Да. Бедный Даниэль об этом ещё узнает.
Спасиб, тёть Фир. Ну, я пойду, вздохнув, сказал Матвей и поднялся.
Куда-а-а? разочарованно, в один голос, проныли мальчишки: Данька-Даниэль, Яша и Лёва, все Фирины.
Матвей засмеялся и потрепал их по волосам. Таким же кудрявым, смоляным, как его. Малышня считала его старшим братом, хоть и не по крови. Тётю Фиру же Матвей знал с раннего детства. Это с его младенческих уст слетело имя тёти, прилипшее теперь к ней навеки. А раньше все, как один, звали её только «Эсфирь».
Потом погуляем. Заниматься надо.
У-у-у
Пройдя к себе, Матвей первым делом засел за флейту. Вынув из футляра, аккуратно собрал её и пробежал тонкими пальцами по всей длине. Поднёс к губам, извлекая первый чистый звук Улыбнулся.
За окном чирикнул воробей. На общей кухне, чуть дальше отсюда, опрокинулась кастрюля птичьим базаром взвились крики женщин. В очереди к туалету вспыхнула перебранка соседей.
Матвей отмёл все посторонние звуки. Здесь был только он. И флейта.
Он, одетый в сюртук с раздвоенными, как ласточкин хвост, фалдами. Перед бархатно-красным залом, что был полон, как никогда.
Матвей дунул легче лёгкого. Взмахнул пальцами, лаская флейту.
Чистый, свободный, прогоняющий все печали звук.
Вдаль унесло хулиганов, разметало ранящие слова. Исчез бедный Данька в йодистых пятнах, тесная комнатушка и адская смесь запахов с кухни. Остался зал, аплодисменты.
И она, Рита. Прекрасная и тонкая, как флейта, красивая, точно куколка, с голосом колокольчиком из хрусталя.
Матвей играл музыку: легко, вдохновенно. Будто сам был соткан из звука. В такие моменты казалось, что ноги вот-вот оторвутся от земли, и он птицей взлетит к весеннему, цвета гжели, небу. Взлетит и
Ох, сы́на
Звук оборвался и дрогнул. Матвей повернул шею.
Мама. Мама на пороге! Уже пришла с фабрики.
Здравствуй, мам!
Матвей кинулся к матери, обнял её тёплую, пахнущую кожей и клеем. Сколько же обуви сделали сегодня эти добрые, в трудовых мозолях, руки?
Не обедал наверняка, сразу за дудку. Мотя, Мотя
Да сытый я, сытый! Тёть Фира угостила! Я Даньку привёл и
Матвей осёкся, и мама помрачнела.
Что? Опять били?
Матвей кивнул.
Да. Только другие.
Это никогда не закончится вздохнула мама.
Матвей кивнул, соглашаясь с ней. Опять вспомнил про всё: про папу, про своё свидетельство о рождении, где в графе отцовства был прочерк. Про национальность: «Русский».
И внешность, кричащую: «Еврей».
На вопросы об отце мама обычно отмалчивалась. Изредка, скупо говорила о нём. Но хотя бы улыбалась при этом: тепло так и очень грустно.
«Значит, не насильник какой. Нормальный», слушая, успокаивался Матвей.
Родители не состояли в официальном браке. Но любили друг друга пылко, по-настоящему, так он всегда думал. Родился Матвей накануне войны, в другом городе. А уж когда завертелась страшная карусель Папа добровольцем на войну пошёл, да там и сгинул: ни весточки, ни косточки.
Но Матвей видел. По глазам понимал, что мама ещё ждёт его. Надеется, что вернётся.
Великая война кончилась, но другие баталии остались. И, кажется, навечно.
Матвей с первого класса знал, что он другой. Не раз и не два сталкивался с обидчиками: и в классе, и на улице, и в кинотеатре. Как старше стал научился давать сдачи. Тех, кто поменьше, защищал. С мелкими девчонками-мальчишками возился,за что носил кличку «Нянька».
А жизнь хотел связать с музыкой. Готовился в училище поступать, после выпускного класса. Мечтал об оркестре, гастролях И о собственных концертах, конечно, мечтал. О славе. Блеске.
О том, чтобы маму из этой нищеты вырвать, облегчить её труд. Чтоб на вредной работе больше не урабатывалась, а жила себе вольготно в своей квартире, без жарких склок и очередей к туалету. С хрусталём и фарфором ленинградским, люстрой модной, с бахромой из стекляруса, и телевизором
Матвей мечтал о благах для мамы и себя. А ещё о Рите.
О том, чтобы маму из этой нищеты вырвать, облегчить её труд. Чтоб на вредной работе больше не урабатывалась, а жила себе вольготно в своей квартире, без жарких склок и очередей к туалету. С хрусталём и фарфором ленинградским, люстрой модной, с бахромой из стекляруса, и телевизором
Матвей мечтал о благах для мамы и себя. А ещё о Рите.
Стоило вспомнить о ней и с улицы долетел знакомый смех. Матвей порозовел.
Мам Мне бы выйти На минуточку! запнувшись, попросил он. Мама понимающе усмехнулась.
Ну так иди.
Матвей бросился к лестнице, как был, с флейтой, в домашних тапках. На полдороге понял, обозвал себя дураком. Вернулся, бережно уложил инструмент в футляр и бегом, через две ступеньки! Вниз по лестнице!
Рита уже пересекла улицу, но Матвей успел, догнал. Поздоровался быстро.
А сердце в груди, как пулемёт: тук-тук-тук-тук
И ты здравствуй, Мотя.
Рита на всех смотрела, чуть вздёрнув острый подбородок. Шло это ей невероятно. Глаза прищуренные, с искорками; брови соболиные. И коса до пояса, чёрная, толщиной с кулак битюга-бандита.
С Матвеем у них странные отношения были. Игры в «горячо-холодно». То приблизит она его к себе: в кино без уговоров пойдёт, в кафе-мороженом компанию составит. То с другими парнями даже со стилягами! кокетничает, хвостом перед ними вертит. И говорили про неё некоторые такое
Но не верил Матвей. Маме ничего не говорил. Тех, кто слухи гнусные распускал, бил нещадно. И сам не единожды битым был.
Потом вздыхал, мечтал всё, как он с Ритой гулять будет: бок о бок, рука в руке. И после, когда-нибудь может, осмелится. В щёку её поцелует.
Матвей сочинял песни и мелодии, а потом исполнял их под окнами Риты. Она слушала: то серьёзно, застыв на подоконнике статуэткой, то прыскала в ладошку и убегала. Сколько он ни звал её больше не появлялась в тот день. Матвей страдал, но терпел. Приходил снова и снова. Надеялся.
И Рита опять выходила.
А в последнее время стала она ему задания придумывать, брать на слабо. Не выполнял могла с неделю не разговаривать, выполнял улыбкой награждала, гуляла с ним, не отмазываясь.
Матвей этим заданиям счёт потерял. И цветы, какие Рита хотела, покупал, деньги карманные подчистую тратил. И у фарцовщиков, обливаясь холодным потом, заграничные ткани по её заказам покупал Играл на флейте в два часа ночи, под окнами её, а после от милиции переулками убегал.
Много чего делал.
Рита смеялась, Матвей млел.
В день, который изменил всё, Матвей возвращался из музыкальной школы. Брёл себе спокойно, пока до переулка не дошёл.
Но вдруг замер, услышав впереди странное копошение и взвизги.
Матвей крадучись заглянул в сумрак переулка и омертвел, разом. Стоило лишь увидеть, как жалко мотается знакомая, толстая коса.
Рита и какой-то парень.
Внутри точно бомба атомная взорвалась.
Матвей бросился на врага, отшвырнул от Риты, мельком осознав, что это Филипп, один из местных, мелких бандитов.
«Убью!» полыхнуло в мозгу по новой.
Матвей забыл, что лежачих не бьют. Забыл, что он сопля против такого, что у Филиппа по финке в каждом рукаве и в голенище сапог тоже. Кинулся зверем, от зверя и получил.
Вспышка, боль, в глазах алые звёзды. Где-то, на краю Вселенной, закричала Рита
И Матвей отключился.
***
Вставай.
Матвей разлепил заплывшие глаза.
Она, Рита. Стоит, в платок вышитый кутается. Лицо чернее тучи.
Рит Рита, ты как? вспомнив всё, выдавил Матвей. Попытался встать но боль бросила обратно. Он, он тебя?..
Рита не ответила, и Матвей задохнулся.
«Не успел. Не защитил».
Падла Гнида Убью!.. выдохнул Матвей, борясь с подступающими слезами и яростью.
Остыл бы ты, жидёнок, развязно сказал Филипп, возникнув сбоку от Риты.
И по-хозяйски положил ей руку на талию.
Рита не оттолкнула. Лишь бросила на Матвея взгляд, как подачку. А в нём брезгливость и презрение.
Померещилось?..