Раннее позднее - Лазарь Соколовский 5 стр.

Хоть майское солнце дороже
разгула июньских дождей,
хоть ждать не дождаться, а все же,
а все же  все мысли о ней.

О ней, возмущенной, да тихой,
ввалившейся в прежний застой,
принявшей и счастье, и лихо
в бескрайний простор полевой.

О ней, в полусне и задоре
притихшей от грозных рацей
со скрытой улыбкой во взоре
на добром, скуластом лице.

А по бокам-то все косточки русские

Дорога шла до Уренгоя,
началом смерти был Сургут,
где знали мы, что рельсы скроют
вмененный лагерный уют.

Под лозунгом «Даешь дорогу!»
с лопатой, тачкою простой
мотали сроки понемногу,
вся слава  пайкою ржаной,

с которой вырваться едва ли
из этой адовой тайги.
Нет, мы в героях не гуляли,
мы были родине враги,

хотя всем телом ей служили
до безымянной той версты,
где просто в насыпь нас зарыли,
не тратясь даже на кресты

Вам, нынешним, трубя победу
в подкупленных ведомостях,
припомнить бы  вы шли по следу,
на наших строили костях.

Вдали от цезаря и бога,
ломаясь сутки напролет,
для нас  в один конец дорога,
для вас  и бабки, и почет.
Готова, вроде Поезд мчится
по гиблым топям, по лесам 
где нам по ней не прокатиться,
там вы проедетесь по нам.

Подумаешь, какое чудо 
в жопень такую поезда,
как голоса из ниоткуда
и, что страшнее, в никуда.

Уже раскручивает ландыш
спиралькой парные листы,
но нет тепла. У нас неладно,
хотя виной ни я, ни ты.

Мы те же, кажется, что были
совсем недавно  жизнь назад,
а потерялись, разлюбили
Иль время движет на распад?

Иль путаней весна: в застое
лишь делать вид, а исполать
Когда обиды копят двое,
одно лекарство  разорвать

или, сдавая ложь за жалость,
угомониться впопыхах
Так в холод и весна рожала
надежды в муках и слезах.

И ей в июнь катиться дальше,
разыгрывая гул страстей
Мы сопричастны той же фальши,
коль как-то притерпелись к ней.

И что роптать, когда природа 
отечества непрочный дым?
Мы только крохи от народа
и пишем в стол, то бишь молчим.

Мне совершенно все равно 

где совершенно одинокой быть

Раздолье русских деревень
порой грешит однообразьем:
собачий лай, гнилой плетень 
что здесь особенного?
Разве

иной страны иной уклад
нам будет менее дороже
лишь потому, что слух и взгляд
привыкли к этому?
И все же

ужель никак не разорвать
те невещественные путы:
речную тишь, степную стать,
лесную глушь?
Что, как раздуты

все эти бредни так давно,
когда другой плыла Россия?
Мне совершенно все равно 
где, с кем
А если ностальгия 

на плечи старую суму
накину  поминай, как звали
Что мне, бродяге по уму 
мой кабинет в любом вокзале!

Да, мы свободны в двадцать лет
и в сорок, хоть уже труднее,
уйти, искать, напасть на след,
ничуть о прошлом не жалея.

Но жизнь начав в который раз,
от детства как отгородиться,
как не писать все то, что снится,
остерегаясь пышных фраз,

в какой-нибудь дождливый день
в иной стране, в иной неволе:
грачей, картофельное поле 
всю скуку русских деревень..

До ужаса хотелось к морю,
а в Саулкрасты шли дожди,
волна набухшая ворчала
Ты пряталась под одеяло,
шептала: бог, не осуди
Дождь моросил, и я не спорил.

Что здесь еще судьбе влюбленной,
желать бы: лето позади,
в янтарный цвет входили клены,
и так спалось, что ты смущенно
шептала: бог, не осуди

Не знаю: случай, промысл божий?
что ожидает впереди?
Случится что-нибудь дороже,
чем в тот период непогожий 
не знаю, только бьет до дрожи
твой шепот: бог, не осуди

За снедью утром я  на площадь,
ты умоляла: не буди
А, может быть, все было проще,
куда деваться  шли дожди,
стояла хмарь над Саулкрасты,
и, может быть, подкралось счастье,
скупое, как его ни жди

Горька судьба поэтов всех племен,

Тяжеле всех судьба казнит Россию.

Кончалась Тобольском волна декабризма,
оставив нетронутым царственный зал.
Наивный, далекий от будничной жизни,
последний российский романтик сгорал.

Небесные хоры мистерия духа
и александрийский классический стих
Ревела пурга. Было страшно и глухо.
«Зовите Ивана» 
«Допрыгался, псих!»

Так было всегда: одинокая скрипка
рвалась, словно пульса спадавшего нить.
Он сам понимал обреченность попытки
удушье свинцовое духом пробить.

Романтик  романтиком, но отдаленно
провидя: с восстаньем дела не ахти,
он встал под крамольные эти знамена,
поскольку не мог никуда не идти.

В мороз, с пистолетом, слепой, неуклюжий,
мечтая добраться  чудак!  до царя
И вот безнадежно теперь занедужил,
но шепот упрямый:
«А все же не зря!

Конечно, когда бы узнали солдаты,
зачем их в то утро на площадь вели»
Минуты свободы  года казематов,
кандальный трезвон вдоль великой земли.

«Зовите Ивана»
Пустая бабенка,
которая как-то случилась женой,
ответила резко: «Послала девчонку.
Чего разорался! Лежи, коль больной!»

Чадила лампада, и под полом мыши
скреблись не к добру. Раздражал даже звук.
«Нашелся работник! Все пишет да пишет,
бумагой набухал аж целый сундук.

А проку-то: нищий, к тому же опальный,
и мне не мужик, и малым не отец»
Уныло поддакивал сонный квартальный,
обязанный справить законный конец.

Дверь настежь  ворвался взволнованный Пущин:
«Ну, что он? Ужели никак не спасти?»
Гнусавил дьячок:
«Грех гордыни отпущен,
с надеждой, душа, в мир терпенья лети.»

Какая ирония  слово прощанья
добило, поэт не стонал в забытье,
уже не подсуден, границу страданья
уже миновал и российский Шенье.

И Пущин заплакал: «Так скоро и все мы
и та же немая Россия окрест» 
«Иван!  как сквозь тьму.  Там стихи и поэмы,
возьми!»
И застыл указующий перст

«Еще хоть минуту! Куда же ты, Виля!..
Прощай, брат, я сделаю все, что смогу»
Он низко склонился. А тучи спешили,
лиловые гривы трепля на бегу,

где Русь потихоньку силенку копила 
на что? Кабы знать, как она не проста
Романтик сгорел, придавила могилу
чугунная, как с той картечи, плита.

1

Мороз спадал на Рождество,
присыпав снегом мир нестройный
Укрыться б именем Его
и, может быть, уснуть спокойно,

передоверив все Ему:
сомненье, веру, слабость, силу,
порыв и будней кутерьму,
рожденья, странствия, могилы,

и мир, и войны, и лото
довольно смутного болотца
добра и пошлости  все то,
за что ответ держать придется.

Но перед кем
Вдруг не подаст
и вида, в поддавки играя?
С утра похрустывает наст,
и, вроде, вновь пора святая

Быть атеистом нелегко,
кивая даже на потери,
где одиночество измерить
вот разве тающим снежком.

И слова некому сказать,
и не с кем сердцем поделиться.
Чего-то ждать  вернутся птицы
А вот вернется ль благодать?

И впрямь, какое торжество
при нашей памяти убогой 
проесть, пропить явленье бога
Мороз спадал на Рождество.

2

Город высушенных иллюзий,
бред какого-то чудака
До сих пор изумляться людям 
отчего так тускла, горька?

Только небо в январской сини
не по времени глубоко,
плащ на плачущей Магдалине
смялся, словно пласты веков.

Тот же город, и те же толки,
разве только тряпье пестрей,
те же власти, и те же толпы
и, конечно, опять еврей

Та же терпкая участь родин,
та же подпись  Пилат, печать
Тащим на гору крест господень,
чтоб кого-то снова распять.

А поодаль зима  снегами
все прикрыто. Белым-бело.
Почерневши, как лики в раме,
церковь рушится за селом.

Ее спеленутое тело

Сложили в молодом лесу.

С «Пьеты», что в белом мраморе,
до стиснотою рамою
каким-то богомазником
с чего-то стало праздником,

казалось бы, исконная
бадяга похоронная,
да вновь берет сомнение:
убийство ли, успение?

Попами да министрами
по пунктикам расписана,
кликушами плаксивыми
объята, молчаливая.

Талантливо расхристана
великими артистами,
живущими цитатами
лжецами бесноватыми.

С зачатия раздетая,
размножена газетами,
обряжена, как водится,
мужичкой-богородицей.

Верхами ошельмована,
пайками да приемами,
истасканная истина
загублена, расхристана.
Был сын свели не в очередь
с непризнанными прочими
в Кресты вохрой плечистою,
где выть и ей расхристанной.

Пред гимнами осенними
ощупана, обыскана!
Какое там успение 
растерзана, расхристана.

Измылили, истратили
нет больше богоматери,
от споров бесов с бесами
остался лик надтреснутый.

Расхристана, разделана
и мы, осиротелые,
привычно неосознано
зарыли под березами.

Там, тернием увенчана
стократ молвой речистою,
обыденная женщина,
как Русь под коммунистами,

слегла. А что же с девою?
Весною кипень белая
опять взойдет неистово 
стоим и ждем у пристани,

пройдет ли старец, старица
Что нам еще останется:
шептаться за околицей 
что ж бога-то не родится