Раннее позднее - Лазарь Соколовский 4 стр.

К деревне нищий подошел
беленый дом стоял у края.
Пора уборки урожая,
здесь, видимо, ломился стол

под тяжестью даров и благ,
что дарит смертному природа.
Он знал: в семье не без урода,
кто сыт, одет  кто бос и наг.

Небедный обозрев уклад,
решился. Тут как тут хозяин:
 С чего ты взял, что я богат?
Ответил:  Выбор мой случаен,

я просто голоден, устал
и дальше двигаться не в силах.
 Да у меня весь хлеб пропал
и, веришь, яблоки червивы.

 Хотя бы переночевать,
а утром я уйду.  Да рад бы,
вчера сосед  все, знаешь, свадьбы 
забрал ненужную кровать.

Тут странник сжался и затих
от низости такой в испуге
Охранный пес, гроза округи,
послушно лег у ног босых.

 Ну, что ж Пошел, в который раз
в своей же вере разуверясь.
Нимб вмиг зажегся и погас,
как боль, сворачивая в ересь,

такую падкую к нужде
 О господи! Как быть послушным,
когда сомнительно и душно,
и так всегда, и так везде

Ну, а богач торжествовал 
с пустой сумой убрался нищий.
Он не знавал духовной пищи,
хоть бога, кажется, знавал,

с того смутился и застыл,
раскрыв глаза от изумленья 
его кобель, гроза селенья,
с бродягой вместе уходил!

Что изменилось? Что стряслось?
С чего коровы замычали
и детям в люльках не спалось?
Ах, взрослые о, если б знали! 

пекли хлеба, сушили смоквы.
Шел нищий, рядом  смирный пес.
Слепые! Кто подумать смог бы,
что изгнан вновь

Он шел по выжженной пустыне
Кончался день сороковой,
мирское с падшею гордыней
таилось где-то за спиной.
Он шел, презрев позывы плоти,
голодный, тощий, молодой,
еще не приняли лохмотья
псевдоклассический покрой.

Еще, гася елейный привкус,
он просто говорил с людьми,
перемогая власти искус,
учил не «дай!», учил «возьми!.

И шли за ним, скуля, хромая,
калек 7  8, пара псов,
не понимая, понимая,
к чему он звал, им  был бы кров.

А кто-то шел на всякий случай
Как веры короток разбег!
Он все твердил «любите», мучась
Какой-то странный человек:

плывущий взгляд, надлом манерный,
порою свет над головой 
пророк? из сумасшедших, верно?
больной?.. А что, когда святой

И привели его (осленка) к Иисусу

И когда он ехал, постилали одежды свои по дороге Говоря: благословен Царь! И когда приблизились к городу, то, смотря на него, заплакал о нем.

И нарекли его царем
А он был в общем-то бродяга,
хотя решимость и отвага
в нем зрели.
Этим январем,
едва сбежав от алчной своры
начетчиков, вдруг понял он:
 Они придумают какон
и без меня.
Круша заборы,

в предпраздничный Ерусалим
стекались толпы отовсюду 
все шли к Нему, все ждали чуда
Двенадцать пришлых было с ним,

и, как всегда, они взроптали,
добра не отличив от зла:
 Зачем сказал  привесть осла
Он был задумчив и печален.

 Им надо, чтоб я слыл царем,
одним из отпрысков Давида,
что им учитель 
и обида
решимость расплавляла в нем.

Но, потакая детям сел
в окружном гаме смеха, танцев,
неся простого оборванца,
так гордо шествовал осел.

Калеки вечные ползли,
клялись, дрались, тянули руки 
он молча шел на эти муки,
глаз не подъемля от земли.

Да что увидишь через лес
чужих  разверзтых, страшных ликов
Он вынес в этом море крика 
им надо крови и чудес.
А он? Что он сказать им мог?
Как слову обратится в чудо?
Все ближе к смерти вел рассудок 
он нищий был, он не был Бог.

Тогда (сегодняшнего ль ради
от прошлых, будущих стихий?)
сказалось просто:
НЕ УБИЙ
НЕ СОВРАЩАЙ
НЕ ЛГИ
НЕ КРАДИ

 Что истина?  пытал Пилат
самоубийцу ли, пророка.
Но тот молчал, лишь смутный взгляд
куда-то уплывал далеко

Что видел он там, за чертой,
где ждали слабые собратья 
всю тщетность муки прожитой,
пропущенной через распятье?

Что истина  опять игра
со смертью, фальшь и пересуды,
три отречения Петра,
загадочный порыв Иуды?

Или потом, когда словам,
как водится, не ту окраску
дадут  и вновь по головам
все к той же власти?
Станут сказкой
его несчетное добро,
его негаснущая воля?
Пилат сощурился хитро:
 Что ж истина? 
Он видел с болью

безбожных храмов торжество
в торговле духом непристойной
и казни именем его,
его благословеньем войны,

он видел пытки и костры,
где от любви  всего обмылок?
 Отец, я выйду из игры, 
шептал,  я ношу снесть не в силах

Все сонмы жизней и могил
в мгновении пред ним предстали:
он только дверь приотворил,
он видел в общем  а детали!

И вспомнил детство, Назарет,
семью, взгляд матери прощальный
 Зачем, Отец?  спросил.
Ответ
сгорал под золотом сусальным.

За стенами все тот же вал
толпы, собравшейся от скуки.
 Что ж истина?..
Простор молчал.
Пилат привычно мылил руки.

И жалко смотрит из одежды

Ладонь, пробитая гвоздем.

И все ушли
Грозу сменила
безоблачность и тишина,
где чья-то пряталась вина
и чья-то пробуждалась сила.

О, сколько будет впереди
фальшивых слез, пустых упреков,
и детский мир, и мир жестокий,
где «покарай!» и где «прости!» 

в одном дыханье, в ипостаси
цепной борьбы добра и зла.
Все разошлись. Гроза ушла,
и с ней умолкло богогласье.

Настроют храмов, купола
взовьются к небу позолотой 
когда б оттуда вышел кто-то
явить хоть часть того тепла

Увы, как время двинуть вспять
ни тщятся сильною рукою 
все разнодушие людское
не переплавить в благодать.

Когда бы брали от земли
лишь то, что позволяет совесть,
иначе б обернулась повесть
Гроза ушла. И все ушли.
Через какую прорву дней
опять входить все в ту же реку:
он перестал быть человеком
(Настолько ль богом быть трудней?)

Они не приняли его
с молитвой проходящим мимо 
когда не видят то, что зримо,
тогда и высшее мертво.

Холм лысый. Крест для всех. Закатом
стоит край неба недвижим
Безумный, он хотел быть братом
всем, столь чужим себе самим

Вся вера  несколько минут,
вся мука  череда столетий,
где те же церкви, войны, плети
И сколько раз еще распнут!

Играть в подобье у икон
от сердца ль, страха кары грозной,
а все одно  толпиться розно
от давних этих похорон

до грани той, того добра
что так и не принять, как милость
Гроза ушла. А кровь струилась
на фреске вновь из-под ребра

Пишу, не ведая, с чего
такая вышла мешанина:
Голгофа, вечер, вопль единый
Пускай и не было всего:

ни слез келейных на пятак,
ни запоздалой ласки женской 
мир так далек от совершенства,
безумен так, прекрасен так

Дремлю  и за дремотой тайна,

И в тайне  ты почиешь, Русь.

Дорога снова вверх и вниз
то полем, то примолкшим лесом.
Холодный май совсем раскис,
и кто его назвал повесой 

он так же грустен, как тогда,
когда сошел сюда впервые,
где стих прозрачен, как слюда,
и избы серы, как Россия.

Лишь солнце, выглянув на миг,
из ветел вырвет желтый локон 
и в прятки Редкий птичий крик,
но, вроде, ничего от Блока.

Природе не присуща лесть 
мы все надумываем сами
 Вот это Блоково и есть, 
какой-то голос вдруг за нами. 

А дом сожгли и по дворам
порастащили, что осталось.
Тогда какая в людях жалость,
не то что дом  свалили храм!

Да что там
Женщина ушла.
И мы одни. И одиноко.
И даль печальна и светла.
И, вроде, ничего от Блока:
ни указателей, ни стен,
куда бы глазу упереться.
Но отчего-то бьется сердце,
как птица, тянется на крен,

хотя и сгинуло давно
то время, разве ностальгия
нахлынет памятью
Россия!
тебе иного не дано,

твой лик  леса, заглохший луг
и камень с тайною глубокой,
где, вроде, ничего от Блока,
и всюду он. Замкнулся круг.

Хоть майское солнце дороже
разгула июньских дождей,
хоть ждать не дождаться, а все же,
а все же  все мысли о ней.

О ней, возмущенной, да тихой,
ввалившейся в прежний застой,
принявшей и счастье, и лихо
в бескрайний простор полевой.

О ней, в полусне и задоре
притихшей от грозных рацей
со скрытой улыбкой во взоре
на добром, скуластом лице.

А по бокам-то все косточки русские

Дорога шла до Уренгоя,
началом смерти был Сургут,
где знали мы, что рельсы скроют
вмененный лагерный уют.

Под лозунгом «Даешь дорогу!»
с лопатой, тачкою простой
мотали сроки понемногу,
вся слава  пайкою ржаной,

с которой вырваться едва ли
из этой адовой тайги.
Нет, мы в героях не гуляли,
мы были родине враги,

хотя всем телом ей служили
до безымянной той версты,
где просто в насыпь нас зарыли,
не тратясь даже на кресты

Вам, нынешним, трубя победу
в подкупленных ведомостях,
припомнить бы  вы шли по следу,
на наших строили костях.

Вдали от цезаря и бога,
ломаясь сутки напролет,
для нас  в один конец дорога,
для вас  и бабки, и почет.
Готова, вроде Поезд мчится
по гиблым топям, по лесам 
где нам по ней не прокатиться,
там вы проедетесь по нам.

Подумаешь, какое чудо 
в жопень такую поезда,
как голоса из ниоткуда
и, что страшнее, в никуда.