывать в монитор.
Ты что думаешь, мой новый, но верный я не смею в этом сомневаться друг? Ты думаешь, что все так тихо, все таки шито-крыто? Ну нет, ни в коем случае. Идет страшная борьба борьба за души. Мы, светлые поэты, ежесекундно испытываем мощнейшее давление со стороны темных сил.
Вот это Ларенчук вдруг ощутил на себе темные силы поднялись откуда-то из глубины тошнотой, и комната вместе с велеречивым хозяином покачнулась вбок.
И поэтому нам, посланцам Золотого Века поэзии нужно держаться вместе. Нужно быть готовым к самым гнусным обвинениям, самым подлым подставам, самым грязным оскорблениям на самые великие стихи, по которым я не побоюсь этого слова наши дети будут учить историю.
Ларенчук хотел было возразить, что, по идее, дети должны учить историю по учебникам истории, но уж больно значительно смотрелся поэт в розовой рубашке и ядовито-зеленым галстуком. Цвета, бросаясь в глаза, словно предупреждали осторожно, животное опасно. Ларенчук знал из передачи, что самые опасные твари природы так предупреждают потенциальных агрессоров.
К тому же темные силы все сильнее покачивали мир и требовали продолжения банкета.
Пуськов же тем временем, оттолкнувшись ногой, прокатился через комнату на кресле к хорошему, старому, надежному, довоенному серванту, вытащил из его недр светло-коричневый футляр, из него электробритву цвета слоновой кости, легким движеним ступни направил кресло обратно к компьютеру и, нащелкивая по клаве одной рукой, другой стал немилосердно размазывать и сдвигать кожу щек.
Простите, Михаил
Просто Миша. Без официоза, мой друг
Миша. Мишенька. Мне плохо, Мишенька, мне очень плохо
Ларенчук хотел добавить, что мало одной кружки пива больному человеку, очень мало, но не успел.
На кухне в холодильнике невнятно, потому что брил подбородок, сообщил Михаил. И пожрать что-нибудь погрей.
Ларенчук, уже направившийся к кухне, слегка помедлил, удивленный мгновенной сменой тона от возвышенного до приказного, но, решив, что у поэтов все не так решил не обращать внимания. Тем более что странностей за прошедшее время хватало с лихвой.
Петр осторожно покосился на знаменитость еще не хватало попасть к этому товарищу в служанки но, решив не отказываться от дармовой еды и, наверняка выпивки, от которых люди в его положении отказываться не должны. Знаменитость же, похоже, отдав команду, напрочь забыла о самом присутствии Петра. Пуськов сидел, опять впившись в монитор красными слезящимися глазами и бормотал что-то про себя, бормотал. Ларенчуку стало жутко. Ему вдруг показалось, что рядом с ним находится совершенно больной человек, который не в состоянии отвечать за свои действия. И спорить, конечно, с таким опасным соседом не приходилось.
Холодильник кошмар холостяцкой жизни Ларенчука возвышался в углу кухни серебристым айсбергом. Такие вещи всегда вызывали у Петра странные ощущение одновременно робости и вожделения. Он боялся даже приблизиться к этому страшному монстру, не то чтобы открыть его и что-то приготовить. Не надо смеяться, дорогой читатель. Это для вас. Волков, выросших в городских джунглях, впитавших в себя с молоком матери азарт борьбы, это кажется смешным. Для Ларенчука же это было проблемой номер один. Он боялся не самого холодильника, не надо представлять его таким уж дикарем нет, он боялся, смертельно боялся его содержимого. Там по его мысли, должны были находиться самые страшные, дорогие и вкусные яства, которые только может представить себе человек.