**
Прискорбная черта нашего времени почти повсеместное отсутствие стиля. Что неудивительно, ибо стиль суть индивидуальность, в крайнем случае школа; он отличие, а в эпоху торжества массы любое отличие наказуемо. Стиль вырождается даже в музее, где его топчут копыта экскурсионных групп то, как выглядят теперь окрестности Лувра это тихий мелкобуржуазный ужас: пожалуй, единственное место, где реликт можно порой обнаружить запыленные прилавки букинистических лавок: там еще можно откопать первое издание Франсуазы Саган, либо томик «Цветов зла» circa 1910 depot legal со штампиком какой-нибудь провинциальной французской библиотеки и дарственной надписью; артефакты, малопонятно каким историческим пылесосом закинутые в страну постперестройки времен постмодерна и торжества постправды, и все еще хранящие смутное «нечто» отдельности, непохожести, начисто утерянное, к примеру, в голливудских фильмах или сериях фэнтези про попаданок. Современные книги внутри выглядят так же одинаково, как современные автомобили или смартфоны: они разнятся лишь торговой маркой, да и сами эмблемы обманчивы: когда «Мерседес» не стесняется ставить на свои авто моторы от купленного им «Рено», а почти вся начинка «Порше» состоит из продукции «Фольксвагена» Как из ценовой категории машины можно почти точно угадать ее размеры, набор опций и время разгона до «сотни», так из заглавия голливудского фильма можно определить его сюжет: я перестал ходить в кино после того, как научился произносить ударную реплику за две секунды до ее произнесения когда персонаж держит паузу. Точно так же и теперешние книги создается ощущение, что их клепают на конвейере они одинаковы вплоть до опечаток и ляпов: греки в них обыкновенно носят римские тоги, а героиня либо обретает любовь, если это стандартный женский роман, либо после многочисленных перепихов пребывает в депрессии от невозможности высокое чувство обрести (и тогда это «серьезная литература»); герой же неизменно пьет и сношается, а в свободное время попадает в психушку. Вариант: изложение «Википедии». Вариант: нечто душеспасительное с парой постельных сцен. Вариант
Серега, мой одноклассник, как-то поделился мыслью, что его утомляют сочинения, в которых нет автомобиля полагаю, его литературные вкусы не отличались изысканностью, он с надрывом цитировал стих некой дамы, и был очень удивлен, когда я предсказал ему последнюю строчку четверостишия, отталкиваясь от трех услышанных ему было непросто поверить, что я подобное если и читал, то разве по ошибке Так вот, Серега, не умевший существовать вне современности, под конец 90-х вышел из окна собственной квартиры имея в виду никогда больше туда (как в квартиру, так и в современность) не возвращаться Возможно, то что я еще жив следствие моего неумения жить в теперешнем: я неизменно относился с подозрением к текстам, на которые авторские права еще не истекли. Французы времен империи были мне гораздо ближе, чем покорители космоса. Вероятно, они так и остаются мне ближе я их в чем-то лучше понимаю, чем современников; они уже ничем не способны разочаровать?
**
Я узнал, что отец изменяет маме, будучи в девятом классе. Невовремя вернулся Они были так заняты, что сразу меня не услышали: кроме прочего, на проигрывателе, включенном погромче, крутилась добытая на черном рынке пластинка «Роллинг стоунз» возможно, из-за желания не привлекать внимания соседей в советских дома массовой постройки 70-х годов экономили на звукоизоляции. Партнерша не была красива на мой вкус неуклюжий полустертый макияж, дряблый живот, развернутые буквой Х ноги с красными коленями: просто голая женщина. На вид лет 35. Без особых признаков как врач в поликлинике но неодетая. Мне казалось, я отвлек ее от дела она смотрела на меня скорее с раздражением, чем со стыдом словно я лез во что-то, что меня не касалось и вообще вел себя бестактно.
Выйди вон, Константин! сказал отец. И закрой дверь.
Я пошел на кухню и поставил чайник на плиту. За прикрытой дверью говорили вполголоса слов было не разобрать. Вода вскипела, чайник начал посвистывать. Я сел за кухонный стол лицом к окну и начал пить чай с сушками. Потом хлопнула входная дверь дама ушла. Подошел, шлепая домашними туфлями, отец, сел на табуретку напротив. Он сидел, в обвисших трениках и майке, нелепо сгорбившись на табуретке, сложив на коленях узловатые руки тесно заставленная кухня в шесть квадратных метров вынуждает к нелепым позам.
Выйди вон, Константин! сказал отец. И закрой дверь.
Я пошел на кухню и поставил чайник на плиту. За прикрытой дверью говорили вполголоса слов было не разобрать. Вода вскипела, чайник начал посвистывать. Я сел за кухонный стол лицом к окну и начал пить чай с сушками. Потом хлопнула входная дверь дама ушла. Подошел, шлепая домашними туфлями, отец, сел на табуретку напротив. Он сидел, в обвисших трениках и майке, нелепо сгорбившись на табуретке, сложив на коленях узловатые руки тесно заставленная кухня в шесть квадратных метров вынуждает к нелепым позам.
Понимаешь, сказал он. Жизнь не такая простая штука
Что жизнь не такая простая, я знал достаточно давно. Для меня, во всяком случае. Но мне казалось, что я скорее исключение из правила, а в целом люди твердо понимают, что надо делать, и что не надо и вообще взрослым виднее.
Ты уйдешь? спросил я.
Это не так просто Он не стал развивать мысль о том, в чем именно заключались сложности.
Не так все просто, повторил он еще раз, и сделал неопределенный жест, насколько позволяло расстояние до стенки. Ты лучше ничего не говори маме, а? Я, разумеется, не могу настаивать И мне не хотелось бы пытаться тебя подкупать. Но Обещаешь?
Хорошо сказал я. Разбирайтесь сами. Это вообще-то не мое дело.
Ну и ладно, договорились сказал он.
Припоминая, я сказал бы, что у каждого из них у отца и у мамы, имелась как бы собственная оболочка. Возможно, единственное между ними общее был я, и они не могли меня толком поделить на сферы влияния. Сравнив дату в свидетельстве об их браке с датой моего рождения, я понял, что скорее всего послужил дополнительным стимулом для несколько поспешного союза оба, по обычному заблуждению пар полагали, что расхождения в характерах и интересах со временем сгладятся но разногласия подобно трещине на лобовом стекле с годами лишь ветвятся и множатся пока ветровое стекло не начинает напоминать паутину и его не приходится менять. Они не читали «Любовь Сванна» (в их время бывшую, впрочем, библиографической редкостью) и не учитывали, что люди имеют привычку жениться на тех, кто совсем не в их вкусе
Отец, инженер-электронщик, работал в «ящике» одной из многочисленных питерских контор, завязанных на армию. Надо сказать, укрепление обороноспособности родины не казалось никому в Ленинграде чем-то необычным чуть ли не половина городского населения занималась чем-нибудь ультрасекретным: НИИ и НПО с многобуквенными аббревиатурами стояли на любом углу, порой занимая целые кварталы, допуск давали за любой чих. На дому отец подрабатывал, ремонтируя телевизоры и прочие набитые электроникой изделия, стол в углу его с матерью комнаты был без всякого видимого порядка усеян транзисторами, радиолампами, сопротивлениями, обмотанными медной проволокой ферритовыми сердечниками, цилиндриками припоя, кусачками, пинцетами и паяльниками; над мелочевкой на полке громоздились генератор, осциллограф и источники питания. Еще одно увлечение отца, подержанный «Москвич 412», был скорее предметом культа, чем средством передвижения даже официальный термин для обозначения владельца «автолюбитель» как бы настаивал на отличии взаимосвязи гражданина и техники от тривиального «сел-завел-поехал», подразумевая некую интимную, душевную, и не исключено в чем-то даже эротическую связь человека с машиной, симбиоз они вместе составляли скорее не кентавра, но некого киборга, подобие только-только появившегося «Терминатора», с той только разницей, что в персонаже Шварцнеггера механизм находился внутри человека, а в советском автомобиле оный располагался снаружи. Полагаю, отец любил средство передвижения больше, чем маму: в семье он был Сергеев-первый, «Москвич» Сергеев-второй, мама номер третий, а я четвертый. Папа склонялся к педантизму и перфекционизму, хотя об этом нелегко было догадаться, глядя на заваленный радиодеталями стол; в моем предке была некая ригидность убеждений и привычек возможно поэтому он и держался за давно исчерпавший себя брак, в лице партнера по которому не находил понимания. Строгий рационалист и агностик, твердо веривший в невозможность потусторонних сил, что бы они из себя не представляли, он отрицал любую трансцендентность и дуализм: Будды, чупакабры, Магомета с Исусом, духа саентологии; мама тайком от него листала руководства по полулегальному дзену, блекло отпечатанные пятым экземпляром на раздолбанной машинке, зарегистрированной в КГБ, либо же воспроизведённые с пленки на маленьких (в целях экономии) листах фотобумаги для чтения приходилось либо сильно напрягать глаза, либо пользоваться лупой. Отец, перемножавший в уме четырехзначные числа и имевший разряд по шахматам, неизменно пускался в сарказмы во время поездок, когда мамина неспособность читать карту и определять стороны света проявлялась во всей красе. Ее непонимание принципов домашней электропроводки замена предохранителя, фазы и проч. вызывало у него подозрения в саботаже и в желании свалить на него добавочную работу по дому. Он читал мемуары времен первой мировой и знал почти наизусть характеристики английских дредноутов и немецких броненосцев; она держала на ночном столике Валентина Пикуля и «Проклятых королей» Дрюона. По большому счету, им не о чем было говорить если включить туда же меня, к девятому классу залезавшего (мало что там понимая) в Канта, Ибсена, Платона в доме царили хронический раздрай интересов и перманентное отсутствие общих тем для разговоров. «Уроки выучил?» спрашивала мама. «Почти!» отзывался я. «Ужинать,» говорила она. «Достала сегодня кур не очень страшных час стояла На три дня хватит бульон, и потушу с черносливом и рисом» Курица с черносливом и чье-то стояние в очередях абсолютно не интересовали остальную часть ячейки общества. По опыту зная общее безразличие к теме, отец даже не пытался описывать катарсисы охоты на прокладку блока цилиндров. Я не начинал развивать тему обнаруженной мной преемственности между Вольтером и Бернардом Шоу предки толком не читали ни того, ни другого. За едой, как правило, царила нарушаемая лишь жеванием тишина. Доев, я шел в свою комнату, ложился на кровать и углублялся в очередной библиотечный том: моя недельная норма составляла 34 штуки, в каникулы 56; отец садился за паяльник, мама мыла посуду, потом включала телевизор, по которому отец смотрел лишь футбол, а я вообще почти ничего не смотрел