Ну, что, что? Что скажете?
Наконец, любопытство его было удовлетворено. В точном соответствии с инструкциями Мясников объявил «приговор»: инсульт с кровоизлиянием в мозг.
А ещё что? продолжал допытываться Берия: видимо, ему недостаточно было столь лаконичного заключения. Он ждал «утешения» по полной программе с «букетом» и даже «оранжереей».
Теперь уже Лукомский озвучил общую позицию насчёт паралича, нарушений работы сердца и дыхания. И лишь тогда Берия удовлетворённо перевёл дыхание. Примерно так, как на его месте сделал бы симпатизант Хозяина по получению информации о том, что кризис миновал. Лаврентию Палычу осталось теперь удостовериться в том, что «кризис миновал», но лишь в том смысле, что он уже «перешёл Рубикон», за которым Хозяину можно было со спокойным сердцем помахать белым платочком и передать его тело лодочнику Харону. Для доставки «по месту назначения».
А жить он будет?
Голос, которым Лаврентий Палыч озвучил вопрос, не подходил не только для демонстрации сочувствия к человеку: он не годился даже для случаев из ветеринарной практики. Тут Берия, конечно, недоработал. Но его можно было, если не простить, то хотя бы понять: «сегодня жизнь моя решается: сегодня Нинка соглашается!»
Мясников очень натурально развёл руками и печально вздохнул.
Обычно, в подобных случаях, руководствуясь соображениями врачебной этики, мы вынуждены говорить близким родственникам неправду: дескать, жить будет, но трудоспособность вернётся не скоро
Если бы он видел в этот момент лицо «родственника»!
Но собравшиеся здесь не родственники и не кисейные барышни, а соратники товарища Сталина, его верные ученики и первые лица государства. Поэтому я скажу правду: товарищ Сталин обречён
Как ни старался Берия, но с «оглашением приговора» он так и не смог «убиться взглядом»
Глава шестая
Постепенно на дачу съехалось всё Политбюро. Ну, так, как в прежние времена дворяне съёзжались на «приёмы»: в персональных экипажах и с личными кучерами. Поправка на время была несущественной: экипажи заменили авто, а кучеров водители. Но два других отличия были серьёзней. Первое: съезжались не на бал. Второе: съезжалось именно Политбюро, а не «свежеизбранный» Президиум ЦК. О «приёме» были оповещены лишь те лица, которые являлись членами руководящего органа до последнего съезда. Неофитов не было. За небольшим исключением в лице, точнее, в лицах, Сабурова, Первухина и Пономаренко.
И это было показательно. Настолько показательно, что даже Лозгачёв, далёкий от кремлёвских интриг человек, отметил про себя этот факт. Но уже без удивления: факт «удачно» вписывался в ту информацию, которой с ним поделился Браилов
Анастас Микоян, обиженный на Хозяина за отстранение от участия в «чайных церемониях», глядел теперь на синюшное лицо Сталина без малейшего сострадания. И то: столько довелось перенести без чая и дворцовых сплетен! По этой причине «форма соответствовала содержанию». То есть, взгляд не отделялся от убеждений, являясь всего лишь их выражением. Микоян не только смотрел без сострадания, но и не испытывал его. Теперь он мог не скрывать годами таившиеся «чувства» к вождю. Ему уже незачем было демонстрировать то, чего не было в наличии.
А вот «новому Хозяину» не мешало продемонстрировать не только своё «фэ» к «убывающему», но и свой замечательный язык, лакирующий поверхность начальственных седалищ, куда почище разрекламированных химикатов. А всё потому, что человеком Анастас Иваныч был до невероятности «гибким». «Бегущим в дождь между струйками» в определении своих же «коллег по цеху». Иные называют это беспринципностью, но это уже вопрос терминологии, «индивидуального подхода» и субъективных взглядов на совесть. Как бы там ни было, но известный персонаж комедии Карло Гольдони ну, тот самый: слуга двух господ обязан был устыдиться своих скромных достижений. Ведь Анастас Иваныч умудрялся служить не двум, а всем господам и всем с одинаковым успехом.
Вот и теперь он всё больше тёрся возле Берии, преданно заглядывая в змеиные глазки «предбудущего вождя». На такие дела у Микояна был нюх служебной собаки. Правда, случались и незадачи, и Анастас Иваныч не улавливал запах навоза, в который ему вскоре надлежало погрузиться, и совсем даже не ботинком. Но сейчас всё было за то, что он поставил на «верную лошадь».
Похоже, отруководствовался наш вождь, поделился он ядовитой усмешкой с ухом Берии. Тот поощрительно улыбнулся земляку-кавказцу. Он и раньше принимал от Микояна даже откровенный, нехудожественный подхалимаж. Ничего удивительного в доброжелательном отношении Берии к заискиваниям Анастаса Ивановича не было: как все сильные личности, тем паче, диктаторского типа, Лаврентий Палыч был «падок». На то, на что следует падать всегда предельно осторожно и предельно дозированно
Булганин неплохой человек, но не руководитель жался к куда более деятельному Хрущёву. Тот был сегодня оживлён сверх обычного. И, если в отсутствие Берии Никита Сергеевич отрабатывал «вещью в себе», то с появлением Лаврентия Палыча он уже не таил себя, «вулкана». И оживление его не носило характера суматошного, лихорадочного, традиционно свойственного людям, на глазах у которых «уходит эпоха». Если у них в такие моменты надежда на чудо смешивалась с озабоченностью по части предстоящих траурных хлопот, то оживление Никиты Сергеевича было явно другого порядка. Оно носило, скорее, характер предстартовой лихорадки у спортсменов, когда всё поставлено на карту и через короткий промежуток времени всё должно решиться. Создавалось такое впечатление, что Никита Сергеевич ждал лишь команды или наступления решающего момента чтобы начать действовать.
Молотов и Каганович прибыли одновременно, но не вместе. Даже из разных мест: для того, чтобы прибыть «рука об руку», они «слишком сильно любили» друг друга. Но сейчас оба были едины в удручённости и даже горе. Оба не таили содержимого душ по линии чувств, разумеется: дураков «заголяться по полной» в Кремле не держали. У Молотова даже кончики поседевших усов опустились книзу, а Каганович и вовсе не скрывал слёз. И слезы эти были проявлением искренних чувств, а не водой, текущей из глаз Булганина, потому, что «так положено».
Плакал и Ворошилов, которого известили в последнюю очередь. Может, плакал он, в том числе, и по этой причине тоже. После войны Климент Ефремович неуклонно выбывал, пока, наконец, не выбыл и «ближний круг» стал для него дальним. Несбыточной мечтой, то есть. Сталин уже не считал нужным скрывать иронии в отношении «первого маршала». Да и тот немало постарался для этой трансформации взглядов, особенно, в начальный период войны. А ведь до войны они с Хозяином часто пели дуэтом. И в прямом, и в переносном смысле. У Климента Ефремовича был не только выдающийся политический нюх, но и, пусть небольшой, но приятный голос и неплохой слух. Да и мужик он был компанейский: мог, как говорится, и попеть, и «попить».
Если бы не война: как она подкосила доверие Хозяина к Клименту Ефремовичу! Одно дело махать шашкой с трибуны, да ещё в мирное время. И совсем другое руководить военным хозяйством в условиях систематического дискомфорта, создаваемого до неприличия умелым противником! Тут уже и «души прекрасные порывы» первым в атаку не помогали. Потому, что «где должен быть командир?» Вот, тот-то и оно
А Климент Ефремович оказался не на месте. Или место оказалось не для Климента Ефремовича. А такие «несоответствия» производят нехорошее впечатление даже на собутыльника. И, ладно, если бы это был «несчастный случай», а то ведь практика бытия.
В конце концов, врага одолели и без руководящего начала Климента Ефремовича. Но «авторитет» «в формате мнения» был уже создан. Как результат, в последние годы его «мастерство» и услуги по части «организации досуга» Хозяину уже не требовались. А работать, как до войны, хотя бы в плане одного лишь энтузиазма, Ворошилов, которому уже пошёл восьмой десяток, больше не мог. Сталин же теперь нуждался не в собутыльниках, и даже не в соратниках, а в сотрудниках. То есть, в людях дела. Таких, например, как Сабуров и Первухин, которые хорошо проявили себя в войну, и теперь стремительно приближались к заветному «кругу».
И плакал-то Ворошилов, больше глядя не на лежащего с синюшным лицом Хозяина, а на Берию, стоящего в позе монумента и демонстрирующего величественность напополам с торжеством. И смотрел на него «первый маршал» откровенно заискивающим взглядом. «Зарабатывал на дожитие», что ли?
Вскоре по распоряжению Берии привезли Светлану, дочь Сталина. Она была настолько подавлена как зрелищем, так и действом, что оказалась неспособна ни на текст, ни на эмоции. Она лишь неподвижно сидела с окаменевшим лицом, и невидящими глазами смотрела на тело отца. Лишь изредка, словно очнувшись от забытья, она начинала гладить его по сухой горячей руке, хотя бы «на дорожку» вспомнив о статусе дочери.